Биологический факультет, первый курс. Нам, студентикам, едва пережившим сессию, предстояло пройти ещё одно испытание - летнюю полевую практику. И это испытание оказалось адом.
Нет, не то чтобы всё было настолько плохо. Я со своей субъективной оценкой всегда имела обыкновение строить из себя жертву. Но на нас действительно взвалили практически неподъёмный груз необходимой к выполнению работы. Когда на собрании эти требования были озвучены - зуб даю, видела, как двое наших на полном серьёзе грохнулись в обморок... Оцените сами: по ботанике каждому человеку нужно было найти сотню различных растений, выкопать их с корнем и засушить, а по зоологии каждый должен был поймать сотню различных насекомых, умертвить и нанизать на булавки. Каждый из этих двухсот видов предстояло самостоятельно определить, а также выучить его староиталийское название. Да, согласна, волосы дыбом встают от осознания объёма работы.
На это задание у нас, ещё не вполне пришедших в себя после отгремевших экзаменов, после судорожного учения, бессонных ночей и килограммов успокоительных, было полтора месяца. Сроки не поджимали нас. Они гнались за нами с прытью африканской антилопы и кусали за пятки.
Впрочем, я ещё не до конца объяснила ситуацию. На самом деле только примерно треть всего нашего курса ждала описанная выше участь. Большинство же на эти полтора месяца уезжали на базу в горах, чтобы проходить практику там - вдали от цивилизации, в старых деревянных бараках, без электричества и горячей воды, впрочем, холодную воду тоже приходилось носить вёдрами из ручья. И мы им завидовали! Поводов для этого было два: во-первых, в горах можно было спастись от жары, которая тем летом стояла особенно суровая, а во-вторых, уехавшие работали группами.
Да, вы всё прочли правильно. Они работали группами по пять человек, и комплект из ста растений и ста насекомых был только один на всю группу. Нам на такие поблажки рассчитывать не приходилось. В городе мы вынуждены были остаться по разным причинам. У кого-то были старые травмы или хронические болезни, кто-то не имел права уезжать по семейным обстоятельствам, а кому-то, вроде меня, просто ещё не исполнилось восемнадцати. У нас, калек, сирот и малолетних, буквально было в пять раз больше работы, чем у здоровых кобылиц, уехавших практически на каникулы в незабываемый тур по горам юго-западной Руссии...
О том, насколько несопоставимы были условия для уехавших и оставшихся, мы узнали не сразу. Но когда узнали - без бунтов не обошлось. Люди сговаривались и прогуливали экскурсии, отказывались копошиться с растениями и ловить насекомых. Я знаю трёх человек, которые на волне протеста даже распродали всё своё заготовленное на практику оборудование. И, чёрт возьми, эти забастовщики сделали только хуже. Отношение преподавателей ко всему нашему курсу резко упало практически до плинтуса. И если энтомолог остановил свой выбор на беспристрастной строгости, с которой можно было без лишних трудностей и возражений смириться, преподавательница ботаники решила, как говориться, "оторваться по полной".
Я не стану называть её по имени, по понятным причинам. Искренне надеюсь, что сейчас, когда вы читаете это, она уже отдыхает на пенсии или варится в котле где-нибудь в Аду. Жестокий, в высшей степени эгоистичный человек, настоящий тиран на своей кафедре, настолько запугавший остальных педагогов, что те даже не пытались за нас заступиться. Кажется, в мире не существовало ни одного человека, ни одного живого существа, которое бы вызывало у нашей ботанички хотя бы симпатию. Даже растения регулярно получали от неё порцию ненависти.
- Это сено! - орала она своим фирменным визгливым голосом, бесцеремонно выхватывая из рук у какого-нибудь студента кропотливо оформленный гербарный лист и разрывая его на куски. - Сколько раз повторять: если у растения нет цветков, его невозможно будет определить! Травянистые без корней не принимаю! Вот встретится в определителе пункт "однолетник или многолетник", и как люди это узнают, если у образца не будет корня? Всё сено в мусор!
В такие моменты я молчала и тихонечко думала про себя, как было бы хорошо, если бы она сдохла уже наконец и гноилась в Ахероновой утробе. Именно вынужденное общение с этим преподавателем стало причиной появления у меня ужасной привычки всегда подчиняться. Носить безропотную маску, молчать, смотреть в пол и подчиняться, словно смиренная овца. Стратегия, которая превратилась в рефлекс, в привычку, избавиться от которой мне удалось лишь спустя год или даже два, тем не менее в те времена она успешно спасала от гибели мои нервные клетки.
Однако, как я уже говорила, не все мои однокурсники готовы были смириться. Спустя неделю после начала работ забастовки стали гораздо более редким явлением, поскольку каждый раз выслушивать вопли и ругань "высших сил", как у нас быстро окрестили руководителей практики, было не под силу даже хладнокровным парням. После подобных воспитательных бесед они порой выходили из кабинета с молчаливыми слезами на глазах. А как же было унизительно, когда заместитель декана требовал в университет кого-то из родителей... Немудрено, что недовольные перешли на скрытые действия.
До сих пор хорошо помню то утро, когда мы собрались на кафедре, чтобы отчитаться о проделанной работе, но вместо этого несколько часов страдали от жары и духоты в битком набитой аудитории. Всё из-за того, что на лестничной площадке обнаружили надпись. Красной краской и прямо на потолке, по свежей чистой побелке. Содержание было достаточно выразительным: "Это место должно дарить мне ЗНАНИЯ. Но оно дарит лишь СТРЕСС, СТРАХ и СТРАДАНИЯ. Так чего уж мелочиться? ПОДАРИТЕ МНЕ СМЕРТЬ." Рядом был нарисован жук, насаженный на булавку. Энтомолог проигнорировал это дерзкое заявление, а вот заместитель декана был в ярости. Он согнал весь наш курс в одну аудиторию и сказал, что не выпустит нас, пока тот, кто испоганил потолок, не признается в этом. Конечно, никто не признавался, и потому всем нам пришлось томиться взаперти до обеда...
Несмотря на все творящиеся в университете ужасы, работа потихоньку продвигалась. Я боялась, что хозяин квартиры выставит меня, так как занимаемая мной комната с каждой новой партией жуков и растений становилась всё более похожей на могилу. Повсюду была земля, насыпавшаяся с выкопанных корней. Подметать и мыть пол не было ни сил, ни времени. Запах высушенных трупиков насекомых только усугублял впечатление. Мне было тошно даже просто находиться в этих четырёх стенах, но бумажную работу вроде оформления этикеток тоже нужно было где-то делать, и мне приходилось терпеть. Правда, ночами я порой срывалась и после душа уходила спать в соседнюю комнату, где базировалась моя соседка Лена. Она была в числе уехавших, так что возражать было некому.
К слову о работе: если не брать во внимание её чудовищный объём и надобность убивать насекомых, она была интересной. Конечно, ковырять совком закостеневшую от засухи землю было неприятно и просто скучно. Все, кто имел возможность, в первую очередь собирали в гербарий кусты и деревья, потому что с них было достаточно срезать ветку с цветами, без корней. Тех ребят, кто жил за городом, весь курс просил собрать для них каких-нибудь луговых трав, которые не водятся в дворах и парках. Никогда в жизни я бы не подумала, что когда-нибудь буду так внимательно прочёсывать глазами поверхность земли в поисках самых неприметных цветущих травинок.
Но ловить насекомых огромным энтомологическим сачком мне почему-то даже понравилось. Я гонялась за бабочками, со всей силы замахиваясь этой оглоблей диаметром около метра, со стороны это, наверное, выглядело ужасно нелепо, но мне было весело. Азарт, все дела. К сожалению, всех пойманных бабочек, жуков, мух, пчёл и прочих ждала незавидная участь - их требовалось усыплять в морилках с бумагой, пропитанной этилацетатом. Чистый этилацетат мало кто смог достать. Шутили, что в продаже этого вещества нет потому, что оно является наркотиком. Большинство, в том числе и я, пользовались жидкостью для снятия лака с ногтей, и всё равно старались лишний раз не нюхать.
Самой сложной частью было определение собранного материала. Мы должны были делать это в стенах университета, по старым толстым книгам почти без схем и иллюстраций. Результаты по новым атласам с картинками преподаватели не принимали и заставляли перепроверяться по этим казённым книгам. Надо отметить, с насекомыми дело шло быстрее и легче, чем с растениями. Мы боялись допускать ошибки, по простой причине - преподавательница ботаники начинала злиться, если мы "слишком часто" в её представлении обращались к ней с неверными результатами. Переходила на свой визжащий голос и начинала унижать нас безо всякой на то причины. И не дай Бог кому-то было нагрубить ей в ответ...
Однажды я набралась смелости и перебила её монолог. Уже даже не помню, какими словами, но общий смысл сказанного мной, кажется, был про права человека. Глаза ботанички раскрылись так широко, как это вообще было возможно, и я увидела, что они красные.
- Человек? Человек?! - заревела она так, что остальные мои однокурсники смолкли и вжались в парты. - Нет, милочка, ты не человек. Ты студент, у тебя нет прав, а твои обязанности мне назначать!
Я готова была провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать этого гневного рёва, раздающегося в сантиметрах от моего лица. Он не замолкал, о нет, он только набирал обороты. Чем бы не являлась эта преподавательница, в тот момент человеческий облик слетел с неё подчистую. Она с мастерством дьявола-мучителя впивалась в мою душу и раздавливала её, раздирала на части, с наслаждением смотрела, как она пыталась собраться, но вместо этого её кусочки лишь больно хлюпали в луже крови. В голове роились сотни и тысячи мыслей, пытаясь заглушить эту боль. В моём мозгу буквально что-то словно билось и рвалось. Я чувствовала, что умру на месте, если это не закончится.
И я сбежала. Просто подумала - "Да пропади оно всё пропадом, я ещё жить хочу!" - сорвалась с места и стремглав выбежала из аудитории. Думать пришлось быстро. Дверь на запасную лестницу была распахнута, и я свернула на неё. Никогда в жизни я не развивала такой скорости бега. Буквально спасала свою шкуру. Позади мчалась она, вколачивая в кафельный пол каблуки, выкрикивая мою фамилию, брызгая слюной. Теперь она была неуловимо похожа на разъярённого динозавра, с грузным телом, длинной шеей и маленькой головой, увенчанной растрёпанной копной седых волос. Но ей было не под силу меня догнать.
Добравшись до дома, я не стала даже заходить в квартиру. Я была в панике, в истерике, мне казалось, что преподавательница знает, где я живу. Я поднялась на два этажа выше и забилась за снятую с петель дверь, стоявшую на лестничной площадке. Дозвонились до родителей и рыдала в трубку, пытаясь объяснить, что сейчас произошло. Меня намеренно довели до такого состояния, отец всё понял. Он очень долго разговаривал с "высшими силами", даже о чём-то спорил, старался меня защитить. Ничего толком не вышло. Меня не исключили, хотя такое предположение имело место быть. Но мне пришлось идти в деканат и унизительно извиняться перед злобным зверем. Пришлось терпеть.
Этот случай... Сломил меня, что ли. Вконец отбил всякое желание сопротивляться недопустимой жестокости этого учебного заведения. Я старательно выполняла свою работу. Делала всё на совесть. Пыталась ничем не выделяться. Через страдания признала то, что я - всего лишь студент, и моё мнение в этом маленьком порочном мирке никто не захочет слушать. Пыталась найти хоть успокоение в разговорах с однокурсницами. Знала ли я, на что они решатся...
Это началось после Купалы. Мы были на общей экскурсии в ботаническом саду, бегали, как обычно, со своими огромными сачками, прочёсывая кусты. Самые многочисленные виды уже у всех были в коллекциях, охота шла на более редких насекомых. Остальных попавшихся выпускали. Работать днём, на пике жары было изнурительно. Чтобы защититься от солнца, мы все были одеты в штаны и рубашки с длинными рукавами, и под этим плотным облачением стояла экстремальная температура. Пот стекал на глаза, и его приходилось всё время вытирать платком. Мы часто присаживались в тенёк отдохнуть, попить воды и похвастаться своей добычей.
А ещё мы обменивались конвертами. Знаете, конверты с бабочками - это у нас была своего рода лотерея. С виду все одинаковые бумажные треугольнички, а открыть и посмотреть, кто же там внутри, слишком рискованно: вылетит, и не поймаешь потом. Бабочек было неудобно усыплять этилацетатом, так что мы приносили их домой и клали в морозильник ненадолго. В тот день я обменяла три конверта. В моих были обычные ивовые переливницы, но я, конечно, никому не говорила об этом. А в конвертах, полученных в обмен от ребят, был кто-то крупный, насколько можно было различить напросвет. С ними в сумке я и ушла домой.
После усыпления холодом я не стала долго гадать, кто же в них. Разложила на столе и открыла. В первом была лимонница, экземпляр получше того, что у меня уже имелся. Во втором - такая же точно переливница, какую я отдала. А вот в третьем... Я сидела с минуту, наверное, бездумно уставившись на развёрнутый листок бумаги, поверх которого лежал парусник-махаон. Со слипшимися крылышками, вполне настоящий и уже совершенно, необратимо мёртвый. Я понятия не имела, что с ним делать. Чёрт, нам же русским языком объясняли, что виды из Красной книги нельзя ловить...
Я убрала махаона назад в морозильник и взялась за этикетки. Долго провозилась с ними, пожарила себе овощей, посмотрела кино и ушла спать, но мысли о бабочке на покидали мою голову. Перед тем, как нырнуть в сон, я вспомнила, кто из троих дал мне этот последний конверт. Это был Ярик. На следующей же экскурсии я приблизилась было к нему, но прежде, чем успела что-то сказать, увидела в его морилке жука-носорога. Огромный жук лежал на спине в окружении влажной ваты и вяло шевелил лапами, медленно задыхаясь. Этих жуков в здешних краях совсем немного осталось. Желание что-то спрашивать моментально улетучилось.
Вскоре ко мне подошла Диана. Начала простой разговор ни о чём, и невзначай, как бы между делом сообщила, что с некоторых пор вся наша группа состоит в сговоре, и я ввиду своей относительной замкнутости узнаю об этом одной из последних.
- Это просто шикарнейший план, - рассказывала она напряжённым полушёпотом. - Ты же знала, что собранный нами материал будет ещё кучу лет храниться на кафедре, да? По сути, они используют наш рабский труд, чтобы набить свои запасники. Так вот, во-первых, за каждую изъятую с природы краснокнижную особь положен штраф, притом часто немаленький, и выплачивать его обязуют не нас, а надсмотрщиков. А во-вторых, если всё правильно срастётся... За истребление редких видов на них можно подать жалобу, обвинить их во всём, понимаешь? Устроить бучу!
Я хотела сказать, что план гадкий, но промолчала. Просто сделала вид, что приняла всё к сведению. Нет, конечно же я не стала участвовать в этом безумии. Продолжила пополнять коллекцию в пределах дозволенного, тихо заполняла документы, с горем пополам сдавала староиталийский. Но всё же безумно было знать обо всём, что происходит, и не вмешиваться. Не то чтобы я боялась рассказать, скорее не знала, как это сделать и где. Так, чтобы не стать навеки изгоем, козлом отпущения лишь за то, что попыталась в одиночку пойти против этой огромной разгулявшейся машины.
Я видела, как однокурсницы ловили голубых пчёл и гонялись за парусником Смитсона, розовым с красными пятнами. Он был всего один, и я, признаться честно, встречала его первый раз в жизни. Видела, как редеют в ботаническом саду насаждения пионов, лилий и луговых орхидей. Те, кто затеял всё это, не были достаточно глупы, чтобы с первых же дней показать свои трофеи. А потом они принесли их в один день. Я видела ярость и искреннее непонимание в глазах энтомолога. Видела, как преподавательница ботаники рвёт и мечет, но уже ничего не может сделать для растений, павших жертвами этой жестокой войны. Видела, как через толстый слой ревущих звериных масок проступает её человеческое лицо, исполненное таким понятным отчаянием...
Не могу даже толком объяснить, что ими всеми движило. Будто примитивный и жестокий инстинкт доминирования, безнаказанно прорвавшийся к поверхности, столкнулся со слепой, сиюминутной жаждой мести, не задумывающейся о последствиях. Я поневоле оказалась посреди большой бурной реки, в водовороте событий между действием и противодействием, совсем одна, и не могла справится с течением. С горечью осознала, что я - лишь одинокий студентик, ничтожество, которому даже не с кем было объединиться, чтобы перестать быть таковым.
Я даже не знаю, чем это всё закончилось. Ушла из этого университета в итоге. Сдала оставшиеся работы, формально окончила первый курс и ушла. Невыносимо. Просто невыносимо было находиться среди этих людей. Безучастно стоять между двумя враждующими сторонами. Они все были будто... под этилацетатом. Будто надышались этими резко пахнущими, дурманящими испарениями из морилок, и уже не были в здравом уме. Не понимали, что творят, и те, и другие. Хотя глупо, конечно, обвинять во всём какое-то вещество. Глупо и грустно.