Мнимый принц. История рассказанная купцом Али Сизахом.
Жил да был скромный подмастерье портного по имени Лабакан, учившийся ремеслу у одного ловкого мастера в Александрии. Никто не мог сказать, что Лабакан был неискусен в обращении с иглой, наоборот, напротив, он мог добротно выполнять тонкую работу. Также грешили против истины те, кто обзывали его лентяем; но совершенно точно что-то было не в порядке с подмастерьем, ибо он мог часами непрестанно шить, что только игла в руке сверкала да нить тянулась; такая штука никому больше не была по плечу; а иной раз, и к несчастью бывало это частенько, сидел он глубоко задумавшись, смотрел застывшим взглядом куда-то перед собой, при этом лицо и всё остальное существо его были столь своеобразны, что и мастер и остальные подмастерья говорили о таком состоянии не иначе как:"Опять у Лабакана его благородный вид."
В пятницу же, когда после вечерней молитвы люди спокойно шли кто домой, а кто на свою работу, Лабакан выходил из мечети в прекрасном платье, стоившем ему множества хлопот и лишений, шествовал горделиво и неспешно по улицам и площадям, и когда кто-то из товарищей кричал ему: "Мир тебе!" - или: "Как твои дела, друг Лабакан?" - то снисходительно он махал им рукой или, если друг был высок, благородно кивал головой. Уже после мастер ему говорил шутки ради:
- В тебе принц потерялся, Лабакан.
Лабакан же, радуясь, отвечал:
- Вы это тоже заметили? - или, - а я давно уже подозревал.
Долгое время так жил Лабакан, благородный подмастерье портного. Мастер терпел его дурачество, ибо юноша был добрым, да и работник ловкий. Но послал как-то раз Селим, брат султана, что как раз держал путь через Александрию, тому портному свой праздничный наряд, дабы его немного изменить, а мастер же дал его Лабакану, дабы тот сделал тончайшую работу. Когда вечером мастер и его подмастерья отправились отдохнуть от трудов денных, Лабакан, гонимый непреодолимым желанием, вернулся обратно в ателье, где висело платье брата султана. Долго стоял он в раздумьях перед ним, восхищаясь то блеском вышивки, то переливами цветов шёлка и бархата. Он не мог противиться желанию его примерить и смотри-ка, подошло ему так, словно бы для него было сшито.
- Неужели я не такой хороший принц, как он? - спрашивал он себя, расхаживая по комнате, - неужели мастер мне уже не говорил, что я рождён быть принцем?
Похоже, что вместе с платьем подмастерье надел и государев образ мыслей, и уже не мог думать о себе иначе, как о неизвестном сыне султана, и как таковой решил он отправиться путешествовать по миру, покинув то место, где люди до сих пор столь неразумны, что под оболочкой низкого сословия не в состоянии распознать предложенное им достоинство. Казалось, что платье ему было послано доброй феей, посему он поостерегся отказываться от столь дорогого подарка, собрал свою скромную наличность и отправился за ворота города, благо была тёмная ночь.
Новый принц везде порождал удивление своим путешествием, ибо роскошное платье и серьёзный аристократический образ совершенно не сочетались с одним пешеходом. Если его об этом спрашивали напрямую, то он имел обыкновение с таинственным лицом отвечать, что на это имеются собственные причины. Заметив же, что передвижение пешком делает его потуги смехотворными, купил он по низкой цене старого коня, что весьма ему подходил, ибо степенностью своей и спокойствием не создавал он неудобств и необходимости показывать себя искусным ездоком, каким он конечно же не был.
В один прекрасный день, когда он на своем Мурве ( так он назвал коня), неспешно ехал своей дорогой, к нему приблизился всадник и попросил разрешить ему составить компанию, ведь за разговором-то и дорога куда короче. Всадник был веселым и молодым человеком, красивым и приятным в общении. Вскоре у них с Лабаканом завязался разговор о том и о сём и вскоре выяснилось, что он также как и подмастерье портного отправился путешествовать по свету куда глаза глядят. Поведал он, что зовут его Омар, что он племянник Элфи-Бея, несчастного паши из Каира и странствует ныне чтобы выполнить наказ, что дал ему дядя, лежавший на смертном одре. Лабакан не столь откровенно делился своими обстоятельствами, дав лишь понять, что принадлежит он к высшему обществу и путешествует ради собственного удовольствия.
Оба юных господина приглянулись друг другу и продолжили путешествие. На второй день их совместной поездки Лабакан спросил своего друга Омара о наказе дяди, которым тот так обеспокоен, и к своему удивлению узнал следующее: Элфи-Бей, Каирский паша, воспитывал Омара с раннего детства и тот никогда не ведал о своих родителях. Ныне, когда Элфи-Бей подвергся набегу своих врагов и после трёх проигранных сражений, смертельно раненый, вынужден был бежать, открыл он своему воспитаннику, что он не его племянник, но сын могущественного владыки, который в страхе перед пророчеством своего звездочета отлучил юного принца от двора поклявшись, что обязательно увидит его вновь на двадцать второй день рожденья вновь с ним увидеться. Элфи-Бей не сообщил Омару имени его отца, лишь только наказал ему явиться на пятый день текущего месяца Рамадана, а именно в этот день исполнится ему двадцать два года, к знаменитой статуе Эль-Серуджа, что в четырёх днях пути на восток от Александрии; там следует отдать мужчинам, что будут стоять у статуи, переданный ему кинжал со словами: "Вот он я, тот, которого вы ищете," - и когда те ответят: "Хвала Пророку, хранящему тебя!" - последовать за ними, и отведут они его к отцу.
Подмастерье портного Лабакан был весьма изумлен этой новостью; с тех он смотрел на принца Омара завистливыми глазами, разгневанный тем, что тому, кто уже прослыл племянником могущественного паши, судьба ещё наделила достоинством княжеского сына, тогда как ему, имеющему всё, что необходимо принцу, будто бы в насмешку - сомнительное происхождение и заурядный жизненный путь. Он сравнил себя с принцем и вынужден был признать, что лицо принца выгодно отличается: красивые живые глаза, волевой нос с горбинкой, спокойные предупредительные манеры, короче говоря, много преимуществ во внешности, которые признает каждый, были ему присущи. Но также и он нашёл так много преимуществ перед спутником, что признался себе при этом наблюдения, что Лабакан будет владетельному отцу сыном более желательным, чем настоящий принц.
Эти размышления преследовали его весь день, с ними заснул он на биваке, а когда проснулся наутро и взгляд его упал на лежащего рядом Омара, что спокойно спал и, разумеется, видел во сне своё счастье, то пробудилась в нём мысль хитростью или насильем добыть то, в чём отказала ему неверная судьба. Кинжал, опознавательный знак принца, возвращающегося домой, выглядывающий у спящего из-за пояса, он потихоньку извлёк, дабы воткнуть его в грудь владельца. Но от мысли об убийстве миролюбивая душа подмастерья пришла в ужас; он предпочёл заткнуть кинжал за пояс, взнуздать принцева коня, что побыстроходнее его клячи, и прежде чем принц проснулся и увидел, что его надежды были украдены, его Вероломный товарищ уже ускакал за несколько миль.
А обокрал принца Лабакан в аккурат в первый день священного месяца Рамадана, таким образом оставалось у него четыре дня, чтобы добраться до хорошо ему известной статуи Эль-Серуджа. Хотя до места, где находится эта статуя было самое долгое два дня пути, он всё же поспешал, ибо постоянно боялся быть настигнутым истинным принцем.
К концу второго дня он увидел статую Эль-Серуджа. Она стояла на некоторой возвышенности посреди большой равнины и была видна за два-три часа пути. Сердце Лабакана забилось сильнее от её вида; хотя последние два дня всё время только и делал, что раздумывал о роли, которую он сыграл, всё же пугался он мук лютой совести, но мысль о том, что он рождён быть принцем, вновь придала ему сил и он, успокоившись, двинулся навстречу своей цели.
* Окрестности статуи Эль-Серуджа были безжизненны и пустынны и новый принц попал бы со своими съестными припасами в затруднительное положение, если бы не снабдил себя провизией на несколько дней. Итак, он расположился рядом с лошадью под сенью пальмы и стал ожидать своей дальнейшей судьбы.
На следующий день пополудни увидел он длинную вереницу лошадей и верблюдов, тянущуюся через равнину к статуе Эль-Серуджа. Вереница остановилась у подошвы холма, на котором стояла статуя, разбили шатры и все выглядело, словно великое посольство паши или шейха. Лабакан подозревал, что всё это множество людей, которое он видел, хлопотали здесь из-за него, и с радостью бы показал им он их будущего правителя, но умерил он своё желание выступить в качестве принца, ведь на следующее же утро его смелое желание должно было исполниться.
Утреннее солнце разбудило радостного сверх меры портного к самому важному моменту его жизни, что должен был его возвысить из простых смертных в круг его царственного отца; хотя пришло ему на ум, когда он взнуздал коня, чтобы на нём отправиться к статуе, что, пожалуй, незаконны его шаги, хоть и рисовались ему в мыслях крушения прекраснейшими надежд обманутого потомка правящего рода, - но жребий был брошен и чему быть - того уже не миновать, и его себялюбие шептало ему, что он выглядит достаточно благородно, чтобы представиться могущественного королю его сыном; ободренный этой мыслью, он вскочил на коня, приложил всю свою доблесть, чтобы тот понёс порядочным галопом и менее, чем через четверть часа, он достиг основания кургана. Он соскочил с коня, привязал его к кустарнику, которых достаточно росло на холме, после, вынув кинжал принца Омара, взобрался на холм. У подножия статуи стояло шестеро мужчин, вокруг старика высокого, королевского вида; роскошный кафтан золотой парчи, опоясанный белым кашемировым поясом, белый тюрбан, украшенный блестящими яхонтами, выказывали в нём богатство и величие.
К нему-то и подошёл Лабакан, низко поклонился и сказал, вынимая кинжал:
- Вот он я, тот, которого вы ищете.
- Хвала Пророку, хранящему тебя! - ответил старик со слезами радости, - обними своего старого отца, мой любимый сын Омар!
Добрый портной был весьма растроган этими торжественными словами и с радостью напополам со стыдом опустился в руки старого князя.
Но лишь миг суждено было продолжаться блаженству этого нового состояния: как только выпрямился он после объятий старого князя, то увидел он всадника, спешившего к холму по равнине. Всадник и конь представляли собой чудное зрелище: казалось, что конь, то ли из своенравия то ли от усталости не желая идти вперёд, приближался спотыкаясь, и не шагом и не рысью; всадник же подгонял его всеми возможными способами. Очень скоро узнал Лабакан своего коня Мурву и истинного принца Омара, но уже единожды ведомый демоном лжи он решил без зазрения совести отстаивать свою самонадеянную правоту.
Уже издалека были видны знаки, которые подавал всадник; теперь же, несмотря на дрянной ход коня Мурвы, он достиг склонов холма, соскочил с лошади и устремился вверх по склону.
- Остановитесь! - крикнул он,- кем бы вы ни были, не позволяйте этому гнуснейшему лжецу вас обмануть; меня зовут Омар, и никто из смертных не смеет злоупотреблять моим именем!
На лицах окружающих отобразилось глубокое изумление таким поворотом событий; особенно растерянным казался старик, вопрошающе глядевший то на одного, то на другого; Лабакан же ответствовал, с трудом выдерживая спокойный тон:
- О, милостивый повелитель и отец, да не будете Вы смущены этим человеком здесь! Насколько я знаю, это сумасшедший подмастерье портного из Александрии по имени Лабакан, достойный более нашей жалости, нежели нашего гнева.
В бешенство привели принца эти слова; вскипая от ярости, хотел он было приблизиться к Лабакану, но окружающие скопом на него набросились и крепко его держали; правитель же сказал:
- Воистину, любезный сын, этот бедолага помешался; свяжите его и посадите на верблюда, может статься, несчастному ещё можно помочь.
Когда ярость принца улеглась, он, плача, крикнул властелину:
- Моё сердце говорит мне, что Вы - мой отец! Памятью моей матери клянусь Вам, услышьте меня!
- Ох, спаси Всевышний! - ответил тот, - он снова начал бредить. Как только человеку приходят в голову такие безумные мысли? - с этими словами взял он Лабакана за руку и вместе спустились они с кургана; там обое сели на прекрасных лошадей, накрытых богато украшенными попонами и поскакали по равнине во главе процессии. Несчастному же принцу связали руки и крепко привязали к верблюду; двое всадников скакали по бокам от него и чутко следили за каждым его движением.
Старый властитель был Саауд, султан ваххабитов. Он долго жил без детей и наконец у него родился принц, которого он так долго дожидался; звездочет же, которого он спросил о приметах для сына, сделал пророчество, "что до двадцатидвухлетнего возраста будет он вытеснен своим врагом", поэтому, чтобы быть уверенным, султан отдал своего принца на воспитание старому проверенному другу Элфи-Бею и двадцать два тяжких года ожидал чтобы [вновь его] увидеть.
Это рассказал султан своему (якобы) сыну, выказывая при этом необычайное удовольствие его чудесным манерами и лицом.
Когда они вошли на землю султана, жители везде их принимали с криками радости, ибо слухи о прибытии принца распространялись по городам и весям со скоростью лесного пожара. Улицы, по которым они следовали, были устланы цветами и ветками, дома были украшены яркими паласами всевозможнейших цветов и народ громко восхвалял Всевышнего и его Пророка, что послал им столь прекрасного принца. Всё это наполняло сладостью гордое сердце портного; зато несчастным должен был чувствовать себя истинный принц Омар, что, всё ещё связанный, в тихом отчаянии следовал в [хвосте] процессии. Никому не было до него дела при всеобщем ликовании, предназначенном для него; тысячи, многие тысячи выкрикивали имя Омара, но на него, носившего это имя по праву, на него никто не обращал внимания, разве только нет-нет, да спрашивал кто-то, кого же это ведут, так крепко связанного, и ужасен был слуху принца ответего провожатых, что это всего лишь сумасшедший портной.
Наконец процессия вступила в столицу султаната, где к их приёму приготовили с ещё торжественней, чем в прочих городах. Жена султана, пожилая почтенная женщина, ждала их со всем двором в великолепнейшей зале дворца. На полу этого зала был расстелен огромный ковёр, стены были занавешены светло-голубыми гардинами, украшенными золотыми кистями на золотых шнурах, повешенных на больших серебряных крючьях.
Когда прибыла процессия, уже стемнело посему зажгли в зале множество круглых разноцветных светильников, превративших ночь в светлый день. Самые чистые и светлые стояли в задней части зала, где жена султана восседала на своём троне. Трон тот стоял на четырёх ступенях, был он облицован чистым золотом и украшен аметистами. Четыре знатнейших эмира держали над её головой балдахин красного шёлка, а шейх Медины стремительно обмахивал её павлиньими перьями, создавая столь приятную прохладу.
Так ожидала султанша мужа и сына, которого также не видела с рождения, но в вещих снах было ей видение желанного, так что из тысячи теперь она бы его узнала. Вот слышится шум приближающейся процессии, трубы и барабаны, смешавшиеся с пением толпы, цокот конских копыт зазвучал во дворе замка, всё ближе и ближе шаги приходящих, вот распахнулись двери и сквозь вереницу слуг, павших ниц, султан за руку со своим сыном прошёл к трону Матери.
- Вот, - молвил он, - привёл я того, о ком ты столько тосковала.
Жена же перебила его:
- Это не мой сын! - воскликнула она, - это не те черты, что мне Пророк являл во снах!
Хотел было уже султан опровергнуть её заблуждение, дверь в зал слетела с петель. Принц Омар ворвался, преследуемый своими надзирателями, от которых отбивался изо всех сил, и, задыхаясь, простёрся ниц перед троном:
- Здесь хочу найти я погибель! Дайте же мне умереть, жестокий отец! Не вынести мне позора боле!
В недоумение пришли все от таких речей, обступили несчастного, и уже хотели передать его прибежавшей страже, дабы те его вновь связали, как жена султана, что наблюдала за всем с несказанным изумлением, вскочила с трона:
- Остановитесь! - вскричала она, - он прав, как никто другой! Он тот, кого не видели мои глаза, но чувствовало моё сердце!
Стражники невольно отпустили было Омара, но султан, покрасневший от гнева, призвал их связать безумца.
- Мне здесь решать! - сказал он приказным тоном, - и судить [буду я] здесь не по бабским бредням, а по очевидным и посему не допускающим кривотолков обстоятельствам! Это - показал он на Лабакана, - мой сын, ибо принёс он мне доказательство, кинжал моего друга Элфи-Бея!
- Он его украл! - закричал Омар, - вероломно злопотребив моим доверием и беззлобием! - но султан уже не прислушивался к голосу своего сына, ибо всю свою жизнь он во всем упрямо полагался лишь на собственные суждения; поэтому приказал он силой вывести из залы несчастного Омара. Сам же он отправился с Лабаканом в свои покои, полный злобы на султаншу, свою супругу, с которой прожил он в мире с двадцати пяти лет.
Жена же султана от этих событий была исполнена скорби; она была полностью убеждена, что мошенник завладела сердцем султана, ведь именно тот несчастный был во множестве вещих снов показан ей сыном.
Когда страсти её улеглись, стала она раздумывать о средстве показать мужу его неправоту, хотя это было затруднительно, ибо тот, кто выдавал себя за их сына, преподнёс опознавательный знак, тот самый кинжал, к тому же, как она поняла, он позволил Омару рассказать ему так много о ранней жизни будущего принца, что нисколько себя не выдавая мог играть свою роль.
Она призвала к себе мужчин, сопровождавших её мужа к статуе Эль-Серуджа, дабы они все ей детально рассказали, а после держала совет с самыми преданными невольницами. Они выбирали и отвергали то или иное средство; наконец Мелехсалах, пожилая и мудрая смотрительница ювелирных украшений, молвила:
- Если я верно услышала, о почтенная повелительница, то передавшего кинжал, того, кто себя выдаёт за твоего сына, зовут Лабакан и он просто невменяемый портной?
- Да, это так, - ответила жена султана, - но что ты этим хочешь сказать?
- Как вы думаете, - продолжила та, - а если мошенник окрестил Вашего сына своим собственным именем? - И если это так, то есть один изящный способ вывести плута на чистую воду, но о нём я хочу вам рассказать совершенно секретно.
Жена султана подставила ей своё ухо и та нашептала ей совет, который, похоже, её обрадовал, ибо она тотчас же приготовилась идти к султану.
Жена султана была мудрой женщиной, знавшей слабые стороны, своего мужа и умевшая этим пользоваться. Поэтому показалось, что она уступила и признала своего сына, при этом попросив лишь об одном условии, и султан, уже пожалевший и том, что разгневался на жену, условие признал; и сказала она:
- Я бы хотела испытать мастерство обоих: другой приказал бы им ездить верхом, фехтовать или же метать копья, но это то, что всяк сумеет; нет, я же хочу им задать нечто, для чего понадобится смекалка: пусть каждым будут изготовлены кафтан и несколько штанов, и посмотрим, чьи будут краше.
Усмехнулся султан и сказал:
- Ой, что-то ты тут мудреное задумала, право слово. Моему сыну да с этим сумасбродным портным спорить, кто лучше кафтан сошьет? Нет, безделица всё это.
Султанша однако сослалась на то, что он прежде согласился с её условием, и султан, будучи человеком слова, наконец уступил, хотя и поклялся, что даже если портной-сумасброд сделает такой же красивый кафтан, он всё равно не сможет признать его своим сыном.
Султан лично пошёл к своему сыну попросил его примириться с капризами своей матери, что ныне непременно желает увидеть кафтан, сделанный его руками. Сердце доброго Лабакана возликовало от радости:
- Уж если ей только этого не хватает, - подумал он про себя, - так скоро она мне обрадуется.
Обставили две комнаты, одну для принца, другую для портного; там им следовало испытать своё мастерство и дали для этого каждому достаточно шелковой ткани, ножницы, иглы и нитей.
Султану очень не терпелось [увидеть] что же за кафтан явит его сын, но и у жены султана сердце было не на месте: удастся ли хитрость, или нет? Два дня оба занимались своими делами, на третий же день приказал султан позвать свою супругу, и как только она появилась, послал он в обе те комнаты [слуг], дабы принесли оба кафтана и привели изготовителей. Торжествуя вошёл Лабакан и расправил свой кафтан на глазах у изумленного султана.
- Посмотри, отец, - промолвил он, - посмотри, почтенная матушка, разве этот кафтан не произведение искусства? Бьюсь об заклад, что даже у искуснейшего вашего придворного портного не выходило ничего подобного!
Усмехнулась султанова жена и првернулась к Омару:
- А у тебя что вышло, сын мой?
Тот раздражённо бросил на пол отрез и ножницы и промолвил:
- Меня учили объезжать лошадей, орудовать саблей, моё копьё било в цель с шестидесяти шагов, но игольные искусства мне чужды, так же, как они были недостойны воспитанника Элфи-Бея, повелителя Каира.
- О, истинный сын моего господина! - воскликнула она, - позволь мне обнять тебя и назвать своим сыном! Прости, мой муж и повелитель, - сказала она затем, повернувшись к султану, - ибо мне против тебя понадобилась хитрость, но не осознаешь ли ты теперь, кто принц, а кто портной? Воистину, кафтан, что сделал сын Вашего величества дорогого стоит и мне очень хочется спросить, у какого же мастера он учился?
Султан же сидел в глубоких раздумьях, недоверчиво поглядывая то на свою жену, то на Лабакана, который зря пытался побороть свою красноту и своё замешательство оттого, что так глупо дал себя разоблачить.
- Этого доказательства тоже недостаточно, - прервал молчание султан, - но, хвала Аллаху, я знаю средство выяснить был ли я обманут или нет.
Он приказал подать своего самого быстроходного скакуна, вскочил на него и поскакал в лес, что начинался недалеко от города. В том лесу, согласно старой легенде, жила добрая фея по имени Адольцайде, часто помогавшая советом в трудную минуту правителям этого рода; к ней и поспешал султан.
Посреди леса была поляна, обрамленная высокими кедрами. Там по преданию и жила фея, но редко ступала на ту поляну нога смертного, ибо некоторая боязнь этого места передавалась от отца к сыну ещё с незапамятных времен.
Добравшись до поляны, султан спешился, привязал лошадь к дереву, встал посередине опушки и произнёс громким голосом:
- Если то правда, что ты помогала добрым советом моим праотцам в нелёгкий час, то не откажи мольбе их потомка и просвети меня там, где близорук человеческий разум!
Едва произнёс он последнее слово, как открылся один из кедров и оттуда выступила покрытая вуалью женщина в белом облачении.
- Я знаю, зачем ты пришёл ко мне, султан Сауд. Твоё желание честное, а посему тебе полагается моя помощь. Дай обоим тем, кто хочет быть твоими сыновьями, выбрать: я знаю, что твой истинный сын не промахнется.
Так сказала Сокрытая и подала ему две шкатулки слоновой кости, богато разукрашенные золотом и жемчугами; на крышках, которые султан тщетно пытался открыть, были надписи, выложенные бриллиантами.
По дороге домой султан раздумывал так и этак, что же может быть в этих шкатулках, которые он так и не смог открыть, хоть и прилагал все усилия. Надписи также не пролили свет на дело, ибо на одной шкатулке гласила: "Честь и слава", а на другой - "Удача и богатство". Султан подумал про себя, что ему бы тоже было затруднительно выбирать между двумя этими обстоятельствами, что в равной мере притягательны и соблазнительны.
Когда султан вернулся во дворец, приказал он позвать жену и передал ей изречения феи и наполнила её удивительная надежда на то, что тот, к кому лежит её сердце, выберет ту шкатулку, которой суждено доказать его монаршее происхождение.
Перед троном султана поставили два стола; на них султан собственными руками положил шкатулки, затем поднялся на трон и подал своему невольнику знак открыть двери тронного зала. Блестящее собрание пашей и эмиров империи, которых призвал султан, устремилось через открытые двери. Они расселись на великолепные подушки, составленные вдоль стен.
Когда все сели, султан кивнул второй раз и в зал привели Лабакана. Он гордо прошествовал через залу, пал ниц перед троном и спросил:
- Что прикажет мой отец и повелитель?
Султан поднялся с трона и промолвил:
- Сын мой! Возникли сомнения о действительности претензий на это звание; одна из этих шкатулок содержит подтверждение твоей истинной принадлежности к роду. Выбирай! Я не сомневаюсь, что ты выберешь верную.
Лабакан поднялся, шагнул к шкатулкам, долго взвешивал, что ему выбрать и наконец сказал:
- Почтенный отец! Нет больше удачи, чем быть твоим сыном, и какое же богатство изобильней твоей милости? Я выбираю шкатулку, надпись на которой указывает на удачу и богатство.
- Мы позже узнаем, был ли верен твой выбор, а пока присядь на подушку к паше Медины - произнёс султан и кивнул рабу снова.
В зал привели Омара; его взгляд был мрачен, выражение его лица - печально, и весь его вид возбуждал сочувствие среди окружающих. Он пал ниц перед троном и спросил о пожелании султана. Султан намекнул ему, что у него есть одна шкатулка на выбор, и он поднялся и подошёл к столу. Внимательно прочитав обе надписи, он промолвил:
- События последних дней научили меня тому, как ненадежна удача и как тленно богатство; также я научился, что в груди храбреца живёт нерушимая добродетель по имени честь, а светлая звезда славы никогда не угаснет подобно удаче. И даже если мне выпадет отречься от короны - я выбираю честь и славу.
Он простер свою руку над шкатулкой, которую он выбрал, но султан приказал ему остановиться; он дал знак Лабакану точно так же подойти к столу и так же простереть руку над выбранной шкатулкой.
Приказал он принести себе чашу с водой из священного источника Замзам в Мекке, омыл руки свои для молитвы, повернулся на восток, пал ниц и взмолился:
- Бог Отцов моих! Сквозь столетия хранишь ты род мой в чистоте и непорочности; так не дай же нечестивцу надругаться над именем Аббасидов* и да будешь ты защитой моему истинному сыну в час испытаний!
Султан поднялся и вновь сел на трон; всеобщее ожидание сковало присутствующих: едва ли кто осмеливался вздохнуть и можно было услышать бегущего по залу мышонка - настолько напряженным было молчание; сидящие сзади вытянули шеи над сидящими спереди, чтобы иметь возможность наблюдать за шкатулками. Теперь сказал султан: "Откройте шкатулки," - и те же шкатулки, что раньше невозможно было открыть, какие бы усилия для этого не прилагались, вдруг отворились сами собой.
В шкатулке, которую выбрал Омар, на шелковой подушке лежала маленькая корона и скипетр, а в шкатулке Лабакана - большая игла и немного ниток. Султан приказал обоим придвинуть шкатулки к нему. Он взял в руку коронку из ящика и с удивлением заметил, что в его руках корона становилась всё больше и больше, пока не достигла размеров настоящей короны. Эту корону возложил на голову своему сыну Омару, преклонившему пред ним колено, поцеловал его в лоб и пригласил сесть справа от себя; повернувшись же к Лабакану, он промолвил:
- Есть одна старая пословица: всяк сверчок знай свой шесток**, и кажется мне, что быть для тебя таким шестком этой иголке. Хотя ты недостоин моей милости, но за тебя попросил тот, кому я сегодня не могу отказать, посему оставляю я тебе твою жалкую жизнь; но если тебе нужен хороший совет, то поспеши прочь из моей страны.
Пристыженный и сокрушенный, бедный подмастерье портного не был в состоянии что-либо возразить; со слезами на глазах пал он ниц перед принцем:
- Сможешь ли ты меня простить, о принц? - спросил он.
- Быть верным другу и великодушным к врагу - так гласит честь Аббасидов, - ответил принц, поднимая его, - ступай с миром.
- Воистину, мой сын! - растроганно воскликнул старый султан и упал в объятья сыну; эмиры, паши и вся знать султаната встали со своих мест и восклицали:
- Да здравствует новый сын правителя!
И во время всеобщего ликования Лабакан прокрался из зала со шкатулкой под мышкой.
Он отправился в конюшню султана, взнуздал там своего коня Мурву и поскакал за ворота в Александрию. Вся его жизнь в качестве принца показалась ему сном и только прекрасная шкатулка, богато украшенная жемчугом и бриллиантами, напоминала ему о том, что это ему не приснилось.
Когда он, наконец, вернулся в Александрию, прискакал он к дому своего старого мастера, спешился, привязал к воротам своего коня и вошёл в мастерскую. Мастер, не сразу его признавший, поначалу со всем уважением спросил, чем он может служить, но разглядев гостя поближе и узнав своего старого Лабакана, позвал всех своих подмастерьев и учеников и все вместе накинулись они, будто взбесившись, на бедного коллегу по цеху, совсем не ожидавшего такого приёма: толкали его и колотили утюгами да аршинами, кололи иголками, щипали его острыми ножницами, пока он обессиленно не опустился на кучу старого тряпья.
Пока он так лежал, прочёл ему мастер нотацию об украденном платье; и напрасно уверял Лабакан, что он вернулся лишь для того, чтобы всё им возместить, напрасно предлагал он возместить убытки в трёхкратном размере - мастер и подмастерья вновь набросились на него и, основательно поколотив, вытолкали его за дверь.
Побитый и оборванный, вскочил он на своего коня Мурву и поскакал в караван-сарай. Там он приклонил свою усталую и разбитую голову и стал размышлять о земных горестях, о том, что так часто заслуги не оцениваются по достоинству и о тщете и быстротечности всякого блага. Он заснул с решением отречься от всего величия и стать добропорядочным горожанином.
На следующий день он не пожалел о своём решении, ведь тяжёлые кулаки мастера и его учеников, похоже, выбили из него всё величие.
Продав ювелиру драгоценную шкатулку по высокой цене, Лабакан купил себе дом и обставил мастерскую согласно своему ремеслу. Обустроив всё и даже повесив у окна вывеску с надписью "Лабакан. Портной.", сел он и принялся той ниткой и иголкой, что были в шкатулке, починят костюм, который ему так ужасно изорвал мастер. Его позвали из магазина и когда он вновь сел за работу, какой чудный вид представился ему! Игла прилежно шила сама по себе и делала такие тонкие и нежные стежки, каких в свои моменты упоения искусством не смог сделать и сам Лабакан!
Воистину, даже маленький подарок доброй феи - полезный и очень ценный. Но у подарка было ещё одно ценное свойство: нитка никогда не кончалась, как бы старательно иголка не шила.
Так Лабакан нашел много клиентов и вскоре стал известнейших портным, кого не спроси; стоило ему только сделать выкройку и первый стежок иглой - и та дальше сама работала порхая как заведенная, пока вещь не будет готова. Вскоре весь город был в клиентах у мастера Лабакана, ибо работал он справно и брал сущие гроши, только из-за одного качали головой горожане: работал он без подмастерьев и за закрытыми дверями.
Так и исполнилась надпись на шкатулке, сулившая удачу и богатство: теперь они его сопровождали, хотя и понемногу, но на каждом шагу и когда он слышал о славе молодого султана Омара, что жила у всех на устах, когда слышал он, что тот смел с честными, любим народом и страшен для врагов, то думал "бывший принц" про себя: " А всё же хорошо, что я остался портным; ведь честь и слава - вещи весьма опасные."
Так и жил Лабакан, довольный собой и уважаемый согражданами, и если его иголка не потеряла своей силы, то и по сей день ведёт она за собой вечную нить доброй феи Адольцайде.
* Аббасиды — вторая (после Омейядов) династия арабских халифов (750—1258), происходившая от Аббаса ибн Абд аль-Мутталиба (ум. в 653 г.), дяди пророка Мухаммеда. В 750 году Аббасиды свергли Омейядов на всей территории халифата, кроме территории будущего Кордовского эмирата. Если учесть, что династия пресеклась в 1348 году, а Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб родился только в 1703, то здесь Аббасиды являются маркером, подчеркивающим знатность и древность правящего рода, используемый в церемониалах и переписке (подобно тому, как Иоанн IV Грозный начинал свой род от Юлия Цезаря) (прим. пер.)
**дословный перевод поговорки: сапожник да остаётся при своей колодке!