Она пришла на приём к мэру посёлка Здвиженское, чтобы похлопотать о своём личном и наболевшем.
И старые, и малые называли её «Таиска», хотя женщине было уже за пятьдесят. Таиска да Таиска – бывшая нянечка в бывшей уже тоже участковой больничке числилась в списках малоимущих.
Это означало, что за последний год совокупные доходы её не достигали величины прожиточного минимума и наполняемости установленной Правительством продовольственной корзины. Правда, мало кто из поселковых и знали, как всё это изобилие считается.
А самой Таиске, третий год считавшейся ещё и безработной, корзина эта представлялась белоснежной, из ободранных от коры ивовых прутьев. А в ней, обязательными должны были быть вошедшие в моду «ножки Буша» в красивенькой слюдяной упаковке, да ещё бодряческой формы, невиданные доселе в залесной стороне заморские фрукты – бананы.
Таисия Ивановна Липина – невысокая, худощавая женщина с плоским чалдонским морщинистым лицом, в синей болоневой куртке и такого же цвета резиновых сапожках в прохладное и дождливое осеннее утро подошла к старинному, краснокирпичному зданию поселкового совета, которое было когда – то конторой и кладовой местного лесопромышленника Зеленова, ещё до открытия двери. Над ней висел вымокший за ночь, почти новый российским флаг. В кабинет поселкового Главы ей удалось попасть одной из первых. Мэр, или по – ранешному, председатель сельсовета, молодой, невысокий и мордастенький, с обозначившимся брюшком малый, украшенный цветастым галстуком в это утро отчего – то сильно потел.
- Что за нужда, Таисия Ивановна?
Та малость замешкалась, а потом зачастила:
- Да, плохо дело, Михаил Павлович, нужда, да ещё какая! Помогите, ради Христа. Осень, а у меня в подполе картошки не больше двух плетюх и будет всего – то.
Посетительница затеребила полиэтиленовый пакет со справками и разноцветными корочками удостоверений.
Перебирая их, мэр поинтересовался:
- А дочка – то что, так уж и не помогает нисколько? В Нижнем же, она у тебя, говорят, свой киоск держит с вино – водочными.
Таиска малость смутилась, будто уличили ей в чём – то нехорошем, рукой отмахнулась с досадой:
- Да не говори, милый, по полгода никаких вестей от неё.
Михаил Павлович пробурчал что – то в затарахтевший телефон и положил трубку:
- Ну а картошка, что, не уродилась, что ли?
- Вот и именно, Михаил Павлович, - Таиске будто в удовольствие было выговаривать имя – отчество начальника, -
- И не говори, дорогой, хлопотня с ней одна, с картохой – то. У избы шесть соток у меня под ней. А место у нас, сам поди видовал, низинное да нажимное. А тут ещё дожди, почитай, кажинный день зачастили. Повымокла, не уродилась.
Возвращаясь домой из сельсовета и мысленно, и шепотком поругала, было, себя Таисия за то, что скрыла истинную причину своего похода к властям, но по дороге успокоилась, полностью оправдала себя и малость, даже похвалила
- Ну, и ладно, ишь, как ловко это я с Нинки – то на картоху – неродиху съехала! Кто будет искать мою непутёвую! Да и сплетни опять на посёлке вздуются. Лишняя слава, и только. На доченьку родную в розыск подавать! Мыслимое ли это дело? А картошки есть немного. А может и на самом деле подешевле достанется. Ведь сказывали вчера в сельмаге, что одиноким и малоимущим, да ещё инвалидам будут давать один мешок бесплатно, да ещё один за полцены, рассуждала на ходу Таиска.
А Нинка - дочь обреталась поначалу где – то в Нижнем Новгороде.
После райцентровской средней школы тряхнула её дочушка рыжими кудряшками, распахнула глазищи и поскакала, опережая мать, до автостанции. Новая цветастая сумка с сарафаном, кофтёнкам да печенюшками хлопала по её точёным ножкам. Поступать в торговое училище или бизнес свой делать полетела девочка. А как же? Все торговать ринулись. Кто чем. В ходу тогда рекламная фраза из телевизора была: «Мы сидим, а денежки идут!». А как же? Прямо так и торопятся, и поспешают! Лёня Голубков всё хвалился с экрана норковыми шубками и финскими сапожками для любимой жены.
Поначалу, хоть и нечасто писала домой Нинка, а потом и позванивала. Потом запропастилась надолго. Через два годочка с месяцами заявилась домой зимой и без шубы, без модных сапог и даже без паспорта, зато с изрядно округлившейся талией, на восьмом месяце беременности. Жалость и от людей стыдоба! Ни техникума тебе, ни бизнеса, и ни мужа или жениха и в появе не было. А паспорт дочери какой -то бизнесмен отобрал. Будто бы задолжала она, торгуя в его киоске фанфуриками с пойлом спиртосодержащим изрядную сумму. А по её разговорам, определила Таиска, что ребёночка – то ей сынок того самого торгаша городского и забатварил. Вот тебе и вес бизнес! И хоть бы устыдилась, поугомонилась бесстыжая. С пузом по деревне, как напоказ выхаживала, старух дразнила.
Девчушка родилась, - ни рыжинки фамильной, ни конопушки. Да крепенькая такая! Опять старухи судачили:
- Знать не в мать, а в отца, - проезжего молодца!
Будто назло маманьке с бабулей нарисовалась на свет Божий девчушка – куколка с глазами – блюдечками василькового цвета и вьющимися льняными волосами. Так, что даже в первые недели жизни младенца было уже за что потрепать. Аккуратненький носик, пухленькие губки бантиком… Ну Алёнка и Алёнка с обёртки известной с советских времён фирменной шоколадки!
Красавица писаная. И хорошо, и ладно бы. Да с каждым годочком всё больше характер слобышный в девчушке стал вырисовываться, упрямый и вздорный, то есть. Только бутылёчки с сосками в стенку летели, когда ещё и под стол пешком не хаживала. Дальше – больше.
Мамашка оставила кроху в два года на Таисию, а сама хвостом вильнула и пропала. На этот раз, как оказалось, надолго. Доходили до матери слухи, что умчалась её Нинушка – кукушка с каким – то кавказцем в чеченский город Грозный. В последний раз, из этого города она и звонила. А там война шла страшенная. А война, она ведь не мать родна. С того, последнего звонка и не было никаких известий от дочери.
Жалко было не в силу и дочку и дитё её. Но вместе с тем, поселялась иногда в душе бабушки непрошенная негодь на, казалось, чужие навадки внучки – куколки.
Из деревни в посёлок леспромхозовский с горем пополам перебралась. Не из за сплетен деревенских, поутихло уж всё, поулеглось. Работы в деревне совсем не стало, жить не на что было. В больнице уборщицей устроилась.
А внученька, что не по ней, уставиться в сучок на простенке своими гляделками и молчит, как безъязыкая. Шлёпнешь по заднюшке -то же самое. Только пыхтит, как ёжик потревоженный; ни слезинки. ни словечка. В папашку неведомого, знать, удалась «звезда». Хотя, чего уж там, и свою Нинушку узнавала в растущей, слава Богу, здоровенькой, смышлёной, но слишком уж самостоятельной воспитаннице своей, Светланке.
И недобро отозвалась вслух о горе - родителях, подводя итог своим рассуждениям:
- И то сказать, - два сапога, знать – пара.
А Светке уж двенадцатый годок шёл.
К начальству отправилась Таиска после бессонной ночи. Накануне. вечером, нагляделись они с внучкой последних известий из того самого города Грозного. Страх, да и только. По второму разу там война разгорелась. Да видать ещё пуще прежнего.
Вот к утру и решила, было, заявить о пропаже, в розыск подать на дочку свою, со знакомым ей Главой посёлка посоветоваться. Дитё ведь родное, какое бы беспутное не было. Может и не жива, головушка ветреная.
На подходе к своей избёнке увидела Таиска деда Алексея, соседа своего. Ему было уже за восемьдесят годков, но сухонький, как горбыль третьегодняшний, передвигался он на своих двоих довольно споро. На этот раз Алексей Григорьевич был явно чем – то взбудоражен. Он сидел на ступеньку своего крылечка, под крытиком и, будто застывшими в топорной плотницкой ухватке пальцами, пытался свернуть козью ножку из крепчайшего самосада собственной нарезки.
- Что хоть стряслось, дядя Алексей? Ты будто сам не свой.
Прикурив, всё – таки самокрутку, старик посетовал:
- Да в аварию попал, ёк – макарёк.
- В какую такую аварию?
- Да в собачью, тудыть её в качель!
Дед Алесей сплюнул, и малость поуспокоившись, продолжал:
Только от крыльца вот и отшатился, как две псины на меня набросились. Дачник этот, шабёр наш, Юрий Иваныч, погулять их с цепи спустил.
Год назад поселился во вновь выстроенном двухэтажном кирпичном особняке на верхнем порядке, напротив Таиски и деда Алексея милицейский высокий чин в отставке, на котором, по словам того же деда Алексея мешки с мукой возить ещё можно было.
- Ну вот, продолжал он, а собачки – то ражие, и оба кобеля обличьем, прости Господи на хозяина схожи. И пород – кровей не наших, а заграничных.
Старик взял в руки стоящую в углу палку.
- Вот хорошо ещё, что комелёк можжевёловый при мне оказался, а то бы они меня, как есть загрызли.
- Да видывала я этих собачек, Таиска показала рукой на терем дачника, который только в компании двух своих грозных сторожевиков и провёл всё лето, - от них и до беды недалеко. Светке тоже каждый день наказываю, чтобы остерегалась. -
- А ты дальше слушай, - продолжал дед Алексей, -
Отмахнулся я подожком – то, да одной зверюге и уг
адал по хребту. Завизжал пёсик. Жалобно так. Больно уж страшно он пасть слюнявую раззявил. А этот самый Юрий Иваныч, полуполковник отставной выкатился на проулок и орёт:
- Ты что творишь, - орёт, пепельница старая? Зачем машешься, не тронут они.
- Какое, говорю, не тронут! Штаны вот порвали и коленку чуть не выгрызли.
А этот-милицейский пуще бульдога рычит:
Да он халупы твоей дороже, мой Фриц, а ты с палкой на него, дерёвня неумытая
Таиска заторопилась домой. На ходу ещё добавила пословицу про сильного и бессильного, завершая разговор с обиженным соседом.
Прислушалась к шорохам в своей, малость покосившейся избёнке со старинными резными наличниками. Тихо, спит, знать ещё егоза непослушная. Из низкой, почти задевшей печную трубу тучи снова припустил мелкий дождь – грибосей. Решила прибрать мешки и корзину после той же картошки.
Про собак опять же раздумалась. В последнее время их не только у дачников, у самих местных жителей развелось неисчислимо. По одному, а то и по два пса в каждом домохозяйстве содержали. А вот в таискиной родной Баранихе народу было в своё время много. А собак всего три головы и три хвоста. У двоих охотников, да у пастуха. Охотники были настоящими, «правеськими», как на деревне их называли. А покойному Вите – пастуху помощником незаменимым был его чёрненький кобелёк по кличке Цыган. Так он каждый Божий день летом при стаде обретался. Бывало, ещё только солнышко из за сосен выкатывается, а Витя как щелканёт плёткой своей – кнутом длинным, витым. Да ещё покрикивает грозно так:
- Хозяйка! Доёна – не доёна, выгоняй!
Это он так баб поторапливал, чтобы они коров – ведёрниц в хлевах не задерживали. А Цыган у Вити, он, считай, что вместо подпаска и был. И овечек от посевов завернёт, и телушку заблукавшую в кустах сыщет.
А соседа – то полицейского как не понять, всё рассуждала Таиска,- добра – то у него, наверняка, немеряно, коли такую хоромину отгрохал. А время на дворе беспокойное. Поди тут разбери, где «новые русские», где рекетиры, а где и просто бандиты – налётчики…
Какой – то шорох послышался в избе. Если ещё и спит Светланка под дождичек, время будить прспело.
Внучка разметалась на кровати со светлыми шарами и водила указательным пальцем по политической карте мира где – то в районе Южной Африки.
- Вставай – ка, лежебока, сегодня картошку переберём. Гнилой много, отбить её надо.
Таиска легонько шлёпнула ладонью по светкиной голой пятке, высунувшейся из – под одеяла из пестрых клинышков.
- Ага, - только и выговорила её соня, продолжая изучать контуры континентов. И непонятно было: «ага», - это – да, или нет.
- Ага – ага - баба Яга, умывайся уже. Да давай позавтракаем, чем Бог послал.
А мыслями была Таиска всё в родной Баранихе, которая недавно ещё была бригадой колхоза «Завет Ильича». Зарплату при Ельцине деньгами давать перестали. Бартерным сахарным песком, рисом, комбикормом, а то и шифером с разбираемых ферм отоваривали колхозничков. А потом и работы не стало
После развала колхоза оставались лишь две статьи дохода, - грибы да ягоды, только ими и спасались. Заготовителей тогда разных людно развелось. Вот им – перекупщикам и сдавали лесные деликатесы за живые деньги. Из самой Германии автофуры огромные да красивые за лисичками в Здвиженск заезжали. На этих же лисичках в урожайную осень полугодовое колхозное жалование выручали, не меньше.
А Таиске, от их липинской избы и ходить далеко нужды не было. Со всем рядом, за баней своей, по ручеинам да по низинам, по бывшим колхозным полям, быстро затянувшимся березками и сосенками грибочки дружными семейками так и просились в набирки. Только, что сами не прыгали.
А уж свои – то местечки заветные деревенские никому из приезжих не выдавали.
У Таиски со Светкой в это утро как раз на завтрак и была картошка, жареная со свежими подберёзовиками и опятами на маслице, сбитым из козьей сметанки. Пальчики обсосёшь!
Утро не обошлось без маленького скандальчика. Бабушка вдруг обнаружила, что деньги на хлеб, сущая мелочь, припасённая в старом, побитом заварочном чайнике исчезла. Может и сама после бессонной ночи запамятовала, в карман куда – нибудь засунула.
Осмелилась спросить внучку:
- Свет, чай не смахнула куда, мелочь вот тут припасена была.
Девчушка лишь надула губки, и молча уставилась в одну, достойную её внимания точку.
- Отвечай, зараза ты экая, тебя спрашиваю.
А «зараза», попыхтев ещё немного, веско и с достоинством выговорила:
- Уеду я от тебя!
- Ну вот и Новыйгод в Воздвиженьев день! Что тебе, лень ответить, когда спрашивают? Ну вот, и эта туда же! Горя вы мои неприкаянные! - срывалась на крик Таиска.
- Гли-ко, ты, какая ездючка выискалась! На первый снежок писает, а уж лыжи навостряет, как матушка родимая! – распаляла она себя.
Чтобы унять боль и обиду, перегребала на погребушке картошку, протирая тщательно каждый клубень сухой ветошкой или подмывала полы в избе, в сенцах и на крыльчике, нещадно хлеща по углам тряпкой – мокрушей, всё своё проговаривая:
- Вся, вся в матушку, родимую да в батюшку неведомого…
А Светка вдруг пропадала куда – то, не сказавшись, несмотря на строжайшие наказы не делать этого. И также молча пересиживала таискину бурю, выдавая в самом её конце своё:
- «Уеду я от тебя». Куда уедет, на чём и зачем не поясняла.
Да мало ли что в семьях бывает? Даже в таких усечённых, как у них. Ну поругаются близкие люди, а потом опять тишь да гладь. Но Светка – «брошенка», как её называли сердобольные поселковые бабульки по мнению её бабушки «отбивалась от шара и от палки».
Поучить чадо, как и принято изрядным шлепком, или даже ремешком ей и в голову не приходило. Не дай Бог, отчебучит чего ещё похлеще её оторва. Либо спрячется так, что сутки не найдёшь, либо сбежит совсем, как и грозится.
Вот и посещала душевная раздвоённость бабушку Таисию. То наругает Светланку, а то, вдруг, среди её незатейливых игр с самой собой, прижмёт исступлённо к себе, и целует – целует в пахнущий молоком и земляникой затылок. А объект её неразделённой любви отвернёт кукольное личико, и будто думу свою никак не додумает.
А Таиску жалость к ней пронзала, кажется, насквозь и через самое сердце. Там, где – то в самом потайном уголочке скрывалась вина – не вина, но какое – то щемящее чувство незащищённости перед этой вот славной девчушкой…
Он был тогда студентом радиофака Горьковского университета. Со своей группой приехал на картошку в Бараниху, в захудалый колхозишко на картошку. А Таечка Липина школу закончила и два года подряд, пыталась в пединститут поступить, но баллов не добирала. Пока сидела в Здвиженской библиотеке при Доме культуры, книжки выдавала. Там он её и увидел, - высокий, сероглазый четверокурсник, гитарист, Андрюша.
Остались о нём только воспоминания. Какая же красивая и счастливая была осень! Их осень. Ещё куплетец его наивной песенки в памяти отпечатался:
- Туман – туманище над миром стелется,
Туман – туманище, как молоко.
А ты представь себе, совсем не верится,
Что ты ушла с другим так далеко…
Не она ушла, а Андрюшенька её уехал тогда. А какие письма они друг другу писали! С его родителями она уже знакома была. Он сам два раза приезжал ещё к ней, в Бараниху. Свадьбу к лету намечали…
Таиска боялась и думать об этом светлом отрезке своей жизни. Сердце вдруг в пляс срывалось и будто забивалось под язык и горькие слёзы лишь поманившего и утерянного счастья не давали дышать.
На два месяца той весной в Советскую армию Андрюшеньку её призвали, а оказалось, на совсем. Вот и виноватила она себя в своих ночных безмолитвенных бдениях и перед своей Нинкой, и перед своей же Светкой. Деревня и есть деревня, «на чужой роток не накинешь платок», как говорят. «Родила в девках», - такой проулочный приговор был вынесен Таиске Липиной…
А внученька на следующий день пропала и надолго. Таиска обеспокоилась не на шутку.
С соседом, дедом Алексеем пошли они по посёлку, ребятишек всё спрашивали, не видели где Светланку. Распогодилось. Солнышко неласковое проглянуло. Ни на пруду, у пожарной вышки, ни у магазина, ни у заброшенного пристроя школьного не нашли они девчонку. Зато в овраге, за пахучими ивовыми кустами и пожухлыми камышовыми стрелами, в заборе, огораживающем владения Юрия Ивановича, их шабра обнаружили «следопыты» небольшой, словно специально разобранный лаз.
- Уж не туда ли эта зараза занырила?
Таисья шагнула, было к дыре, да дед Алексей её остановил:
- Чего творишь, девка, про собак забыла?
Прислушались. -Да нет, Тихо.
Прихватили каждый по досочке от старой ограды и пробрались на милиционеров усад.
Собак они услышали, но, видимо где- то закрыты были зверюги, или на цепях пристёгнуты.
Юрий Иваныч произвёл задержание нарушителей, переступивших границу его владений тут же, за баней, у вырытого, но не благоустроенного пока бассейна.
- И чего на моей территории вам понадобилось? -
- начал допрос хозяин – красномордый блюститель закона и порядка. Как показалось Таиске, вопрошал он не очень и строго, воровски оглядываясь по сторонам. Бывший мент, будучи явно подшофе, запахивал тяжёлый халат на форменных галифе с тонкой красной прожилкой по бокам
-Да не ругайся, Юрий Иваныч. Светку мою обыскались. Уж больно полазучая она у меня, - начала оправдываться Таиска и… тут же обнаружила свою пропажу.
Из за угла банной верандочки, как ни в чём не бывало, она и выкатилась, дожёвывая что –то на ходу.
-Бабань, я больше не буду! - Таиска не выдержала, взвилась:
- Слава богу, выговорила словечко, зараза! Схватила внучку за плечо, едва не порвав курточку и потащила к дыре в заборе.
А сама рада была до смерти, что нашлась её непутёвая внученька.
А дед Алексей тут же не спеша стал самокрутку стал разжигать.
На шабра с прищуром поглядывал, и нисколько не боясь, сам к допросу приступил:
- И чего это, мил человек, девчушка у тебя обретается, а ты ни гу -гу?С ног сбились, ищем по всему Здвиженску…Не по – соседски это, не по – человечески…
Но Таиска со Светкой были уже в своей избе.
Ругать её бабушка больше на этот раз не стала. Повременить решила, чтобы супротивство ещё больше не вызвать у девчонки. Молчали обе, в молчанку играли. И ведь перетерпела, переупрямила старшая младшую.
Вдруг мелкой дрожью взялся словно фарфоровый светкин подбородок, а из глаз обильно и неудержимо хлынули слёзы по горошине. Сама поведала о том, как привечал её добрый и богатенький дядя Юра, у которого дома и на веранде всё блестящее и красивое.
А Таиска опять не перебивала её. Удерживала себя с великим трудом от визга и воплей и своего обычного окрика: «Зараза!»
Только тихохонько задавала наводящие вопросы. А Светка? А что Светка? Ей уже приходилось отбиваться где – нибудь, между поленницами дров от цепких пацанячьих ручонок, пытающихся пролезть сзади под намечавшиеся уже грудки и интересующихся содержимым её трусиков.
Но ведь то были ровесники или охлёстки чуть постарше её. Поняла неразумная, что старый и добрый дядя Юра, к её ужасу, этим же интересовался. Был у неё и опыт наблюдения за собачьими свадьбами, когда и глядеть на это было как – то неудобно, а интересно, всё же.
Поняла Светка, какой это крутой «сникерс» настойчиво и даже как – то приятно подтыкал её плотно под вытертую до белизны, (как и положено по моде) джинсовую юбчонку, когда она сидела на коленях у дяди Паши.
Дознавателем Таисья Липина была на этот раз, должно быть, не хуже, чем опытный мент. Всё ведь выдала её «партизанка». Даже про запах сладкого одеколона и козьего горошка от его подмышек поведала. Обрисовала и волосатые титьки, с сосками, похожими на крысиные мордочки, над которыми просматривались синие звёзды наколок.
Нет, не осквернил он её тельца, не опоганил, но за четыре прихода к нему соседской внучки постепенно приманивал он её мобильником да «марсами – сникерсами».
На следующее утро Таиска знала, что делать. Потихоньку вышла в сенцы, нашарила на полке дрожащими пальцами замок – щелкунчик, хрустнула им в скобе входной двери снаружи. Зашла в сараюшку, взяла железные четырёхрогие вилы, успокоилась, и быстрым шагом перешла подсохшую от дождей дорогу.
Она чётко и ясно представляла себе то место в грузной фигуре бывшего мента, куда она вонзит отполированные сочными и тяжёлыми навозными пластами блестящие пики вил…
Краснокирпичные столбы забора были накрыты металлическими пилотками с медным отливом. Кованая из толстых железных прутьев калитка была на это раз полуоткрыта. Но её скрип сразу же был заглушен злобным рычанием. Хозяйский Фриц на цепи с кольцом, скользящим по стальному тросу, высекая из него искры, бросился в ноги непрошенной гостье.
А она не отступила от брызжущей слюной клыкастой пасти. Лишь одна шпажка Таискиного холодного оружия, но вонзилась - таки точнёхонько в тёмную маску собаки, как раз между складками, над переносицей. Визг и утробное рыдание благородного и не в чём не повинного пса слышны были по всему Здвиженску. Через какие – то мгновения раздался громкий хлопок – выстрел.
Таиска не упала, она лишь съехала спиной по ребру столбушки и оперлась на черенок вил, будто отдыхая после тяжкой работы. Она потеряла счёт секундам…
Бывший милицейский начальник пожалел своего верного Фрица и пристрелил его, чтобы не мучился.
А Таиска знала, что делать. Она не испугалась и своего грозного соседа уже и в человеческом обличье. Взяла своё холодное оружие наизготовку и подошла к вооружённому пистолетом хозяину поближе. Сил хватило лишь на то, чтобы набрать немного слюны в пересохшем рту. Да и плевок пришёлся не в одного колера с забором морду Юрия Иваныча, а на его штаны – галифе. Но она сегодня, как никогда, знала, что делать. В эту минуту, будто все её жизненные неурядицы, как заблудившееся серые облачка уплыли в окончательно прояснившееся небо бабьего лета.
На этом баба Тая посчитала свою миссию пока выполненной.
- Фрицу скажи спасибо, старый козёл, - ещё сумела прошептать, хлопнув тяжёлой створкой.
Сил больше не было.
А вооружённый заслуженный работник МВД всё грозился ей вслед, что ответит она по закону, и что не жить ей больше в Здвиженском
Но она – то теперь знала, что ей делать.
В пяти шагах от калитки Таиска так и присела, ахнув.
Свет в окошке, - Светка, её! Знать была свидетельницей её «разбойного нападения». Вот ведь зараза, - подумала, - скорей всего через окошко козьего хлевушка выбралась. Вот уж зараза, так зараза!
А Светланка стала послушной, ласковой и умненькой, и бабушке помогать во всём стала. А называть её стала «Маматая». Так вот, - одним словом.
А мама Тая всё жалела погибшую собаку, но ведь и её саму понять можно. 08 07 20 20.