Шаровая молния
Фундамент дома выглядел совсем худо. Штукатурка осыпалась. Мелкие трещины, точно морщины на лице Бабуси(это моя прабабушка.по настоящему её зовут Мария Матвеевна, но для нашей семьи, она Бабуся), испещрили фундамент вдоль и поперёк. Угол отошёл, вот-вот отвалится. Что и говорить, надо править фундамент. В пятницу вечером, Лёля(родная сестра Бабуси, Елена Матвеевна, для семьи, просто Лёля), сказала, что утром придут рабочие, править фундамент. Не знаю, что так обрадовало меня, но я начал носиться по дому, и в конце концов, с разбега, запрыгнул на кровать БабАси(это моя родная бабушка, Анастасия Александровна, мамина мама и дочка Бабуси), и стал прыгать на ней, как на батуте, пока меня не угомонил строгий голос Бабуси.
-А ну, охлони. Глянь, разбесился как, на ночь глядя.
В семье знали, ослушаться Бабусю, подписать себе приговор. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы понять, что к чему. Мужчин в доме не было. Муж Бабуси, Александр, умер от туберкулёза в 1928 году. Лёля семьей не обзавелась. А мой родной дед, Анатолий, как рассказывала БабАся, веселый был человек, но слаб оказался до зелёного змия, и они развелись сразу после войны. Поэтому главой семьи, по старшинству, была Бабуся. Мария Матвеевна, Мария, Маруся, Маня. До сих пор помню синюю чашку в буфете, с золотой вязью гравировки.
Пей на здоровье Маня родная,
Долгих лет жизни тебе дорогая.
Пятигорск
1971 год.
Где она сейчас? Наверное разбилась. Раньше мода такая была, или традиция, из отпуска в подарок чашки с гравировкой привозить. Чашки бились часто, вот и везли.
За мужика в семье была Лёля. Достать. Привезти. Построить. Напилить. Наносить. Вскопать. Это все она, Елена Матвеевна, Елена, Лёля, Лёлёк. Огромной души человек. Красавица. Неугомонная и неутомимая. Не помню, чтобы она праздно сидела, ничего не делая. Разве только вечером, когда смотрела «Время». Или кино после. И не разу не слышал, чтобы она жаловалась на усталость. Бабуся, как старшая сестра жалела ее, говорила, сядь Елена, отдохни. А Лёля молча отмахнется, как от назойливой мухи, и продолжает своими делами, а вернее семейными, заниматься. По специальности она строитель. Считай полгорода с ее участием построено. И кинотеатр «Октябрь». И в ЦГЛ( центральная генетическая лаборатория имени Мичурина), она строила. И много ещё чего. Человек труда. А ещё петь любила. За праздничным столом, после домашней наливки, разрумянится и затянет песню. А голосок высокий, чистый, как родник. Глаза прикроет и поёт. Готовить Лёля не любила. Умела, но не любила. Посуду за всеми помыть, пожалуйста. Продукты достать, извольте. А готовить, увольте. Но к празднику, или к моему приезду, торт «Наполеон» пекла она. Вкуснее ее «Наполеона», ни разу не ел. За готовку у нас отвечала БабАся, Ася, Асёчек, Анастасия Александровна.
Щи постные, с отварной говядиной на кости. Суп с фрикадельками. Зелёный суп с щавелем, отварным яйцом и со сметаной. Не говорю про тушёные овощи с мясом, как Бабуся говорила, когда ей что-то нравилось, ум можно отъесть. А БабАсина выпечка была моей слабостью. Пирожки. Пышки. Завитушки с курагой. Пирог с вишней или яблоками, или с малиной. А на десерт, клубничный или малиновый мус с пенкой...
В субботу я проснулся раньше обычного. Подбежал к окну. Перед домом, в тени плакучей ивы, расположился палисадник с цветами. Праздник для глаз. Музыка цвета. Гладиолусы, пионы, ромашки, по низу анютины глазки, маргаритки, гиацинты, бархотки, петунья, ирисы. Одним словом-радость. Старый фундамент грудой обломков лежал вдоль палисадника. Новый красный кирпич, сваленный в кучу, ждал своего часа там же. В большом цинковом корыте пузырился свежий раствор. Рабочих было двое. По пояс раздетые, жилистые, один, что постарше, с папиросой в зубах, они натягивали нитку уровня. Я быстро оделся, бегом через зал, комнату, столовую, выскочил в терраску. БабАся стояла возле плиты, что-то готовила. Бабуся сидела на своём привычном месте, за огромным дубовым столом, читала. БабАся глянула на меня.
-Ты чего это в такую рань встал?
-Там фундамент делают, хочу посмотреть.
-Давай, только не долго. Раз уж встал, завтракать будем.
-Щас, посмотрю только.
-Через двор иди, они там перегородили все. Крыльцо тоже делать будут.
Я открыл щеколду задней двери и вышел во двор. Дружок, лохматый рыжий пёс, без роду и племени, кинулся ко мне. Он крутился вокруг, прыгал, стараясь лизнуть мне лицо, радостно виляя хвостом.
-Пса на улицу не выпусти, - сказала БабАся.
-Ладно.
Вышел через калитку на улицу. Поздоровался с рабочими. Сел на скамейку. Смотрел, как они ловко укладывают новый кирпич, смазывая его раствором. «Здорово, - подумал я. Вырасту, стану рабочим, чтобы вот так же ловко класть кирпич».
Первый ряд. Второй. Я смотрел и не мог оторваться. Из этого состояния меня вывел голос БабАси.
-Ну, и чиво сидишь? Завтрак давно на столе.
Я не сразу понял, что это она мне говорит. Так меня заворожила умелая работа рабочих.
Один из них, тот что постарше, спросил меня.
-Что, нравится?
Я только махнул головой, мол, да.
-Ты давай, иди завтракай. А как позавтракаешь, приходи помогать.
-А можно?
-А чего же нет. Конечно можно.
-Вы, давайте, -БабАся обратилась к рабочим,- тоже идитя, мы вам в терраске накрыли.
-Спасибо. Щас, раствор добьём, чтоб не застыл и придём, - сказал старший.
Спины рабочих лоснились. От них исходил терпкий, густой запах пота.
На завтрак меня ожидал стакан уже остывшего, когда-то парного молока с хлебом. В миске краснела ворсистая малина из собственного сада, который все называли огородом. Перетертая с сахаром (опять же своя) чёрная смородина в изящной вазочке. Тонко нарезанный сыр лежал на тарелке. Мне хотелось быстрее вернуться на улицу, помогать рабочим. Я начал быстро запихивать в себя хлеб с сыром, заедая малиной, смородиной и запивая все это молоком.
-Куда летишь, - спросила БабАся, глядя на мои раздувшиеся с едой щеки.
-Побубубу, - пытался ответить я (помогать рабочим), активно жуя.
-Подавишься. Охлони. Рабочие вон в терраске едят, - сказала она.
Позавтракав я вышел на улицу. Рабочие сидели на скамейке. Старший курил.
-Сейчас, дотравлюсь, - сказал тот, что постарше, выпуская дым из носа, -и приступим.
Он сделал ещё две больших затяжки, бросил окурок, втоптал его в чернозём грязным от раствора ботинком.
-Ну, чо, начнём? - он поплевал в ладони, взял мешок с цементом, сыпанул в корыто. Рабочий, что помоложе, добавил несколько лопат песка, перемешал и залил смесь водой.
-Тебя как звать-то? -спросил тот, что постарше, тщательно перемешивая серо-жёлтую массу с водой.
-Аркаша, - сказал я.
-А меня, Иван Семёныч. Можно дядя Ваня. А это сын мой, ну и помощник. Его Митькой кличут. Дмитрий, то есть. Щас, раствор замесим и понеслась.
-А что мне делать? - спросил я.
-Кирпичи будешь подавать, - сказал Иван Семёныч. - Справишься? Сил хватит?
Я поднял руки, согнул в локтях показывая мышцы. Он пощупал мои руки, где должны были быть мышцы.
-Митяй, ты погляди силач какой, - сказал он, глядя на сына. -Такой справится? Как думаешь?
Дмитрий посмотрел на меня хмуро из-под бровей. Видно ему не сильно хотелось говорить.
-Справится, - пробурчал он.
Но я сиял от того, что меня допустили, что разрешили работать вместе со взрослыми.
К обеду небо посерело. Обвисло темными тучами. Парило. Воздух стал вязким. Казалось, что его можно зачерпнуть руками.
-Щас ливанёт, - сказал Иван Семёныч, глядя на небо.
-Угу, - согласился с ним сын.
-Хорошо с кладкой до дождя справились...только один бес ещё раз приходить, штукатурить, белить и крыльцо не начинали считай. А я хотел одним днём уложиться. У нас на той неделе три работы, - сказал отец закуривая.
Упали первые капли. Поначалу робкие, осторожные. А затем ливануло сплошной стеной. Иван Семёныч выбросил недокуренную папиросу. Мы забежали в терраску.
Бабуся накрывала на стол. Лёля ей помогала.
-Вот и отлично, - увидев нас, сказала БабАся, - сейчас обедать будем.
Иван Семёныч попытался отказаться, мол, дождь сейчас поутихнет и они пойдут.
-Пойдёт он, - вмешалась в разговор Лёля, -я тебе пойду. Пообедаем. По рюмочке выпьем, тогда и пойдёшь. Если дождь кончится.
-Матвевна, - сказал Иван Семёныч, -да не удобно.
Спорить с Лёлей, все равно, что на танк с шашкой бросаться. Если она решила-все! По другому не будет. Он подошла, взяла Дмитрия за локоть.
-Давай, руки мыть и садиться будем. А то отцу твоему неудобно.
Она посмотрела на щель в стене, для почты, слева от входной двери.
-Неудобно вон, в почтовый ящик серить.
Иван Семёныч засмеялся. Даже неразговорчивый угрюмый Митяй, и тот улыбнулся.
-Ну ты как скажешь, Матвевна, - вытирая выступившие от смеха слёзы, сказал Иван Семёныч, - так хоть стой, хоть падай.
Ели молча. Дождь барабанил по крыше и похоже не собирался кончаться. Небо освещали проблески молний. Раскаты грома протяжно гремели. После третий рюмки лицо у Иван Семеныча покраснело, на лбу выступили капли пота.
-Душно как, - сказал он вытирая лоб салфеткой.
-Раскрой окно то, - сказала Лёля. -Полегше будет.
Иван Семёныч встал, дёрнул шпингалет, толкнул раму окна, потянул свежий воздух носом.
-Грибами пахнет. Покурить бы.
-Да вон, в окно и кури, - сказала ему БабАся.
Я знал, что она тоже курит, хоть и скрывает. Курить она ходила в уборную в сарае.
Один раз, копаясь в старом шкафу, я нашёл пачку «Беломора». И когда спросил Бабусю, чьи это?она сказала, наверное, кто-то из гостей забыл.
Иван Семёныч закурил. Лёля принесла пепельницу. Бабуся поела, сказала, что пойдёт приляжет и ушла. Я сидел, слушал дождь. Смотрел на курящего Ивана Семёныча. На вспышки молний. Слушал, как сначала издалека, а потом все ближе и мощнее гремит гром, значит молния была, где-то далеко. А если молния сверкала недалеко, гром не отставая, резким щелчком, как от хлыста пастуха, быстро доганял ее.
Иван Семёныч докурил. Вдавил окурок в пепельницу.
-Ну, чо, Матвевна, ещё наливочки дашь? На сегодня уже всё, пошабашили. Видать надолго зарядил, - сказал он, глядя на дождь за окном. Лёля ушла в чулан и вернулась с небольшим графином яблочной наливки. Делала она ее сама. Наливка была не крепкой, градусов тридцать, и сладкой. Сахара она не жалела. Иван Семёныч оживился. Потёр руками.
-Давай, чтоб фундамент стоял триста лет! - сказал он, наливая себе и сыну.
-На кой мне триста, - сказала Лёля. -Мне, чтоб через год не развалился.
Дело в том, что дом находился в низине. И в подполе всегда стояла вода. Даже летом. А как шли дожди, так она поднималась, чуть ли ни до пола. Тогда влага в доме чувствовалась особо. Обои на стенах отходили, и их приходилось все время подклеивать. Но это не помогало. Они впитывали влагу и снова отклеивались, особенно внизу, поэтому, возле пола, была заметна желтая полоска от воды.
-Не развалится, - успокоил ее рабочий.
Дмитрий пил на ровне с отцом, но не курил. Был он не сильно разговорчивым. Все больше молчал. Слушал, что говорят. Смотрел. Ел исправно: и первое, и второе, и компот. Не кочевряжился. Вот и сейчас, он поднял стопку с наливкой, молча, звякнул о бок отцовой стопки, но выпить они не успели. В раскрытое окно медленно влетел небольшой, но очень яркий голубоватый шар. Иван Семёныч, как сидел с поднятой стопкой, готовый выпить, так и замер. Шар неторопясь пролетел к входной двери, остановился напротив зеркала, висящего на стене, словно любуясь собой.
-Не шевелитесь, - одними губами прошептал Иван Семёныч. -Шаровая молния.
Мы замерли. Я плохо понимал, что происходит, но увидев застывшую возле плиты БабАсю и тревогу в Лёлиных глазах, сидел тихо. Какое-то время шар повисел возле зеркала, потом медленно, через всю терраску, пролетел на другой её конец, затем вернулся и повис над столом. Все это время мы сидели без движения. Голубоватый шар повисел над столом и уже направился к открытому окну, когда Дмитрий решил допить свою стопку. (Потом, когда я вырос, я часто вспоминал и не понимал, зачем он это сделал?). Почти вылетевший в окно шар, быстро метнулся в его сторону. Вспышка. Хлопок. Запах паленого. Дмитрий упал на пол, будто ему отвесили хук слева. Правая сторона его лица стала серого цвета и дымилась. Все произошло очень быстро.
-Митька, - тихо промолвил Иван Семёныч.
Лёля (да и все мы), сильно переживала, помогала Иван Семёнычу с похоранами сына. На спиртзаводе, где она раньше работала, договорилась насчёт машины. Да и вообще, чувствовала себя виноватой, хотя это и был несчастный случай.
Штукатурить фундамент и закончить крыльцо, Иван Семёныч пришёл один. После работы бабушки накрыли стол. Помянули Дмитрия. Сидели не долго. Попрощавшись Иван Семёныч вышел на улицу. Я вышел вместе с ним. Сели на скамейку, он закурил. Курил молча, низко наклоня голову и глубоко затягиваясь. Мне стало жалко этого человека, от которого пахло табаком и потом. А он посмотрел на меня, щурясь, то ли от дыма, то ли от накативших слёз и сказал:
-Во как бывает, сынок...