2. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Лау уехал из насквозь промороженного Moskaubad’a. С торцов зданий на него смотрели огромные портреты Фофана Великого Объединителя Всея Руси. Портреты шептали ему вслед: не забудь вернуться, чтобы потесниться и принять новых граждан страны!
Он чувствовал себя птицей, устремившейся в теплые края. Пока добрался до вокзала, его несколько раз останавливал патрули нацгвардейцев в защитных масках и тщательно проверяли документы. Причиной проверок была его славянская внешность, что резко контрастировала с чернявыми и смуглыми столичными жителями, массово переселившихся сюда из бывших среднеазиатских республик и Северного Кавказа. Лау показывал аусвайс, с вклеенным разрешением на проживание в столице, пропуск-вездеход, командировочное удостоверение и проездной билет. Патрульные плохо понимали по-русски и говорили с чудовищным акцентом, а он из вредности отказывался говорить по-таджикски, ставшим вторым, полуофициальным языком. Нацгвардейцы грозно хмурились, пыхтели, они бы с удовольствием придрались к русаку, по недоразумению занимавшего их законное место в столице, но документы были в порядке, и его неохотно отпускали. Перед отъездом он посмотрел сводку погоды теплого места, куда стремился, и поэтому оделся легко, и пока добрался до железнодорожного вокзала, он продрог и с трудом удерживался, чтобы не отбивать зубами собачий вальс.
На перроне он попал в толпу только приехавших таджиков. Перед глазами замелькали яркие восточные одежды, а в нос шибануло вонью немытых тел. Он похвалил себя за благоразумие, когда перед посадкой перевесил рюкзак со спины на грудь. Приезжие нагло хватали за одежду, останавливали и что-то настойчиво не то, что просили, но требовали. Несколько раз пришлось крепко дать по рукам чрезмерно любопытным восточным воришкам, решившим проверить содержимое его карманов. Когда же с него попытались сорвать рюкзак, он выхватил электрошокер. Охранники на перроне, ни во что не вмешивавшиеся, увидев электрошокер, синхронно отвернулись, чтобы не записать факт его применения. Иначе бы Лау пришлось платить огромный штраф и униженно просить прощения у воришек, что, едва сошли на перрон, превратились в новых граждан страны, к которым необходимо было относиться с почтением и уважением.
В вагоне было тепло. Он сразу лег в постель и предался мечтам, что скоро увидит курносые славянские лица, услышит мелодичный суржик и наконец-то отогреется в теплой южной осени, где солнце не застилают низкие свинцовые тучи и в садах ветви яблонь клонились долу от тяжести краснобоких яблок. Жаль только, что на юге не растут антоновские яблоки. В юности он зачитывался, повестью И.Бунина «Антоновские яблоки», но ему таки не довелось их попробовать. Лау, несмотря на немецкие корни, считал себя истинно русским и с брезгливостью относился к новым гражданам страны, что как саранча устремилась в Россию.
На пороге гостиницы его не встретил оркестр, и тот не выдул из медных труб приветственный марш, не поднесли хлеб-соль, а официальные встречающие лица троекратно не облобызали и не пустили прочувственную слезу. Невеликая он птица, к сожалению, его удел - холодный прием и гостиница с неупокоенным директором и другими милыми чудачествами, от которых дрожь пробирает по коже.
Улицы города были пустыми, словно жители единогласно решили \ попрятаться по домам, едва он выйдет из гостиницы. Так не бывает, пробормотал Лау и, закрыв глаза, повернулся вокруг себя против часовой стрелки. Он так поступал с детства, когда не верил своим глазам. Его уловка не сработала, улицы по мановению волшебной палочки не заполнились аборигенами, которые бы при его появлении начали восторженно лепетать восторженные слова и фоткаться на его фоне. Только воробьи купались в пыли и по обочинам расхаживали серьезные галки, похожие на старинных клерков в длинных визитках и котелках.
Лау почувствовал себя чужим в этом провинциальном городке. Он слишком привык к столичному столпотворению и вечной спешке с экзистенциальным страхом опоздать, как на собственную свадьбу, так и собственные похороны. Здесь был другой, провинциальный миропорядок, с разлитым в воздухе китайским даосизмом, помноженным на южно-российскую неистребимую лень и хохляцкую неторопливость. К чему стремится, куды бечь? Все само образуется. Налей самогоночки, закуси хрустким огурчиком в пупырышках, сладким, только что с грядки, и жди. Само упадет в руки. Жизнь под южным солнцем в стиле рэггей. Певучий суржик был лучшим выразителем этого стиля жизни. Придет время помирать, - так отплачут пьяными слезами, закопают в рыжую глину и поставят деревянный крест со словами «се был человече на грешной земле, и не понравилось ему, и ушел в поисках лучшей жизни».
Зато южная осень не подвела его птичьего стремления в теплые края. Рыжее осеннее солнце, утратив летнюю неистовость, мягко ласкала лучами бледную кожу Лау, гладило его раннюю лысинку, которую прятал стрижкой под «ноль» и шептало, как женщина после бурного секса: «не уезжай, побудь со мной, впереди так много теплых дней, а ночи прохладны как струи горного водопада». Еще южная осень, зная его страсть к русскому авангарду, взяла на вооружении творческий метод художника Лентулова А.В., и вычла из окружающего мира объемы, стены домов превратила в плоскости, стволы деревьев вырезала из картона, и раскрасила их в сочные и яркие, без полутонов цвета, красные, желтые и зеленые.
Городские улочки умиляли, преобладали одноэтажные дома с низенькими заборами, за которым взбрехивали собаки, изредка орали петухи или гоготали гуси. Над заборами высоко возносились купы яблонь и среди пожелтелых листьев висели соблазнительно - крутобокие красные яблоки, ах, где ты, яблочный певец Бунин И.А., вот она, воплощенная природой истинная красота! Каждое яблочко дразнило и умоляло: «съешь меня, добрый молодец, съешь меня, и будет тебе легкая дорожка, удача в делах и тузовый интерес». Высокие побеги малинника высовывались из-за заборов, и среди зеленых листьев каплями ярко-красного родонита сверкали крупные ягоды.
Лау не удержался и сорвал несколько ягод, что растаяли во рту кисловатым осенним вкусом. В детстве он объедался сладкой летней малиной, но позднеосеннюю попробовал впервые. Он осмелел, и стал рвать ягоды малины. Хозяева не утруждали себя сбором позднего урожая, им за глаза хватило летнего сбора, а осенние ягоды, едва он неловко касался их, тут же осыпались. На ветках белело много крупных ягод, которые явно не успеют поспеть до ноябрьских холодов.
Он не заметил, как дошел до небольшого кирпичного домика, где на фронтоне на большой черной вывеске серебряными буквами было написано: «НОТАРИУС». Посетителей возле нотариальной конторы не наблюдалось. Это было непривычно. В столице толпы страждущего народа осаждали нотариальные конторы. Лау имел горький опыт долгого стояния в очередях, а поэтому заранее записывался на прием.
Маленькая прихожая, где ютилась невзрачная секретарша средних лет, дальше - большая унылая комната с огромным столом, за которым почти была не видна нотариальная дама, маленькая, толстенькая молодящихся лет. Едва он попытался объяснить причину, по которой оказался здесь, как нотариальная дама подпрыгнула в кресле: Что вы хотите? – ее голос опасно вибрировал, словно дама с нетерпением ожидала момента, закатить ему грандиозный скандал, как пьяному мужу, поздно ночью возвратившемуся домой и чья морда была перепачкана чужой губной помадой, явным доказательством супружеской неверности.
Лау удивленно воззрился на неё. Столичные нотариусы до отвращения вежливы и предупредительны. Здешняя дама явно не знала о тонкостях поведения столичных нотариусов, но он еще раз попытался изложить причину, по которой оказался здесь.
- Вон, - неожиданно взорвалась дама. – Вон отсюда, ты не первый, кто точит зубы на это наследство! Какое хамство! Цинизм! Тело еще не успело остыть, а они как трупные мухи слетелись!
Лау молча встал и вышел из нотариальной конторы. Что за экзальтированная дура местный нотариус. Придется зайти попозже, когда у нее закончится нервический припадок.
Следом за ним выскочила секретарша, ухватившая его за рукав:
- Подождите, сейчас дочь лейтенанта Шмидта уйдет. Это не нотариус.
Лау удивился:
- Разве это не нотариус?
Секретарша нервно затеребила воротничок блузки:
- Вы, явно новенький, и не знаете, что эта женщина – сестра нотариуса. У неё тихое помешательство и она воображает себя нотариусом. Сестра дает ей возможность побыть в конторе до прихода клиентов, а потом она уходит. У неё началось осеннее обострение. Сегодня нотариус приболела и пошла в больницу, поэтому сестра сидит и не уходит. Приходите после обеда. Нотариус должна быть.
- Понимаете, я приехал в командировку, и мне некогда ждать, когда ваш нотариус выздоровеет. Она точно будет?
Секретарша смутилась, опустила голову и пробормотала:
- Я позвоню, нотариус обязательно будет. Подходите к трем часам.
Лау посмотрел на часы. Было только десять часов утра. Ждать придется долго. От нечего делать он решил посмотреть городские достопримечательности. По улице, которая носила название «Бодрая», он дошел до здания с портиком и табличкой «Городской морг». Здание было выкрашено выгоревшей салатной краской, которая кое-где облупилась, и проступила ярко-желтый цвет предыдущей покраски. Столпотворения у морга, к счастью, не наблюдалось, но дверь была гостеприимно распахнута.
Лау удивленно-радостно хрюкнул, морг на бодрой улице. Как здорово! Вспомнились слова революционной песни, и он, как истинный сын степей немецких кровей, который поёт о том, что видит, изменил слова этой песни. Теперь песня звучала так: «Бодро мы в морг пойдем/и как один умрем/из жизни никто не ушел живьем». Последняя строчка была так себе, не в рифму, но он не стихоплет, и для него сойдет.
От скорбного здания Лау свернул в первый же переулок. На одном из заборов была табличка с названием переулка «25 лет ОГПУ». Лау счел за глупую шутку табличку, но нашел на воротах другого дома табличку, которая не обманула, переулок точно назывался «25 лет ОГПУ».
Ему стало интересно. Возможно, если обойти весь городок, он ознакомится с историей страны за последнее столетие.
На улицах наконец-то появились первые прохожие. Они пугались, увидев его, но Лау всячески демонстрировал кротость и дружелюбие, поэтому они не шарахались в страхе, и даже отвечали на сакраментальный вопрос: «как пройти к центру?». Правда, советами было трудно воспользоваться, поскольку аборигены использовали какие-то местные топонимы, о которых ему ничего не было известно. Он сердечно благодарил и пытался следовать этим советам. Как ни странно, он сумел легко добраться до центральной улицы, что носила имя царственного мученика Николая Второго. Наверное, ранее эта улица носила имя Ленина, но теперь оно вымарывалось из истории, а улицы переименовывались в честь последнего последнего царя и его членов семьи.
Едва Лау появился на ней, как его тут же остановил наряд полиции и проверил документы.
- Цель приезда? – вежливо спросил старший патруля. Это был русопятый сержант, к которому Лау сразу испытал симпатию, и сержант не подвел. Выслушав ответ, и небрежно осмотрев его документы, старший патруля вроде бы строго сказал, но при этом в его ответе сквозило истинное русское пренебрежение к установленным правилам:
- Через три дня вы обязаны оформить временную регистрацию. Поэтому советую управиться за три дня. Если не успеете и не оформите регистрацию, вас будут штрафовать и могут задержать на десять суток. (Между слов сержанта явно звучало: «не попадайся мне на глаза»). Однако последние слова сержанта заставили Лау задуматься. – Через три
дня выезд будет запрещен. Надо будет получить специальный пропуск на выезд. Вы обязательно должны прийти к нам. Мы что-нибудь придумаем, но в порядке исключения Вам понятно?
Лау удрученно кивнул головой. Трое суток. Трое, черт возьми, суток! Все, как сговорились и талдычат о трех сутках. Возможно, полициянты сумеют ему помочь, но что за сакральная цифра «три» в здешних условиях?
Главной достопримечательностью центральной улицы был торговый супермаркет, к которому лепились маленькие павильончики. В одном из них торговали шаурмой и кофе. Слева от входа в супермаркет под ржавым каштаном сидел на коляске инвалид, у которого отсутствовали ступни ног. Инвалид, мужчина лет шестидесяти, был одет в синюю спортивную куртку и черные штаны. Культи ног были в черных носках. Лицо было как изжеванная сторублевка. На лице выделялись глаза, неожиданно ярко-голубого цвета, невыцветшие, смотревшие на мир с тоской. Лау удивился. Обычно у таких инвалидов взгляд тупой и бессмысленный, как у коров, бесконечно пережевывающих жвачку.
Лау не любил встречаться с ущербными людьми. Рядом с ними иррационально чувствовал себя виноватым. Он здоров, крепко стоит на ногах, а они… В таких случаях Лау откупался от них денежкой малой и бормотал про себя слова Иисуса «да минует меня чаша сия». Однако этот инвалид не попрошайничал. Он смотрел и молчал, и казался необходимой частью интерьера, как росший рядом каштан со ржавыми осенними листьями. Убери его, и цельная картина тут же рассыплется и дефрагментируется.
Лау поколебался, подошел и поздоровался с ним.
При виде него инвалид оживился и неожиданно спросил:
- У тебя есть рупии?
Лау удивленно воззрился на инвалида, а потом его вдруг как торкнуло, словно откровение, сошедшее с небес:
- Ты же раньше юани просил ?
- Да, просил,- подтвердил инвалид. – Но китайская панда объелась бамбуком, и её, бедняжку, так пронесло, что до сих пор очухаться не может. Теперь место панды занял индийский тигр, а поэтому я прошу рупии. Разве жалко дать инвалиду несколько рупий?
- Нет, не жалко, только у меня их нет. Я даже их не видел. Поэтому могу дать рубли.
- Рубли, - инвалид задумался, - это скучно. Все подают рубли. Хотя я и не прошу. Иногда дают гривны. Это щирые западенцы, когда едут к нам на заработки, вдруг понимают, что их фантики здесь не в цене, поэтому и подают то вовку, то ярика. Они мелкие, их не жалко. На кой они мне, укропии здесь не бывать никогда.
Лау пожал плечами:
- Могу тебе зелени или ойриков подкинуть.
- Как не стыдно шутить над бедным и несчастным калекой,- грустно заметил инвалид.
- Извини, бро, - смутился Лау. - Не подумал.
- Редко кто извиняется в нынешнее время, - заметил инвалид. - Обычно в морду заряжают или плюют. Так даже безопаснее, если боишься вошек подцепить. Но не бойся, у меня вошек нет. Вчерась вывел. Это я так, пошутил. По тебе сразу видно, что не местный и дюже интеллигентный. Дай-ка я угадаю… Точно, ты из ма-аскафских.
- Экий ты угадливый, - не стал отпираться Лау. - Давай-ка я тебя угощу, - и его повторно торкнуло, как откровение, сошедшее с небес. – Только не лапшой китайской. Мнилось тебе, друг мой, что хвост и плавники вот-вот отрастут. Поэтому дудки. Будем употреблять настоящую индийскую кухню. Кажется, индусы предпочитают рис с овощами и огненно-острыми специями, от которых пожар во рту ничем не затушить.
- Ты с дуба рухнул или белены объелся? – удивился инвалид.
- В детстве с дуба падал, - решил уточнить Лау. – Но белены никогда не пробовал. Какая она на вкус?
Инвалид посмотрел на него с сожалением. - Ты же городской, в детстве не голодувал, а теперь лучше не пробовать. Поверь, будет очень плохо. Это ядовитое растение. Что касается жрачки, - где в нашей глухомани можно найти индийскую кухню? Кавказская есть, еще столовая Матрена, это русская, - тут инвалид неожиданно заговорил пафосным тоном, явно подражая теледикторам. – «Единственная в городе столовая с русской национальной кухней. Самая вкусная и полезная еда. Не проходите мимо! Попробуйте только раз, и будете к нам постоянно возвращаться!». – Он замолчал, а потом продолжил обычным тоном. – Обычная рыгаловка. Всего отличия – кассир в кокошнике и очень дорого. Еще таджики чойхану открыли, плов на баранине зазывают попробовать, но я-то знаю, не баранина там. Они обходятся собачатиной. После того, как открыли чойхану, все бродячие собаки сразу исчезли. Сам видел, как собачек разделывали. Тьфу на этих нечестивых мусликов. Их тут как тараканов расплодилось, все подвалы заняли. Время от времени местные парни, как подопьют, охоту на них устраивают. Поймают и – ага, поминай, как звали. Регулируют, хм, их численность.
- А полиция?
- Что полиция? Тут одни нелегалы. Кто их считать будет и искать? Как говорят в полиции – «трупа нет и дела нет». Тут если и захочешь – ничего не найдешь, полгорода в бездонных провальцах.
- Плохо у вас тут с толерантностью, - рассмеялся Лау.
- Так нечего сюда лезть. Своих бродяг хватает. Больше не хочу говорить о них. Давай лучше к еде вернемся. Еще у нас есть фастфуд, и роллы, чтобы им пусто было!
Лау виновато почесал затылок:
- Действительно не подумал. Так какую кухню будем сегодня пробовать?
- Ты – не знаю, - ответствовал инвалид, - а у меня здесь, возле магазина, как в басне, всегда накрыт стол.
Продавщица фастфуда вынесла инвалиду куриную шаурму и кофе в бумажном стаканчике.
- Вы кофе будете? – спросила она у Лау.
- Давайте, - решил он, хотя и не любил растворимый кофе, но кофе удачно подходило для продолжения разговора с заинтересовавшим его инвалидом. Лау расплатился за двоих.
Инвалид, словно старая собака, потерявшая клыки, откусывал малюсенькие кусочки шаурмы, и подолгу их жевал. Лау долго мусолил плохонький кофе и когда щелчком отправил в урну пустой стакан, инвалид не слопал еще и половины порции шаурмы.
- Ж-жубов н-нет, - пояснил он.
Лау вздохнул и посмотрел на часы. До встречи с нотариусом оставалось еще три часа, поэтому дождался, пока инвалид не съест шаурму. Инвалид, домучив шаурму, неожиданно предложил:
- Хочешь, я проведу экскурсию по городу?
Неожиданное предложение удивило Лау, но он отказался:
- Спасибо, но меня уже поведали историю вашего города.
- Зря, я расскажу такие подробности, каких нет ни в одном путеводителе. Я еще хочу подзаработать и буду настоящим чичероне.
Слова «чичероне» в устах инвалида, больше похожего на бомжа, поразило Лау, и он согласился.
Сначала они посетили городской парк на месте старого кладбища. Рядом с парком была заброшенная строительная площадка, из-за забора которого высились бетонные опоры с торчащей ржавой арматурой. Над площадкой возвышался башенный кран, стрела которого была повернута на северо-восток. Забор был обвешан поблекшими растяжками с изображениями башен жилого комплекса «Южная мечта».
- Здесь должны были построить три двадцатипятиэтажных высотки, - пояснил инвалид.
Лау удивился:
- Зачем строить в умирающем городке, с рудничными подработками, такой жилой комплекс? Для кого?
Инвалид хмыкнул:
- Под «Южную мечту» большие деньги выделили. Начали резво строить, и так же резво прекратили. Говорят, хозяин стройки денежки прикарманил и наладил лыжи в теплые заграничные края. Теперь у нас есть великолепный флюгер! Кипятком от зависти писают.
Лау пожал плечами. Обычная история, таких хоть пруд пруди.
Инвалид долго водил его по улицам. Обычный провинциальный городок, с ветшающими домами, покосившимися заборами, щербатыми дорогами, кошками, сидящими на окнах и заборах. Ему надоело без толку бродить по улицам. Городские достопримечательности были по провинциальному скромными, кажущимися интересными только в глазах местных аборигенов. Лау посмотрел на часы, и направился к нотариусу.
Ровно в пятнадцать ноль-ноль он был в нотариальной конторе. В приемной никого не было. Секретарша попросила подождать. Он успел задремать, когда его вежливо разбудила секретарша. Пришла нотариус. Ему показалось, что это была та же самая тетка, что утром бесцеремонно выставила его из кабинета. Однако ошибся. Это действительно была нотариус, приторно-вежливая, как и подобало быть настоящему нотариусу.
Нотариус его огорошила. Заявление о принятии наследства не подавалось! Выходит, региональный представитель обманул его шефа. Были поданы заявления от других наследников. Лау, когда посылали в командировку, не ставили в известность о других наследниках. До истечения шестимесячного срока для подачи заявления о принятии наследства оставались считанные дни. Он мысленно застонал от отчаяния. Подлинные документы были у шефа. Он сразу позвонил шефу и обрисовал сложившуюся ситуацию. Шеф обещал выслать документы экспресс-почтой, чтобы завтра можно было подать заявление нотариусу.
Все. На сегодня Лау свободен. У нотариальной конторы его поджидал инвалид: - Удачно сходил?
Лау махнул рукой:
- Свободен до завтра. Продолжай свою экскурсию. Кстати, ты мне не показал провалы. Говорят, еще здесь есть какое-то озеро во дворе дома.
Инвалид испуганно осенил себя крестным знамением:
- Озеро? Свят, свят, я туда ни ногой. Тебе тоже не советую. Ни в коем случае! Провальцы покажу. Только близко не будем подходить, неровен час, можно и под землей оказаться. Лучше я тебе покажу одно интересное место. Айда туда!
Но Лау настойчиво переспросил:
- Почему ты испугался, когда спросил об озере во дворе дома?
Инвалид насупился:
- Не скажу, и не проси. Иначе расстанемся.
Лау пришлось умерить свое любопытство. Однако надеялся, что сумеет найти загадочное «озеро во дворе дома». Этого требовала водоплавающая часть его личности – цур Зее. Поэтому согласился увидеть интересное место.
Они долго плутали по брошенной части города. Здесь было уныло и безлюдно. Одни брошенные, начинающиеся разваливаться здания. Даже кошек и собак не было.
Инвалид привел его узкой речушке со светло-зеленой стоячей водой. Запахло тиной и сыростью. На другом берегу речки стояло трехэтажное здание в стиле промышленной архитектуры конца девятнадцатого века из темно-красного, словно запекшаяся кровь, кирпича. В окнах поблескивали осколки стекол. Вид здания и речки напоминали Венецию с бесчисленными каналами, из которых росли стены дворцов. К главному входу здания через речку был переброшен металлический мостик с ажурными перилами. Мостик был рыжим от ржавчины. Деревянные двухстворчатые двери главного входа перечеркивала широкая металлическая полоса, в проушинах которой висел огромный амбарный замок.
- Помоги мне, - попросил инвалид. Лау подтолкнул коляску, которая лихо перескочила крутой мостик. Они остановились у дверей. Лау уважительно потрогал амбарный замок. Таким замком можно было гвозди забивать, колоть орехи, или, в крайнем случае, отмахаться от лихих людишек, замышляющих противу тебя ой-ёй-ёй паскудное непотребство.
- Толкай сильнее от себя, - скомандовал инвалид.
- Что и кого толкать? – не понял Лау.
- Дверь. Сильнее надави на неё, и она откроется.
Он навалился, и двери нехотя, с душераздирающим скрипом, раскрылись. Лау с инвалидом протиснулись в щель.
- Теперь закрой. Иначе не украдут, а загадят, - опять скомандовал инвалид. Лау придавил на дверные створки, которые закрылись.
- Как ты сюда сам, без попутчиков, попадаешь? – полюбопытствовал Лау.
- Очень легко. С другой стороны есть выход. Но со стороны фасада выглядит красиво, будто перенесся в Венецию.
Лау хмыкнул. Инвалид решил простодушно похвастаться почти венецианским видом в глубокой провинции. Поэтому и привел к главному входу.
Здание встретило холодным затхлым воздухом, из которого, хоть и оно было давно заброшено, еще не выветрились запахи металла, окалины и смазочных материалов. В здании Лау почувствовал себя букашкой, потолок на уровне третьего этажа, и там порхали птицы.
- Это были механические мастерские завода по ремонту горного оборудования, построено в конце девятнадцатого века, - пояснил инвалид. – оборудование старое, можно сказать антикварное. Было завезено из Германии в начале тридцать годов. Я здесь проходил практику, когда учился в профтехучилище. Смотри, какие огромные станины!
Лау, получив гуманитарное образование, ничего не смыслил в технике. Но вид металлических чудовищ просто подавлял.
- Смотри, это токарные, это фрезерные, здесь в восьмидесятые годы поставили станки с ЧПУ, - инвалид махал в сторону каких-то металлических конструкций, но для Лау все станки были одинаковы, и отличались друг от друга только названиями. Инвалид вел его из одного цеха в другой, и везде была грязно, на полу - засохшие пятна смазки, когда-то пролитых масел, металлический и бумажный мусор.
- Сейчас покажу самое интересное место - красный уголок, - инвалид провел в небольшой зал, где стояло несколько рядов поломанных кресел обитых темно-коричневым дерматином. Под ногами шелестели обрывки пожелтевших газет, в углу на столах валялись пыльные папки, библиотечные ящички с карточками и разрозненные тома собрания сочинений В.И.Ленина. Везде была пыль, пыль и пыль. Пыль слоями плавала в воздухе. Лау сразу вспомнились строки киплинговского стихотворения «И только пыль, пыль от шагающих сапог».
Лау не выдержал и стал чихать. Слезы хлынули из глаз. Когда пришел в себя, увидел, что первый ряд кресел занимали картины русских авангардистов. Сначала он удивился, откуда в этом захолустье такие картины, но, присмотревшись, понял, что это копии. Он вопросительно посмотрел на чичероне, а тот пояснил:
- Моя мазня. Здесь я нашел большой альбом русского авангарда. В детстве ходил в художественную студию. Решил потренироваться. Что-то лучше получилось, что-то похуже. Вот, кстати, и альбом лежит. На полке лежала большая книга в коричневом переплете, с цветными репродукциями картин. Он прочитал: Ф.А. Коваленко, «Каталог картин русских авангардистов из собрания Краснодарского художественного музея», Москва, «Искусство», 1970 г.
Лау раскрыл альбом и стал обходить самую удивительную картинную галерею, которую довелось увидеть. Здесь были подражания Лентулову, Экспер, Мартиросяну, Бурлюку, Розановой и другим. Копии были выполнены на небольших листах ватмана, пришпиленных к спинкам кресел. Краски были самые дешевые и часто не совпали с оригиналами. Но было видно, что копиист старался. Ему приходилось видеть копии работ известных художников, которые писали начинающие художники, но чтобы копировали работы русских авангардистов, - такое видел впервые.
- Что думаешь с ними делать? – спросил Лау. – Может, откроешь собственную арт-галерею? Поразишь публику, к тебе из столицы приедут, и будут умолять продать твои копии? Вижу, что здесь есть рисунки, которых нет в каталоге. Наверное, написал по мотивам тех картин, что есть в каталоге. Сможешь разбогатеть. У тебя необычная смесь русского авангарда с примитивизмом.
Инвалид махнул рукой:
- Эк тебя занесло! Не надо меня обижать. Кто я такой? Бомж-бомжович, завтра помру, и поминай, как звали. Пусть лучше здесь останутся. Может, кто придет, полюбуется и возьмет на память. Или нагадит подотрется.
Лау не ответил, он продолжал ходить по актовому залу и рассматривать копии. В углу за когда-то белым, а теперь серым бюстом Ленина он увидел подрамник с натянутым холстом. Лау вытащил подрамник и ахнул. Картина сразу притянула взгляд. От нее нельзя была оторваться, пока не впитаешь ее в себя всю, без остатка и не прочувствуешь печенкой. Он видел бессчетное количество картин, с Христом, распятым на кресте. Но картины с таким сюжетом не видел. Грозовое небо обложено тучами, хлещет сильный проливной дождь. На Голгофе крест с Христом. Мокрые волосы облепили чело, капли барабанят по лицу, в глазах тоска и надежда, рот разъявлен в желании сделать еще один глоток живительного воздуха, грудь бурно вздымается, тело напряжено и физически ощущается, как человек на кресте пытается вырваться из оков, чтобы не утонуть. Но с кованых гвоздей так просто не сорвешься. Христа заливает вода, она поднялась до подбородка, еще немного, и будет по линию рта, носа. Еще немного, и Иисус, неистово боровшийся за жизнь, захлебнется и обвиснет на гвоздях. Поражали краски: свинцовое, с кровавым подбоем небо, черно-зеленая, пузырящаяся от дождевых капель вода. Сквозь воду просвечивается желтое тело, словно светящееся изнутри и резко контрастирующее с коричневым грубым крестом. Из такого дерева делали гробы для бедняков. Рвущееся с гвоздей, изогнутое под немыслимым углом, тело Христа похоже было написано кистью изощренного художника Кости Дворецкого, умеющего передавать движения человеческого тела в самых необычных ракурсах.
Родители сего сына человеческого, нареченного ими Иешуа, не знали о том, какая печальная судьба ему уготована, что станет бродячим проповедником и закончит свою короткую жизнь на кресте. У бродячих проповедников не бывает долгой и счастливой жизни, их удел – сгореть мучительно быстро. Кто сочтет этих проповедников, смущавших умы ортодоксальных евреев, и распятых на крестах по наущению синедриона римским прокуратором Понтием Пилатом в далекой иудейской провинции? Но Иешуа «повезло», его рождение, что станет Мессией и «спасёт людей Своих от грехов их», было предсказано библейскими книгами. (Евангелии от Матфея 1: 20-21). Но никто не удосужился спросить у Иешуа, был ли он счастлив своей судьбой.
Лау, глядя на эту картину, зримо представил, как вода размоет почву, крест рухнет, и раки и рыбы объедят до голого костяка Иешуа. Вместе, больше нет мессии, и Иосиф с Никодимом не отнесут тело Христа в сад, и не положат в погребальную пещеру. Христос не воскреснет и вознесется на небо.
Вот так, утонул на кресте, история пойдет другим путем, и не узнаем, что приплыл по реке широкой на челне Христос, и воинственные бедуины в знойных безводных песках изберут себе другого Пророка, принесшего им благую весть.
Лау не мог оторваться от картины, полотно была пропитана отчаянием человека на кресте, мужественно сражавшегося до конца за свою уже отлетевшую жизнь. Картина засасывала в себя, как в глубокий омут. У него закружилась голова, стало тяжко биться сердце и не хватать воздуха. Ноги ослабли, он опустился в грязное кресло и закрыл глаза. Контакт с картиной прервался, и Лау смог перевести дух. Дьявольская картина. В славные годы инквизиции художнику за такую картину инквизиция бы предъявила обвинение, что действовал по наущению Сатаны, объявили пособником дьявола, и вместе с картиной милостиво сожгли на костре.
Лау хриплым голосом осведомился:
- Откуда у вас эта картина?
- Это я написал, - неожиданно огорошил инвалид. – Долго думал, как назвать, но так и не придумал. Не спрашивай, я не могу объяснить, как написал. Был словно во сне, и моей рукой словно водил кто-то другой. Перед глазами были дождь, крест на горе, я чувствовал, что не Иисусу, а мне костлявыми руками вбивали в тело гвозди, и я повис на кресте. Вода поднимается все выше и выше, и я вместо Иисуса захлебнусь и утону. Когда закончил картину, упал в обморок, а когда очнулся, столько воды отхаркал. Целое озеро. Когда увидел законченную картину – поразился. Больше так не написать.
Лау неверяще смотрел на инвалида. Было невероятно, что такой шедевр мог написать неизвестный бомж бомжович из провинциального городка, никогда до этого не державший кисти в руках и способный только бездарно копировать, а зрелый мастер.
- Но краски? Откуда вы взяли профессиональные краски? Ведь ваши копии написаны дешевыми школьными красками, - удивился Лау.
Инвалид оживился:
- У меня есть знакомый, Алимчик. Он – крадун на доверии.
- Это как? – не понял Лау.
- Очень просто. Я нищий, живу с подаяния. Хорошие краски стоят дорого. Я заказал их Алимчику. Он их украл и мне подарил. Сказал, что с другого бы взял деньги, а мне подарил от широты русской души.
= Странные русские с кавказскими именами, - хмыкнул Лау.
= А ты – русский? – грязный палец бомжа нацелился на него.
Лау смутился и неожиданно ляпнул, хотя потом понял, что сморозил глупость, поскольку евреям, пришедшим из пустыни, Иудея показалась райским уголком:
- Всем картина хороша, но в Иудея-то почти пустыня, и там не идут такие дожди.
Инвалид насупился:
- У меня идут. Скучный ты человек, нет у тебя воображения. Это, - он щелкнул пальцами и помедлил, подыскивая нужное слово, но так и не нашел и махнул рукой. – Не могу объяснить. У меня всегда в душе идут дожди. Я навечно прикован к инвалидной коляске, мне никогда не встать и не пробежаться босиком по утрянке. По ночам я бегаю и никак не набегаюсь. Мои ступни ног, - он показал на свои обрубки, - всегда мокрые от утренней росы. – Инвалид всхлипнул, и по дряблым щекам покатились крупные слезы. - Что ты придираешься? Не нравится картина? Порви ее, уничтожь! -
голос у инвалида сорвался на высокой ноте, и он заплакал навзрыд.
Лау стало стыдно:
- Извини, я потрясен этой картиной. Я не варвар, у меня не поднимется рука. Только картине здесь не место. Её должны увидеть другие.
- Брось, - поморщился инвалид, вытирая тыльной стороной ладони слезы. Он уже успокоился. – Брось. Инвалидная коляска – это все, чего я достиг в жизни. Мне никогда не стать художником. Все, что ты здесь видишь, - он сделал круг рукой, - это баловство, чтобы не сойти с ума. Никто и не поверит, что это я намалевал. Поэтому картина останется здесь.
Он покатил к выходу. Лау последовал за ним. При выходе из зала в последний раз посмотрел на картину. Распятый Христос продолжал яростно сражаться за жизнь, за хотя еще один глоток воздуха. Ему вдруг представилось, что не Христос, а он висит на кресте, вода захлестывает, а он рвется и никак не сорвется с гвоздей и пытается сделать последний вздох… Б-р-р, Лау зябко передернул плечами и пробормотал: «избави меня от такой печали».
Когда они выбрались из мастерских, инвалид покатил по другой тропинке. Здесь они точно не шли. Лау пробирался за ним, вполголоса ругаясь. Заросли удивительно колючего кустарника цеплялись за рукава куртки и за брюки. Иногда среди желтеющих листьев Лау видел крупные черные ягоды, которые так и просились в рот. Но он остерегался их рвать, не зная, что это за ягоды.
Инвалид вывел его этой тропинкой к заброшенным полуразрушенным домам и остановился:
- Видишь эти развалины?
Лау кивнул.
- Это подработки. Когда здесь бросили работать на рудниках и откачивать подземную воду, земля стала проседать. Сначала незаметные, а потом вдруг один за другим дома стали проваливаться под землю. Шуму было много. Жителей стали спешно переселять. Приезжали комиссии, судили-рядили, говорят, даже деньги под провалы выбили, а результат тот же. Дома так и продолжали уходить под землю, а там плескалась холодная черная вода.
Унылый пейзаж полуразрушенных зданий, покосившиеся стены, окна с выбитыми стеклами, сорванные двери, рухнувшие крыши. Асфальт на дорогах вспучился, из-под него пробивались побеги кустарника, в выбоинах желтела трава. Еще лужи с мутной водой. Было тихо. В воздухе носились ошалевшие последние мухи.
- Жаль, все умирает. В этом городе больше ничего не осталось, только разруха, одни террики и провальцы. Та часть города, где ты живешь в гостинице, еще держится, но скоро и она провалится. Здесь остались только такие неудачники, как я, кто не успел вовремя убежать отсюда. Но и у меня есть мечта выбраться отсюда. Поэтому – не обессудь, От меня так просто не отделаешься, буду заезжать к тебе в гостиницу. Вдруг найдешь на дне кошелька рупии. Тогда, возможно, исполню свою детскую мечту – уеду в Индию и стану погонщиком слонов.
Лау развел руками:
- Дались тебе рупии, их никогда не было у меня. Я сюда ненадолго, всего на три дня, а потом домой. Мне здесь понравилось, тишина, покой, но я не любитель развалин. Люблю метро, людскую толчею и башни небоскребов.
- Но я все равно заеду к тебе, - повторил инвалид. - Мне скучно, а ты новый человек. Потом еще купишь пожрать вкусненького. Надоел фаст-фуд, в печенках сидит.
- Договорились, - Лау пожал руку инвалиду, - буду ждать. Еще подскажи, как пройти к гостинице.
Инвалид показал рукой направление.
Лау пошел по улице. Вдруг среди полуразрушенных домов мелькнуло голубое озерцо.
- Это не озеро во дворе дома? – спросил Лау.
- Ничего, - ответствовал инвалид. – Ты ничего не видел. Просто показалось.
- Но я видел, - стал упорствовать Лау.
- Ты ничего не видел. Это морок. Иди и никуда не сворачивай. Иначе не выйдешь к гостинице.
Инвалид смотрел вслед уходящему случайному ма-аскофскому знакомцу и размышлял. Вроде бы не жадный, но рупии зажал, даже тысчонку не дал. Отделался шаурмой и кофеем. Выходит, на халяву я провел экскурсию по городу. Ишь, умник какой выискался, в Иудее дожди не идут! У нас всегда идут, а как дождь – так потоп сразу. Хм, говоришь, приехал на три дня? Это, значит, будет еще две ночи? Может, развлечься, и приходить к нему в гости не только днем, а по ночам в гостиницу? Пускай понюхает колорита провинциальный жизни, ма-аскофский чистоплюй.