Когда он появляется, я готов зарыдать, не просыпаясь.
О да, даже во сне я знаю, что он пришёл. Этот запах, эти бесшумные шаги, бормотание и его мерзкая атмосфера, заполняющая всё, пролезающая под одеяло и поднимающая тебя из мёртвых.
Ненавижу! И его, и те дни, часы, которые мы проводим вместе.
Ненавижу! Он невыносим и вездесущ. Ты можешь забиться в самый дальний угол — бесполезно: найдёт.
Бесцеремонно вытряхнет оттуда и поставит перед фактом.
Фактом, фактами, неоспоримыми доказательствами, и теми что им противоречат.
— Как? Ты это не смотрел, не читал? Ты рехнулся. Мы завтра все умрём — апокалипсис, — он возводит глаза к потолку офигевая от моей тупости. С его точки зрения мне было лень, и поэтому я ещё до сих пор не в курсе.
И он начинает просветительскую деятельность.
Его конёк — политика, а я с его точки зрения в ней не шарю. Через полчаса у меня в голове уже всё перемешалось, но он продолжает сыпать фактами, опираться на известных и не очень...
— Заткнись! Разберусь, проанализирую!
— Сдурел? У тебя есть время, знания? Бери и читай, что умные люди говорят. Проанализируешь? Куда тебе с твоим умишком.
А потом он приходит в дикий ужас, прознав, что я ещё до сих пор не заглянул в завтрашний день. На него страшно и отвратительно смотреть. Липкий и потный он бежит к холодильнику, перерывает продукты на полках, вытряхивает мелочь из кошелька.
— Ты больной? — он измождённо падает в кресло, — рехнулся? На что ты будешь жить если?...
— Сдохну и чёрт с ним, — кричу, убегая, закрываясь в комнате.
***
К вечеру он вытряхивает меня из шкафа, ставит перед собой и разворачивает к зеркалу.
— Это что?
— Это я.
— Нет, это не ты. Это недоразумение: никакой практичности, никакого умения жить. Ты сдурел? В такое время и такая беспечность.
Почему ты не можешь выучить хотя бы пару языков: онлайн?
— Зачем? — я пытаюсь улизнуть на кухню, но он шаркающей походкой тащится за мной.
— Прогулки, рисунки, книжки, музыка, — это по твоему нормально? Посмотри на других!
— Я не другие, — ставлю чайник и отодвигаю плечом его подальше от себя.
Не тут-то было: он уже прильнул вплотную.
— Да, — ты не другие. Другие умные, а ты дурак. Если работу потеряешь, а в кармане ноль востребованных профессий?
Твоим бездарным творчеством ничего не заработаешь.
— Дворником устроюсь.
— Ха, — попробуй. Там или не платят, или своих берут. Ещё не допёр, что мир настолько изменился, что везде только свои, а вот ты чей? Ты не умеешь обзаводиться нужными людьми. Да ты вообще ничего не умеешь!
Я сижу на балконе, но даже здесь отлично слышу всё, что это бесцеремонное существо несёт. Его не остановишь. Уж я-то знаю.
— Нет, вы только подумайте! Ты тут самый умный? Да? Вот захвораешь и что тогда? Почему у тебя в аптечке ничего путного? Бабушкины средства против бактериологического оружия? Идиот. Ну о себе ты не думаешь — это понятно: что с убогого возьмёшь. А коту кто за едой сходит? С температурой потащишься? А если не дойдёшь?
Наматываю полотенце на голову и кладу сверху подушку...
Тишина.
Какая блаженная тишина. Но как только я открываю глаза, — сразу вижу его. Он сидит напротив. Грустный, унылый и обречённый.
Я знаю это выражение лица. Знаю, что сейчас будет, и пытаюсь стать синтепоновой подушкой, пропустить всё сквозь себя в космос, но это невозможно.
— Ты так и не оглядываешься? А они так и копятся? Ты понимаешь как ты виноват? Во всём виноват. Почему ты всё себе прощаешь и забываешь? А если придётся отвечать? Сможешь?
— Да, — ору я, и швыряю в него подушку. Да! Умолкни. Надо будет — отвечу. Я просто хочу жить и не оглядываться — не исправишь! Ничего не исправишь, но я не хочу тонуть в болоте вины и обид!
— А придётся, — он хватает меня за горло, приближается и, раздувая ноздри, злобно шипит, — придётся, и я тебе сейчас всё напомню.
— Обойдусь, — я вырываюсь из его липких рук и несусь к двери.
Но он быстр, как немыслимая лань — натыкаюсь на него и отскакиваю к стене.
Теперь он ласков, бесповоротно ласков и нежен.
— Угомонись, в конце-концов тебе и так и так не справиться со мной. Сколько раз пытался, а я всё равно тут. Так может прыгнешь?
Я кошусь на окно.
— Да-да, — он липок, зрел и нежен, от него веет свободой и мраком, ужасом и ещё чем-то.
И я сажусь на подоконник, а он стоит за моей спиной.
— Все так просто. Ты не переиграешь меня, но ты можешь сделать шаг, и я от тебя отстану навсегда. Ты только человек, а человек для меня как мошка. Могу отрывать лапки, крылья. Ты отрастишь их вновь, но я приду и снова их вырву.
А я смотрю в ночь, полную ветра и покоя. А потом спрыгиваю с подоконника и скручиваю его липкие нежные руки, перебрасываю через себя и складываю, утрамбовывая.
Через пол часа, отдышавшись, пью чай под спокойную музыку.
Я знаю, он бесится где-то там: где я его не вижу. Знаю, какое-то время его не будет, а может и никогда.
Может больше никогда-никогда я не почувствую его мерзкого запаха и не услышу отвратительного причмокивания, не увижу суетливого взгляда, запавших глаз.
— Размечтался, — доносится из распахнутого окна, — однажды я всё равно приду. Всякая встреча больше, чем расставание.