Студенческие каникулы, три лета подряд, мы с Ритой проводили у моих родителей в селе Маклаково, близ Пронска. Судя по летописям, городок этот происхождением не отставал от Москвы и там же был отмечен за ратную стойкость своих князей. Помимо маминых кулинарных изысков, усадебного сада, сарая с сеновалом нас манил и радовал уединенный плёс, который мы облюбовали на речке Проне. Часами мы услаждались возможностью быть неразлучно вместе. Но не следует думать, что наши долгие отлучки состояли из обыкновенного для влюбленных времяпровождения. Между купаниями, нежась на песочке, мы читали вслух стихи Евтушенко, нигилиста Писарева, ниспровергателя Пушкина, «Былое и думы» Герцена, бунинские, любимые нами, «Темные аллеи». Моё всё захватывающее чувство к ней перемежалось с таким же страстным увлечением политикой.Утаивая всё то, что могло ее напугать, я не чинился в откровенностях, что касалось моих новоприобретенных убеждений.
Возбужденно доказывая своей загорелой русалочке неотложность радикальных перемен в стране Советов, с нетерпением фанатика я, что называется «с порога», отвергал ее замечания и несмелые возражения. От того случалось, что наши дебаты заканчивались обиженной отстраненностью и даже слезками моей милой собеседницы. При виде их, я растроганно и повинно, осыпал поцелуями её личико и, подхватив на руки, сходил с ней в умиротворяющую прохладу воды. Так вышло, что в те невозвратно счастливые дни и была зачата наша крошка Алёнка. В конце августа, после каникул, нам предстояло разъехаться в разные стороны: ей - в МГУ, мне - в Саратов. В день прощания она ожидала меня на автовокзале в нашей «старушке-Рязани», так мы называли в письмах город нашей встречи и радужной любви. Уже из окна автобуса я с тревогой увидел на ее большеглазом личике какую-то печальную потерянность. Едва обняв её, я с нетерпением спросил: «Рита, Риточка, что случилось, я тебя просто не узнаю?» Как это бывает с испуганными детьми, прильнув ко мне, со слезным придыханием, словно повторяя заученное, она проговорила слова, разом мне всё открывшие: «Знай, Алька, то, что случилось, касается нас обоих. И знай, как бы ты не решил, чтобы там не сказали наши родители, я чувствую, что больше всего на свете люблю и не перестану любить его, нашего с тобой ребеночка».Захлёст моих объятий и горячность поцелуев ей всё сказали помимо всяких слов.
* * *
Ты прошепчи, - ты крикни, - я приду
И поддержу огонь, что на исходе.
Ты видишь: осень клином ввысь уходит,
И жить начертано нам на роду.
Изнемогают чуткие ладони
От прежней нежности прикосновений,
Волос и глаз твоих чудотворенье
Меня влекут к тишайшей речке Проне...
Но безвозвратны даты упоений,
И ветер по свету листву сырую гонит.
***
Холодов льдисто-хрусткая ясность
Возвеличила лунные ночи,
Очевидней представилась разность
Наших жизней, незримых воочию.
Твоих сосен посадских гравюры,
Жемчуга твоих грустных путей
Я, лишённый наследия, сдуру
Получил от царицы моей.
А взамен, беспросветный невежда,
Одураченный радужной чушью,
Поманил я никчемной надеждой
Твою детски наивную душу.
***
Пластинка русского романса,
Звуча всё тише и нежней,
Удушьем сладостного транса
Мне воскресила мир теней,
Где канделябров стройных свет,
Трюмо, запястья, мягкий плед.
Но зеркало души, изломом
Творя лиричный произвол,
В тебе, счастливо зацелованной,
Воссоздало тот ореол,
Что детской хрупкостью плечей
Рождал восторг моих речей.
Там, в старорусском городке,
В холодной маминой квартире,
Как в веке том, щека к щеке
Под эти звуки мы парили.
Тех дней сердечное согласие
Теперь я называю счастьем.