Я проснулась раньше обычного. Птицы только начинали брать мелкое дыхание и готовить связки к выходу на певческую смену.
Изнутри смутных, обгоняющих друг друга, истончающихся впечатлений сна до меня дотянулась бархатная лапка сбывающегося прямо сейчас ожидания. Полежала мгновение, осязая тающий велюр счастья, рывком поднялась с постели, прошлепала босиком до калитки по прохладным каменным плитам, сбрызнутым ночной влагой, проросшим по швам щекотливой травой, и дернула дверцу почтового ящика. Извещение гласило, что он прибыл сегодня в 3.40 ночным паромом. Нитка перетерлась и скоро он войдет в эту калитку, надо бы покрасить, да бог с ней, пока сгодится, главная огромная мысль умчалась от меня, как деревенский мальчишка на старом велике, бешено крутя педали, не касаясь тощим задом седла, по пыльной проселочной дороге, покрасить белой краской, а куда я дела кисти и валик.
До полудня копалась в саду, подрезала клубничные усы, разбила еще один ряд клумбы, поболтала с молочницей у калитки. Она предложила мне сметаны, угостите своего гостя, милочка, я взяла к обычной сулее молока и крынку сметаны. Сходила за свежим хлебом в лавку. Старый Яков, понизив голос, заговорщицки поздравил меня, шурша бумажным пакетом, и сжал мою ладонь на прощанье.
После полудня устроилась на веранде с запотевшим кувшином имбирного лимонада. Кресло мое поскрипывало, когда я тянулась к кувшину, страницы необязательной книжки перелистывались набегающим завитком полуденного благоветрия, птицы танцевали в ветвях коренастой яблони, высказываясь на мой счет короткими трелями, тень деликатно передвигалась по половицам веранды наискосок, я время от времени посматривала на калитку, придумывая, как он войдет и что скажет, дубль за дублем, пробуя разные жанры. Внутри меня мерно тикали ходики – так-ой-как-ой-такой-какой.
Когда я открыла глаза, сумерки уже прокрались на веранду, и он сидел на крыльце, спиной ко мне. Кресло мое обиженно скрипнуло, я замерла, не желая, чтобы он услышал, что я проснулась. Он полуобернулся ко мне, хмыкнул, надо же, кто бы мог подумать, ты живешь в деревне.
Да я разные места пробовала, услышала я свой вдруг осипший голос. Одно время в гостинице жила. Захотелось. Потом надоело казенное постельное белье и еда в гостиничном ресторане. На маяке еще жила. Помощницей смотрителя. А вообще тут чем дольше живешь, тем больше локаций и возможностей сознания открывается. Ну тебе потом все подробно объяснят в конторе.
У него сейчас ураган внутри, я знаю. Но он ни за что себя не выдаст. Может, позже, через время слезами прорвется его нынешнее леденящее предчувствие вечного отсутствия времени в привычном примитивном его выражении; он испуган и защищается, пользуясь своими старыми ужимками и приемчиками, граничащими с грубостью. Не буду его торопить. Ибо торопиться теперь некуда.
Мне кажется, я сошел с ума. Знаешь, я как дурак себя чувствую. Как обманутый дурачок. Сядь со мной рядом, сказал с жалостным всхлипом.
Теперь мы сидим на крыльце, тесно прижавшись друг к другу. Медленно опускается темный полог с багровым подбоем заката, каждой следующей минутой отрезая путь назад, в привычную, когда-то сотканную из недосказанностей и разного сорта вранья причастность друг другу.
Сначала мы говорим односложные фразы через долгие паузы, привыкая к присутствию. Постепенно темп разговора ускоряется, мы переходим на лихорадочный шепот, горячие губы щекочут мочку уха. Я наблюдаю, как темнота постепенно переходя из тягучей двусмысленности сумерек в тьму египетскую, неумолимо поглощает очертания реальности.
Здесь невозможно и бессмысленно врать. Этот мир не пускает вранье, как кожа выталкивает из пор излишек краски под зуд машинки татуировщика. Я рассказываю ему, как ждала его. Хотя ожидания здесь совсем другое. Ожидание в этом мире – это не зачеркивание маркером в календаре «выжданных» дней, месяцев, лет. Это знание, что некое событие неизбежно. Это событие – встреча.
Погоди, обрывает он меня, я не понимаю. Нам все время говорили про ад и рай. Я ждал какого-то мучительного изощренного наказания. Когда ты умерла, я никак не мог простить себе, никак не мог угомонить свое нутро, что ты ушла под лед жизни, а я не успел исправить, да и так ли уж хотел, пока ты была жива. Ты переиграла меня тогда. Заставила чувствовать вину. Вины не было, пока ты была жива. Но ты умерла будто мне назло. А я жил, жил, жил. И все говорил с тобой, все просил тебя, все надеялся, что ты отпустишь меня. Были времена, когда я не вспоминал о тебе годами. А потом снова задыхался твоими мыслями о себе. И я ненавидел тебя: ты была напоминанием о моей дрянной стороне. И я любил тебя: ты принимала мою дрянную сторону.
Не кричи, тише. Соседи давно спят. Это очень тихое место. Не кричи. Что мы все о плохом. Давай о хорошем. Как ты умер?
Да обыкновенно умер. Никаких тяжелых хронических болезней не было. Я просто одряхлел. 84 мне было, когда я умер. А здесь, уже когда сошел с парома, прошел через терминал, вдруг понял, что я 35-летний. Почему так?
Это просто: когда я ушла, тебе было 35. Тебе будет 35, пока ты гость моего ожидания. Когда умрут твои внуки и паром привезет их к тебе, тебе будет 84. Они будут гостями твоего ожидания.
А ад есть?
Все это категории того мира. Ад и рай были там. А тут только знание о неизбежности встречи.
А если я захочу встретиться со своим умершим врагом?
Боже, вразуми этого идиота. Скажи, вот задумайся на минуту и скажи, кого ты сейчас считаешь своим врагом?
Он глубоко затягивается сигаретой, молчит, запускает пятерню в смоляные кудри. Я понял, это здесь не работает, говорит он, покачивая головой и растягивая слова. Иначе ты ждала бы меня только чтобы вырвать сердце. Я киваю.
Мы сидим так, пока не загустевает серая эмаль предутреннего неба. Поднимаемся с крыльца и идем в дом. Ужасно хочется есть. Молоко, хлеб. Что-то еще есть в буфете.
Завтра, то есть сегодня, я покажу ему наш крошечный дачный поселок. Познакомлю с его жителями. Непременно с Яковом. Мне очень важно их познакомить. Я часто рассказывала старику о госте своего ожидания, а он смаргивал набегающую слезу умиления и радости, требовал подробностей. Старику-лавочнику запрещено подавать запросы на ожидание.
Он по какой-то своей причине никого не любил в том мире.