27.06.2020
Запись 2018 года. Обнаруживаю случайно, перечитываю, нахожу книгу, о которой речь…
Три года прошло, ничего не изменилось. Не то, чтобы совсем ничего, но в отношении темы… итак, год 2018-й.
* * *
Зюскинд тоже человек
Снимаю книгу с полки, выбираю последнее – "Amnesie in litteris", полагая легко отделаться, поскольку текста всего на 15 страниц книги, помещающейся в карман.
Читаю… похоже, уже читал… но когда? И почему так узнаваемо прозвучала тема монолога автора?
Смотрю хронику чтения. Запись от 20 сентября 2011 года:
Патрик Зюскинд. Голубка. Три истории и одно наблюдние: Повесть, рассказы.
СПб.; Издательская Группа "Азбука-классика", 2010. – 256 с.
«Тридцать лет читал – и всё напрасно. Тысячи часов моего детства, отрочества и юности я провёл за чтением и не сохранил ничего, кроме великого забвения. … Если я сегодня читаю книгу, то забываю начало, ещё не добравшись до конца. Подчас моя память отказывает уже к концу страницы». [стр. 233]
Семь лет назад… отметил ровно то, что и сегодня кажется словно самим написанным.
А что же Зюскинд, когда впервые возник на моём горизонте? Продолжаю погружение в хронику.
2002, январь: Патрик Зюскинд "Парфюмер" История одного убийцы. Первая публикация 1985г.
«Средневековая Франция. Зловоние и ароматы. Гений обоняния (злой или просто нелюдь…)».
Не густо. Стало быть, "Голубка" объявилась через 9 лет после "Парфюмера".
Решаю – надо внимательно перечитать "Литературную амнезию", сохраненяя достаточно, чтобы впредь ощущения пугающей новизны наплывающего из прошлого не было, если лет через десять (хорошо бы) снова сниму эту книгу с полки.
Переписывать объёмные абзацы не с руки, обращаюсь к Сети, нахожу требуемый текст, препарирую… с удивлением осознавая, что сетевой версия отличается от печатной.
Амнезия и перевод, перевод и амнезия… что-то есть здесь, какая-та неуловимая связь. Решаю сохранить короткие фрагменты перевода Эллы Владимировны Венгеровой в квадратных скобках. Кто переводчик версии Сети, не указано, да и неважно. Мне интересы различия, привносимые личностью переводчика, но что-то всерьёз рассмотреть и понять… это вряд ли.
Если продолжите чтение, текст в квадратных скобках лучше пропустит, чтобы не отвлекаться на то, что оставляю из технических соображений, на будущее (неопределённое). Полный текст из Сети сохраняю в литературном дневнике за сегодняшнее число, так что, можно вовсе обойтись без нижеследующего конспекта.
[…О чём это вы спрашивали? Ах, да, какая книга на меня повлияла, произвела впечатление, сохранилась в памяти, вообще «определила мою литературную судьбу» или «выбила из привычной колеи»?
Похоже, вы имеете в виду какой-то шко, травму, но такие переживания обычно всплывают в страшных снах, а не тогда, когда сознание бодрствует…]
…Что там был за вопрос? Ах, да: какая книга произвела на меня наибольшее впечатление, более всего повлияла на мое развитие, отложила на меня свой отпечаток, потрясла меня, вообще «наставила меня на путь истинный» или же выбила меня «из колеи».
Однако, право же, все это отдает каким-то печально-травматическим опытом или шоковыми переживаниями, а их пострадавший обычно вызывает разве что в картинах своих кошмарных снов, но не в состоянии здорового бодрствования и уж никак не излагает их письменно или не заявляет о них во всеуслышание <…>
Хотя, быть может, вопрос ставит своей целью вовсе не изучение моего невротравматического читательского опыта, а скорее имеет в виду то потрясающее событие из творческой жизни, которое отражено, например, в известном стихотворении «Красавец Аполлон»… впрочем, нет, оно называлось, кажется, не «Красавец Аполлон», а как-то по-другому, в названии было что-то архаичное, «Юный торс» или «Древний прекрасный Аполлон», или что-то похожее <…> которое я больше не могу процитировать целиком, последняя строка которого, однако, неизгладимо запечатлелась в моей памяти вечным моральным императивом, а конкретно: «И жизнь свою ты должен изменить!».
Итак, как же обстоит дело с теми книгами, о которых я мог бы сказать, что их чтение изменило мою жизнь? Для того, чтобы осветить эту проблему, я подхожу (с этого момента прошло всего лишь несколько дней) к моей книжной полке и провожу взглядом по корешкам книг. Как всегда в таких случаях – а именно, когда в одном месте собрано слишком много представителей одного рода и глаз теряется в общей массе – у меня поначалу начинает кружиться голова, и чтобы приостановить головокружение, я наугад тычу рукой в массу, вытягиваю одну отдельную книгу, отворачиваюсь с ней, словно с добычей, открываю ее, листаю в ней и погружаюсь в чтение.
[…чтобы остановить головокружение, я хватаю наобум, подцепляю, не глядя, любую книгу, уношу её подальше, как трофей, открываю, листаю и погружаюсь в чтение.
Вскоре я обнаруживаю, что сделал удачный выбор, даже весьма удачный.]
Скоро я замечаю, что ткнул удачно, даже очень. Передо мной текст отточенной прозы и наиотчетливейшего изложения мысли, нашпигованный интереснейшей, неведомой мне доселе информацией и полный самых восхитительных неожиданностей <…> читая, я с трудом добираюсь до своего стула, читая, опускаюсь на него, читая, забываю, зачем я вообще читаю, являю собой одно лишь средоточие жадной страсти по той изысканной и совершенно новой пище, которую нахожу здесь для себя страница за страницей. <…> читаю дальше, вдвойне окрыленный поразительным качеством текста и духовным сообществом с моим незнакомым предшественником, окунаюсь все глубже в сказочный мир, со все большим удивлением следую за автором по дивным тропам…
Пока не дохожу до места, которое, по-видимому, представляет собой апогей повествования и которое заставляет меня издать громкое «ах!». «Ах, какая хорошая мысль! Какие хорошие слова!» <…>
Но вот тебе на! Когда я опускаю карандаш на страницу, чтобы начертать свое «очень хорошо!», я вижу, что там уже стоит «очень хорошо!» и выясняется также, что резюме, которое я хочу набросать в ключевых словах, мой читающий предшественник после себя уже оставил, и сделал он это почерком до удивительного знакомым мне, а именно, моим собственным, ибо предшественник был никто иной, как я сам. Я давно прочел эту книгу.
Тут меня охватывает невыразимая печаль. Старая болезнь снова вернулась ко мне: amnesia in litteris, полная потеря литературной памяти. И волна пессимизма относительно тщетности всякого стремления к познанию, всякого стремления вообще, накатывается на меня. Зачем тогда читать, зачем тогда перечитывать, например, вот эту книгу, если я знаю, что пройдет совсем немного времени и мне не останется от нее ни крупицы воспоминания? К чему тогда вообще еще что-то делать, если все распадается, превращаясь в ничто? К чему тогда жить, если все равно предстоит умереть? <…>
Но, может быть, – так думаю я, чтобы утешить себя, – может быть, при чтении (как и в самой жизни) формирование наших взглядов и резкие перемены в нас происходят как-нибудь подспудно. Может быть, чтение это своеобразный акт пропитывания, при котором сознание хотя и насыщается самым что ни на есть тщательным образом, однако происходит это так осмотически неуловимо, что оно этого процесса вовсе не замечает. Стало быть, читатель, страдающий литературной амнезией, очень даже изменяется благодаря чтению, однако не замечает этого, поскольку во время чтения вместе с ним изменяются и те критические инстанции его мозга, которые могли бы подсказать ему, что он изменяется. А для того, кто пишет сам, такая болезнь, возможно, является даже благодатью и, более того, чуть ли не необходимым условием для занятия литературным творчеством, ибо она как-никак предохраняет пишущего от всесковывающего чувства священного трепета, внушаемого каждым значительным литературным произведением, и настраивает его на совершенно беззастенчивый лад по отношению к плагиату, без которого не может возникнуть ничего оригинального.
Я знаю, что это вымученное, недостойное и сомнительное утешение, и пытаюсь отделаться от него: ты не должен поддаваться этой ужасной амнезии, думаю я, ты должен всеми силами противиться течению темного потока Леты, тебе не следует больше погружаться в литературные тексты очертя голову, а ты должен стоять над ними с холодным, ясным, критическим рассудком, должен делать выписки, должен заучивать те или иные места наизусть, должен тренировать свою память – одним словом: ты должен. И здесь я позволю себе привести цитату из одного известного стихотворения, автора и название которого я сейчас припомнить не могу, но последняя строка которого неизгладимо запечатлелась в моей памяти вечным моральным императивом: «Ты должен,» – говорится в нем, – «ты должен… должен…». Ну что ты будешь делать! Теперь я забыл, какие там точно были слова. Но ничего, смысл-то я еще достаточно хорошо помню. Это было что-то вроде: «И жизнь свою ты должен изменить!»
[… автора и название которого в настоящий момент не могу припомнить, ту строку, которая является для меня неоспоримым моральным императивом и навечно врезалась в мою память: «Ты должен, – говорится в этой строке, – ты должен… ты должен…». Как глупо! Я вдруг забыл, как точно звучит эта строка. Но что ж. Ведь смысл-то я всегда помню. Что-то вроде: «Ты должен жизнь свою переиначить!»]
* * *
Литературная амнезия и амнезия в литературе. Что-то ещё на этот счёт было. Потом, потом.
Версия Эллы Владимировны для меня предпочтителнее. Жаль, не могу прочесть оригинал. Мой немецкий остался в школе. Много чего там осталось. Добраться до Патрика, так и поговорить по-человечески не сможем. А он всего лишь на пару лет меня старше. Считай – ровесники.
Стоит на полке книга. Ждёт, когда забуду, что уже читал.