«Человек живёт не в стране, он живёт внутри языка. Родина — это язык и ничего больше.»
Эмиль Чоран «Признания и проклятия»
«Одиночество и отчаяние с давних пор развили в нем такие тонкие оттенки души.»
Жорж Роденбах «Мёртвый Брюгге»
Конечно, визит к последнему пристанищу великого изгнанника не мог пройти бесследно. Тогда он, потерянным и опустошённым, по служебным делам посетил городишко на озере. Вечерами он ходил узенькими улицами селения, уступами и террасами возносившегося до самого верха альпийских вершин, впитывая благородные хвойные ароматы и изысканность европейских традиций.
В последний день, после завтрака он предпринял прогулку в соседнее, раньше — селение, теперь — район, где располагалось то самое кладбище, о котором он не раз читал. Маршрут оказался чуть сложнее, чем он предполагал, и Гугл-карты не единожды наставляли его на верный путь, принуждая в очередной раз пройти под мостом прибрежной железной дороги. Но, в конце концов, он добрался до вожделенного "ECRIWAIN", расположенного на ничем не примечательном прямоугольном надгробии в дальнем углу с виду тенистого парка, на деле же — старинного кладбища, чьи закоулки до странного часто пестрели именами, созвучными грубому русскому уху. Незаметно испарился работник кладбища, деликатно оставив посетителя наедине с великим соотечественником и его супругой.
Поразительно, насколько часто иные растения выбирает место для жизни и дальнейшего роста не по причинам плодородия почв, а лишь потому, что они не заселены ничем иным. Этими ли причинами руководствовался дух великого прозаика или какими-то более глубокими, теперь не узнать. Равно как и за достоверность описываемых событий, я ручаться не стану, предоставив критический анализ смелых фантазий любопытному читателю.
Возможно, главному оправданию русской эмиграции и главному антагонисту помпезного и, зачастую, бестолкового соцреализма показалось, будто на его родном языке и языке, прежде всего, его знатных предков было сказано им далеко не всё возможное, когда он бросил свой совершенный и несравненный инструмент на произвол судьбы.
Когда переселение душ состоялось, ну или хотя бы частичное переселение таланта, когда легендарный инструмент был подобран везучим проходимцем, он почувствовал странную и, ранее ему не свойственную тягу, посмотреть футбольный матч. Правда с не меньшей охотой потянуло его и на классический английский мордобой, которого он и раньше был большим ценителем. Старые привычки натуралиста-гидробиолога изменили поляризацию, и его потянуло в горы, с сачком ради охоты на божественных махаонов. Но если с удовлетворением второстепенных сопутствующих потребностей всё было достаточно просто, то основной Дар до поры, до времени пребывал в бездействии...
Это был солнечный удар, расстройство чувств, наваждение самоуверенности. Болтливость, возведённая в ранг искусства. Архитектор речи, он почувствовал бесконечную власть над словами. Запятые в его руках обратились барабанными балочками смысловых ритмов. Эквилибристом, фокусником он стал способен удлинять гуттаперчевые отныне предложения практически до бесконечности, не лишая их при этом изящества и смысла. Отыне его не стесняли местоимения первого лица, их было ни много и ни мало, их было ровно столько, сколько и требовалось. Он непринуждённо жонглировал диалогами, прямой речью и потоком сознания, не претенциозным, но заполняющим пустоты. На удивление противны ему стали любые философские отступления и попытки мудрствованиями и усложнениями подменять живую, трепещущую ткань языка. Со всей внимательностью чуткого интеллектуала он откровенно и дерзко препарировал действительность, прислушиваясь к самым тонким оттенкам проявления жизненной энергии, так агрессивно и ярко порой бьющей из расселин самой жизни! Отныне он не боялся и не избегал той части человеческой жизни, что происходит по велению плоти. Теперь писатель не бежал стыда, но искал его. С видимым удовольствием и интересом он наблюдал за всем, что произрастало под знаком незаконнорождённой красоты и своеобразия. В своём творчестве он искал не истины, но искренности, ведь красота вымысла порой бывает так увлекательна и маняща. Он поклонялся лишь подавляющей всеохватности искусства; искусству позволено доводить людей до истерики трансцендентальной силой нагнетаемых образов и их деперсонализированной, сверхчеловеческой проницательностью. Но, даже будучи пастой битого стекла, разрывающей в кровь человеческую кожу, оно обязано быть стройным и соответствовать глубинным эстетическим принципам.
Он написал несколько изящных и остроумных рассказов, полных тоски непонятно по чему, ибо только Россия и была ему ныне доступна, другие же страны требовали немедленной работы над оформлением загранпаспорта. Со своего аккаунта писатель выложил рассказы на страницах популярного монополиста на любительскую графоманию, однако, они прошли абсолютно незамеченными. Один из рассказов, выполненный в мечтательной тоске по возлюбленной детских лет, удостоился парочки высокомерных комментариев с упрёками в стилистических огрехах от старожилов сайта.
Но, в целом, его творчество прошло незамеченным, как проходит оно незамеченным и в случае других современных талантов. И он с отчаянием подумал: ровно так же, как Диоген некогда ходил демонстративно по улицам Афин с фонарём, выискивая человека, должны мы ныне искать своего читателя! Талант, самый что ни на есть подлинный и несомненный, не имеет никаких шансов выбраться из океана рядовых творений. Впрочем, как знать, есть ли нечто более субъективное, нежели писательский дар?
Ныне читатель, можно сказать, утратил вкус и способность верно оценивать прочитанное. И чтобы он одобрительно отозвался о прикроватном утешителе, требуется более не его удовольствие, не возбуждение расширенных зрачков и не холод волосков, привставших вдоль позвоночника, а магия громкого заголовка. Действует только имя. Аппетит ныне вызывают не ароматы, а количество мишленовских звёзд. Мы живём в такую эпоху, когда суррогатные ощущения господствуют над непосредственными впечатлениями.
Принимая во внимание всё перечисленное, он задумал называть происходящее своими именами, представив всё несказанной удачей и случайно найденными документами, несожжёнными и не потопленными. Начать следовало с чего-то по возможности более скромного, что не вызвало бы волны удивления. Читающая публика ещё не оправилась от «Лауры», поэтому в ход пошла литературная критика, на этот раз оказавшаяся на удивление благосклонной к Роберту Пенну Уоррену и всей его королевской рати. Но воскресший прозаик-призрак не пожалел и камня на камне не оставил от скитаний бродяги дхармы и его нелёгкого пути, что в принципе соответствовало его взглядам на легковесные и нравоучительные гибриды литературы и философии.
Несколько же случайных стихов у него успели перехватить поклонники чуть более позднего изгнанника еврейских кровей.
Автор, вдохновлённый главным аристократом от литературы 20-ого века, не мог поверить в свалившуюся на него неудачу. Рейдерский захват литературного творчества был для него в новинку. Дитя советской эпохи в очередной раз ограбило избалованного ребёнка благородных кровей в его лице. С досады он выбросил все джинсы, которыми располагал его гардероб, в мусорный контейнер.
Крупный иммигрантский журнал всерьёз заинтересовался его последним шедевром. Однако потребовал серьёзных доказательств подлинности последнего. Понятное дело, никаких улик у него не было. А всё вдохновение, и в самом деле, могло оказаться всего лишь бредом сумасшедшего. Поэтому, — думалось ему, — не должен ли единственным критерием подлинности шедевра, быть сам текст? Разве может быть более красноречивое свидетельство существования повести, написанной бессмертной рукой гения, нежели сами строки, которые совершенно неоспоримым и очевидным образом свидетельствуют о благородном происхождении пусть даже обычных страниц, отпечатанных в Word?
Разочарованным он валялся на диване бетонной московской квартиры, чьи стены так успешно сдерживали его таланты, а не справившись с этой миссией, моментально посерели, поблекли и перестали быть грозным символом довлеющего влияния быта. Оставаясь самим собой, он ничего не смог извлечь с помощью новообретённого таланта.
Наследник не надеялся, но предполагал, что источник бесконечного вдохновения подарит ему власть над людьми или хотя бы деньгами. Оказалось же, что силы магического подарка распространяются только на слова. Стихией, подвластной ему, оказался язык, то есть не сам мир, но его отражение. Он был ветерком, способным своим дуновением создавать лишь рябь на воде. Некоторые бессмертные мифы утверждали — мастерски подобранные слова превращаются в заклинания и заклятия, и способны вознести вас над толпой. Способны подарить власть над отдельным человеком. Но времена красивых сказок остались давно в прошлом. Ведь лучшая защита от подобного волшебства — это глухота, глухота невежества, которой от него отгородились все вокруг.
Как вдруг в сознании забрезжила обнадёживающая догадка. Его более чем устраивала его текущая работа — та, в которой он мнил себя экспертом, ради которой получил столько дипломов, перелопатил столько учебников и статей. Это был труд, благородный и деятельный подвиг. Род деятельности, что был бы достойным занятием даже безо всякой оплаты, но и на жалование он пожаловаться бы не мог. Каждодневные вызовы, которые ему готовила работа в интеллектуальном плане, заставляли постоянно быть в тонусе и позволяли чувствовать свою уникальность, избранность. За неприступным порогом вхождения он восседал, словно восточный деспот, непоколебимый и надменный. И потом, те редкие и радостные моменты, когда он понимал и восхищался той пользой, которую может приносить всему человеческому сообществу и пользу не сиюминутную и разовую, а ту, что раз став доступной, как прометеев дар, станет служить день за днём уже вне зависимости от самого создателя.
Догадкой стала избыточность какого-то внешнего читателя по отношению к нему самому, быть может, тому единственному, кто этот Дар мог оценить по достоинству. Даже не как слесарь, который одобрительно взвешивает добротный инструмент немецкого производства, не как писатель-любитель, моментально взлетевший на вершину писательского Олимпа, а именно как читатель. В самом деле, трудно было переоценить роскошь, которой он оказался удостоен — стать, по сути, единственным читателем уникальных произведений великого прозаика! Отныне же он будет в гордом одиночестве смаковать неизвестные рассказы гения, точно бутылочки старинного вина «Монт-Ориоль», выращенного и запечатанного им самим около века назад. Вот поистине завидная участь!