Элизабет фон Арним Элизабет и ее немецкий сад

Екатерина Снигирева-Гладких
Предисловие переводчика

«Элизабет и ее немецкий сад» - первая книга Мари Аннет Бошан (Mary Annette Beauchamp), известной как Элизабет фон Арним. Родилась писательница в Австралии в 1866 году, а когда ей было четыре года, семья вернулась в Англию, на историческую родину отца.
 В 23 года Элизабет вышла замуж за немецкого графа Хеннинга Августа фон Арним Шлагетин и переселилась в Германию. Первое время супруги жили в Берлине, а затем переехали в загородное поместье Нассенхайд в Померании.
Элизабет была хорошо образованной и прекрасно начитанной, хорошей пианисткой и органисткой, но жизнь представительницы высшего света тяготила ее. Поворотным моментом стала поездка в загородное поместье супруга, Нассенхайд, где Элизабет решила заняться садоводством и проводить все летние месяцы. Именно в Нассенхайде под влиянием новых впечатлений была написана первая книга «Элизабет и ее немецкий сад», которая имела огромный успех.
Это литературный дневник об опыте изучения садоводства, где автор с юмором описывает свои ошибки и трудности, и с любовью - свой сад. Присутствуют в книге и очаровательные образы трех ее маленьких дочек. 
Повесть приведена в сокращении.


Элизабет и ее немецкий сад

7 мая.
Я люблю свой сад. Я пишу сейчас здесь, в саду, в предвечернем его очаровании,  прерываемом лишь комарами и искушением взглянуть на все великолепие молодых зелёных листьев, омытых полчаса назад холодным душем. Две совы сидят рядом со мной и ведут долгий разговор, который мне нравится не меньше, чем трели соловьев. Сова-джентльмен говорит (здесь в текст вставлена музыкальная фраза), а сова-дама отвечает со своего дерева немного поодаль (снова ноты), очаровательно соглашаясь с замечаниями своего господина, как подобает благовоспитанной немецкой сове. Они повторяют одно и то же снова и снова так настойчиво, что я вдруг думаю, что это может быть что-то нелестное обо мне; но я не позволю себе испугаться совиного сарказма.
Впрочем, это не столько сад, сколько дикая природа. Никто не жил в этом доме и не заботился о саде уже двадцать пять лет, но это такое чудесное местечко, что люди, которые могли жить здесь и не жили, сознательно предпочитая ужасы городской квартиры, должно быть, принадлежали к тому огромному числу слепых и глухих существ, из которых, как иногда кажется, и состоит главным образом мир. А еще они были начисто лишены обоняния: мое весеннее ощущение счастья так тесно связано с запахом влажной земли и молодых листьев!
Я всегда здесь счастлива (разумеется, не в доме - в доме моему счастью мешают прислуга и мебель), но совсем по-разному, и моё весеннее счастье нисколько не похоже на счастье осеннее или летнее, хоть оно и не более яркое, и хоть были дни прошлой зимой, когда я танцевала от радости в своём замёрзшем саду, несмотря на мои годы и наличие детей.
Но я сделала это за кустами, с должным уважением относясь к приличиям.
Вокруг меня невероятно много черёмухи: огромные деревья с ветвями, опускающимися до самой травы, так увиты сейчас белыми цветами и нежнейшей зеленью, что сад кажется свадебным. Я никогда не видела столько черёмухи - она царит везде, даже по ту сторону небольшого ручья, окаймляющего сад с восточной стороны, и прямо посреди кукурузного поля вдали: благодатная картина на фоне холодной синевы весеннего неба.

Мой сад окружен кукурузными полями и лугами, а за ними простираются обширные песчаные пустоши и сосновые леса, и там, где леса кончаются, снова начинается голая пустошь. Леса прекрасны своими высокими розовыми стволами, высоко вверху увенчанными нежнейшей серо-зеленой листвой; под ногами - ярко-зелёный ковёр из черники, и всюду абсолютная тишина. Голые пустоши тоже прекрасны, ибо выйти на них лицом к заходящему солнцу - все равно что ощутить присутствие Бога.
В центре этой равнины и находится черёмуховый оазис, где я провожу свои счастливые дни, а в середине оазиса - серый каменный дом со множеством фронтонов, где я провожу свои неохотные ночи. Дом очень старый, его достраивали в разное время. До Тридцатилетней войны здесь был монастырь, чья сводчатая часовня с кирпичным полом, истёртым коленями набожных крестьян, теперь используется как зал.
Густав-Адольф и его шведы проезжали здесь не один раз, что должным образом зафиксировано в сохранившихся до сих пор архивах, ибо мы находимся на том месте, где проходила тогда главная дорога между Швецией и несчастным Бранденбургом. Густав II Адольф, прозванный Львом Севера, несомненно, был достойным человеком и действовал в полном соответствии со своими убеждениями, но он, должно быть, очень огорчил добрых монахинь, отправив их на широкую пустую равнину искать какую-нибудь другую жизнь взамен здешней, тихой и мирной.
Почти из всех окон дома я могу смотреть на равнину без всяких препятствий в виде холмов - прямо на синюю линию далёкого леса, а с западной стороны - на заходящее солнце - ничего, кроме зелёной холмистой равнины на фоне заката. Я люблю западные окна больше, чем любые другие, и выбрала свою спальню на той стороне дома, чтобы даже время расчесывания волос не было полностью потеряно. Девушка, которой поручено расчёсывать волосы, научена выполнять свои обязанности по отношению к хозяйке, лежащей в кресле перед открытым окном, не оскверняя болтовней это прекрасное и торжественное время.
Эта девушка опечалена моей привычкой практически жить в саду. С тех пор, как она попала ко мне, все её представления о том, какую жизнь должна вести почтенная немецкая леди, пришли в крайнее смятение. Люди вокруг убеждены, что я, выражаясь как можно мягче, чрезвычайно эксцентрична, ибо разнеслась весть, что я провожу весь день на свежем воздухе с книгой, и что ни один смертный ещё не видел, чтобы я шила или готовила.
 Но зачем готовить, если можно заставить кого-то готовить для тебя? Что же касается шитья, то служанки подшивают простыни лучше и быстрее, а все причудливые виды рукоделия  - это выдумки лукавого, чтобы удержать глупцов от знакомства с мудростью.
Мы были женаты пять лет, прежде чем нам пришло в голову, что вполне можно воспользоваться этим домом, приехав сюда и поселившись в нем. Пять лет я провела в городской квартире и всё это бесконечное время была совершенно несчастна и совершенно здорова, что избавляет меня от нелепой мысли, что моё счастье здесь связано не столько с садом, сколько с хорошим состоянием пищеварения.

А пока мы там растрачивали свою жизнь, здесь продолжал существовать этот прелестный сад с одуванчиками до самой двери, сад, где все дорожки заросли травой и почти исчезли, где зимой так одиноко, что никто, кроме северного ветра, не бывает в этих краях, где в мае - все эти пять восхитительных маев —некому было смотреть на чудесные черёмухи и ещё более чудесные сирени, цветущие и трепещущие на ветру, где лозы виргинского ползучего винограда с каждым годом становились все ярче, пока, наконец, в октябре дом до самой крыши не оказался увит кроваво—красными локонами. Совы, белки и благословенные маленькие птички царили здесь безраздельно, и ни одно живое существо никогда не входило в пустой дом, кроме змей, которые в те безмолвные годы завели привычку взбираться по южной стене в комнаты, когда старая экономка открывала окна.
Это всё было здесь - мир, счастье и разумная жизнь, - и все же мне никогда не приходило в голову зажить этой жизнью. Оглядываясь назад, я никак не могу объяснить, почему так запоздало моё открытие того, что здесь, в этом далёком уголке, откроется мне царство небесное. Мне не приходило в голову воспользоваться этим местом даже летом, и я каждый год подчинялась необходимости провести недели у моря, пока, наконец, ранней весной прошлого года, приехав на открытие деревенской школы и выйдя потом в голый и пустынный сад, я вдруг не почувствовала, что запах мокрой земли вернул мне детство и все те счастливые дни, которые я провела в саду.
Забуду ли я когда-нибудь тот день? Он стал началом моей настоящей жизни, моего совершеннолетия и вступления в моё царство. Ранний март, серые, тихие небеса и безмолвная бурая земля, печальная и одинокая - но я стояла там, чувствуя то же упоение от первого дыхания весны, что и в детстве, и пять потерянных лет спали с моих плеч, как плащ, и мир был полон надежды. И с тех пор я была счастлива.
Мой супруг оказался снисходительным и согласился пожить здесь - возможно, с тайной мыслью, что было бы неплохо приглядеть за этим местом, во всяком случае, некоторое время. Потом последовали шесть блаженных недель с конца апреля по июнь, которые я провела здесь одна - как предполагалось, надзирая за покраской и оклейкой, - но на самом деле входила в дом только тогда, когда рабочие выходили из него.
Как же я была счастлива! Я не помню более упоительного времени с тех пор, как меня, слишком маленькую для уроков, отправляли с хлебом, намазанным маслом и посыпанным сахаром, на лужайку, густо усыпанную одуванчиками и маргаритками. Хлеб с маслом и сахаром теперь утратил своё очарование, но одуванчики и маргаритки я люблю ещё более страстно.
В течение этих шести недель я жила в мире одуванчиков - они заполонили все три лужайки. Вернее, когда-то это были лужайки, но теперь они давно превратились в царство всевозможных великолепных сорняков, а под безлистными ещё дубами и буками виднелись голубые первоцветы, белые анемоны и фиалки. Особенно радовали меня своим чистым, счастливым блеском чистотелы, такие новенькие и сияющие, точно над ними хорошо потрудились художники, аккуратно покрывшие их листья лаком.

Когда анемоны сошли, появилось несколько случайных барвинков и журавельник, а все черёмухи расцвели в одно мгновение. И прежде чем я успела немного привыкнуть к радости созерцать их цветы на голубом фоне неба, появились сирени—целые купы сиреней, обрамлявшие аллею вместе с другими кустарниками и деревьями. Целая гряда сиреней длиной в полмили прямо за западным фасадом дома сияла белизной на тёмном фоне елей. Ещё не  закончилось их время, как все акации тоже расцвели, и четыре больших куста бледных серебристо-розовых пионов распустились под южными окнами. Я чувствовала себя такой абсолютно счастливой и благодарной, что невозможно это описать. Мои дни, казалось, превратились в безмятежный розово-пурпурный сон. 
В доме были только старая экономка и её служанка, и под предлогом того, чтобы не доставлять им слишком много хлопот, я могла позволить себе то, что моя вторая половина называет моей fantaisie dereglee (неуёмной фантазией)  в отношении еды — еду такую простую, чтобы её можно было принести под сирень на подносе. Помнится, я жила все время на салате, хлебе и чае, иногда появлялся совсем крошечный тушёный голубь, чтобы, как думала добрая старушка, спасти меня, от голодной смерти.
Кто, кроме женщины, мог бы выдержать салат в течение шести недель, даже салат, освящённый присутствием и ароматом самых великолепных сиреневых кустов? Я выдержала, хотя с тех пор не люблю салат. Как часто теперь, угнетённая необходимостью ежедневно присутствовать на трёх трапезах в столовой, две из которых проводятся лишь для надлежащего поддержания семейного достоинства, и все воспевают куски мяса, я думаю о своих салатных днях и о блаженстве быть одной в саду, как я тогда!
 Вечерами, когда все рабочие уходили, и дом становился пустым и гулким, когда старая экономка укладывала свои ревматические конечности в постель, и моя маленькая комнатка в другой части дома ждала меня, как неохотно я оставляла дружелюбных лягушек и сов, с каким упавшим сердцем запирала за собой дверь в сад и шла по длинному ряду гулких комнат, полных теней, лестниц и призрачных вёдер с краской, оставленных малярами. Я даже тихо напевала, чтобы заставить себя поверить в то, что мне нравится медленно идти по коридору с кирпичным полом, потом вверх по скрипучей лестнице, вниз по длинному белёному коридору, чтобы с последним приступом паники ворваться в свою комнату, заперев дверь на двойной замок и засов!
В доме не было никаких звонков, и я обычно брала с собой в постель большой обеденный колокольчик, чтобы, по крайней мере, издать ночью какой-нибудь звук, если испугаюсь - хотя не знаю, какой от этого был бы толк,   потому что никто ничего бы не услышал. Горничная спала в другой маленькой комнатке, смежной с моей, и мы вдвоём были единственными живыми существами в огромном пустом западном крыле. Она явно не верила в привидения, потому что засыпала сразу же, как ложилась в постель. Я тоже в них не верю, «но боюсь их», как сказала одна француженка, у которой, судя по её книгам, был острый ум.
Обеденный колокольчик стал большим успокоением: он никогда не звонил, но мне было приятно видеть его на стуле у моей кровати, так как мои ночи были далеко не безмятежными, и порой слышались какие-то странные скрипы и  звуки. Я часами лежала без сна, вздрагивая от лёгкого треска какой-нибудь доски, и прислушивалась к равнодушному храпу девушки в соседней комнате. Утром, конечно, я была храброй, словно лев, и подсмеивалась над холодным потом прошлой ночи; но теперь даже те ночи кажутся мне восхитительными. Я бы с радостью испытала эти страхи снова и снова ради прекрасной пустоты дома, где нет ни слуг, ни мебели.
Как мило выглядели спальни, в которых не было ничего, кроме новых весёлых обоев! Иногда я заходила в те, что были закончены, размышляла относительно их прошлого и будущего. Узнали бы монахини, жившие здесь, свои маленькие кельи в этих комнатах с весёлыми цветами на обоях и белейшим потолком? И каково было бы их удивление при виде того, что келья № 14 превратилась в ванную комнату с ванной, достаточно большой, чтобы обеспечить чистоту тела, равную чистоте их души! Они смотрели бы на это, как на ловушку искусителя.
В это блаженное время я не думала ни о чем, кроме окружающего меня покоя и красоты. Затем внезапно появился тот, который имеет право появляться там, где и как он хочет, и упрекнул меня за то, что я совсем ему не писала, а когда я ответила, что была слишком счастлива, чтобы думать о письмах, он, кажется, воспринял это как намёк на то, что я могу быть счастлива только в одиночестве.
Я повела его по саду вдоль новых дорожек, которые сама же и проложила, и показала ему великолепие акаций и сиреней, а он сказал, что это чистейший эгоизм - наслаждаться жизнью, когда он и дети не со мной, и что сирень нужно хорошенько подрезать. Я попыталась успокоить его, предложив ему мой салат и тосты, которые стояли наготове на маленькой веранде, но ничто не успокоило этого сердитого человека, и он сказал, что возвращается к заброшенной семье. И уехал.
 Все остальное время меня мучили угрызения совести (которым я очень подвержена), если мне хотелось запрыгать от радости. Я ходила смотреть на работу маляров всякий раз, когда мои ноги несли меня любоваться садом; я старательно бегала взад и вперед по коридорам; я критиковала, предлагала и приказывала за один день больше, чем за все прошедшее время; я регулярно писала и посылала близким свою любовь; но я не могла заставить себя волноваться и тосковать. Что же делать, если совесть чиста, печень в порядке, а солнце светит?

10 мая.
 В прошлом году я вообще ничего не знала о садоводстве, а в этом году знаю очень мало, но я уже немного начала понимать, что к чему, и сделала по крайней мере один большой шаг — от ипомеи до чайных роз.

Сад представлял собой абсолютную неухоженность. Хоть он и окружал весь дом, но большая часть его находилась на южной стороне. Южный фасад одноэтажный, длинная анфилада комнат, стены покрыты виргинскими лозами. Посредине -  небольшая веранда; шаткие деревянные ступеньки ведут вниз, к тому единственному месту, о котором когда-либо здесь заботились.
Это полукруглая лужайка, окаймленная бирючиной, и в этом полукруге находятся одиннадцать клумб разных размеров, расположенных вокруг циферблата солнечных часов, очень почтенного, поросшего мхом и очень любимого мною. Эти клумбы были единственным признаком какой-либо попытки садовничать (за исключением одинокого крокуса, который каждую весну появлялся сам по себе, но не потому, что хотел этого, а потому, что ничего не мог с собой поделать), и я засеяла их ипомеей - все одиннадцать, - найдя немецкую книгу по садоводству, согласно которой ипомея в огромных количествах была единственным средством превращения самой отвратительной пустыни в рай.
Я, будучи совершенно неосведомленной о необходимом количестве семян,  купила десять фунтов и посеяла их не только на одиннадцать грядок, но и почти вокруг каждого дерева, а затем с большим волнением ждала появления обещанного рая. Но этого не произошло, и я получила свой первый урок.
К счастью, я посеяла две больших грядки душистого горошка, которые радовали меня все лето, а потом под южными окнами появились подсолнухи и несколько мальв, а между ними - лилии. Но после пересадки лилии исчезли к моему великому ужасу, ибо откуда мне было знать, что они так себя поведут? А мальвы оказались довольно неприятного цвета, так что моё первое лето было украшено исключительно душистым горошком. Сейчас я пытаюсь свободно вздохнуть после суеты, связанной с устройством новых клумб, бордюров и дорожек. Одиннадцать клумб вокруг солнечных часов усыпаны розами, но я уже вижу, что кое в чём ошиблась.
Поскольку рядом нет ни одной живой души, с которой я могла бы посоветоваться ни по этому, ни по любому другому вопросу, мой единственный способ учиться - это делать ошибки. Все одиннадцать клумб должны были быть покрыты ковром из пурпурных анютиных глазок, но, обнаружив, что у меня их недостаточно и никто не может мне их продать, только шесть получили свои анютины глазки, а остальные были засеяны карликовой резедой. Две из одиннадцати клумб заполнены розами сорта «Мари Ван Гут», две - «Виконтессой Фолкстон», две - «Лореттой Мессими», одна - «сувениром Мальмезона», одна - «Розами Адама», две - персидскими желтыми и двухцветными, а одна большая клумба за солнечным циферблатом - тремя сортами красных роз (всего семьдесят две): «Герцог Текский», «Чешунтская алая»  и «Префект Лимбурга»
Кроме того, по обе стороны полукруга я сделала две длинные клумбы, каждая из которых была засеяна резедой, в одну высадила «Мари ван Гут», а в другую - «Жюль Фингер» и «Невесту». В теплом уголке под окнами гостиной - клумба с «Мадам Ламбар», «Мадам де Ватвиль» и «Графиней Риза Дюпарк», а дальше в сад, укрытая с севера и запада буками и сиренью, есть ещё одна большая клумба, на которой будут цвети «Рубенс», «Мадам Жозеф Шварц» и «Курочка».
Как я мечтаю о том дне, когда чайные розы распустятся! Никогда ещё я так напряжённо ни к чему не стремилась; каждый день я хожу кругами, восхищаясь достижениями милых малюток за последние двадцать четыре часа по созданию нового листочка или увеличению красного побега.
Мальвы и лилии уже цветут под южными окнами в узком бордюре, а у подножия травянистого склона я посеяла две длинных грядки душистого горошка, обращённые к клумбам с розами, чтобы мои розы до самой осени могли любоваться чем-то почти таким же душистым, как они сами.
 Дорожка, ведущая от полукруглой лужайки вниз по саду, окаймлена китайскими розами, белыми и розовыми, а кое-где и персидскими жёлтыми. Теперь я жалею, что не посадила там чайные розы, так как не знаю, как будут смотреться вместе персидская жёлтая и китайские розы, потому что китайские - крошечные малышки, а персидские жёлтые выглядят так, как будто собираются стать большими кустами.
Во всей этой части света нет ни одного существа, которое хотя бы в малейшей степени понимало, с каким волнением я жду, когда розы зацветут, и нет ни одной немецкой книги по садоводству, которая не отправляла бы все чайные розы в теплицы, не заключала бы их в тюрьму на всю жизнь и не лишала бы их навсегда дыхания Божьего. Без сомнения, именно благодаря своему невежеству я бросилась туда, куда боятся ступить тевтонские ангелы, и заставила мои чайные розы встретить северную зиму; но они встретили ее укрытыми еловыми ветвями и листьями, никто из них не пострадал, и сегодня они выглядят такими же счастливыми и полными решимости наслаждаться жизнью, как любые другие розы в Европе.

14 мая.
 Сегодня я пишу на веранде в обществе трёх малышек, более назойливых, чем комары - они вьются вокруг меня, и некоторые из тридцати пальцев уже побывали в чернильнице, но кто возьмётся упрекать раскаявшихся владельцев чепчиков от солнца? Я не вижу ничего, кроме этих чепчиков, передников и проворных загорелых ножек.
Эти трое, их терпеливая нянюшка, я, садовник и помощник садовника - единственные люди, которые бывают в моем саду. Садовник работает здесь уже год и регулярно, первого числа каждого месяца, уведомляет меня о намерении уйти, но до сих пор его уговаривали остаться. Первого числа этого месяца он пришёл, как обычно, с решимостью, написанной на каждой черте лица, и сказал мне, что собирается уехать в июне, и что ничто не сможет заставить его изменить решение.
Я не думаю, что он много знает о садоводстве, но, по крайней мере, умеет копать и поливать, и кое-что из того, что он сеет, потом всходит, и кое-что из растений, которые он выращивает, вырастает. Кроме того, он самый неутомимый и трудолюбивый человек, которого я когда-либо видела, и у него есть ещё одно большое достоинство - никогда не проявлять ни малейшего интереса к тому, что мы делаем в саду. Поэтому я старалась удержать его, не зная, каков будет следующий, и когда спросила его, на что он жалуется, а он ответил: «ни на что», я могла только заключить, что у него есть личные возражения против меня из-за моего эксцентричного предпочтения рассаживания растений группами, а не рядами.
Возможно, ему также не нравятся отрывки из книг по садоводству, которые я иногда читаю ему, когда он сажает или сеет что-то новое. Будучи беспомощной что-то объяснить, я решила, что будет проще позволить ему принимать мудрость прямо из источника, преподнося её дозами, и читаю ему книгу, пока он работает. Я вполне сознаю, что это должно быть досадно, и только моя тревога не потерять целый год из-за какой-нибудь глупой ошибки придала мне смелости сделать это. Иногда я неслышно хихикаю за книгой, глядя на его недовольное лицо, и мне так хочется, чтобы нас сфотографировали, чтобы через двадцать лет, когда сад превратится в прелестное место, я вспоминала бы все свои первые счастливые битвы и неудачи.
Весь апрель садовник рассаживал посеянные нами осенью многолетники на их постоянные места, весь апрель он ходил с длинным куском верёвки, проводя параллельные линии вдоль бордюров с великолепной точностью и расставляя бедные растения, как солдат на смотру. Два длинных бордюра были сделаны за один день, но когда я объяснила, что хотела бы, чтобы в третьем растения стояли группами, а не рядами, и что мне нужен естественный эффект - и никаких голых участков земли, - мой садовник стал выглядеть ещё более мрачно, чем обычно. Когда я позже вышла посмотреть на результат, то обнаружила, что он высадил растения группами, но по пять в ряд —сначала пять гвоздик, а рядом с ними пять дельфиниумов, потом опять пять гвоздик и пять дельфиниумов - и так далее, вплоть до самого конца.
Когда я стала протестовать, он ответствовал, что только выполнил мои приказы, хотя и знал, что это выйдет не очень хорошо; поэтому я сдалась, и оставшиеся бордюры были сделаны по образцу первых двух. Я наберусь терпения и посмотрю, как они будут выглядеть этим летом, потому что смирение, кажется, становится для меня обычным делом.
Если бы я только могла копать и сажать сама! Насколько проще (помимо того, что это так увлекательно!) посадить растения точно так, как вы решили, и там, где решили, вместо того чтобы отдавать приказы, которые могут быть поняты только наполовину.
В прошлом году, в первом восторге от того, что у меня есть свой собственный сад, и в горячем нетерпении заставить пустыри цвести, как розы, в одно тёплое воскресенье апреля, когда слуги обедали, я выскользнула с лопатой и граблями, лихорадочно вскопала маленький клочок земли и тайком посеяла  ипомею, после чего побежала очень разгорячённая и виноватая в дом и села в кресло с книгой, стараясь выглядеть вполне томной - как раз вовремя, чтобы спасти свою репутацию. А почему бы и нет? Это не изящно, и это заставляет вспотеть, но это благословенная работа, и если бы в раю у Евы была лопата, и она знала бы, что с ней делать, то не случилось бы этой печальной истории с яблоком.

Какая же я счастливая женщина - живу в саду, с книгами, младенцами, птицами и цветами, и у меня есть много свободного времени, чтобы наслаждаться ими всеми! Но мои городские знакомые смотрят на это как на заточение, как на погребение, и если бы они были приговорены к такой жизни, то разорвали бы воздух своими воплями. Иногда мне кажется, что я благословеннее всех своих собратьев тем, что могу так легко найти своё счастье. Я даже думаю, что могла бы прекрасно проводить время и в Сибири, если бы там все время светило солнце.
Да и что может предложить жизнь в городе равного очарованию любого из тех весенних вечеров, которые я провела, сидя в одиночестве на ступенях веранды, когда повсюду пахло молодыми лиственницами, майская луна низко висела над буками, а благословенная тишина только усиливалась  кваканьем далёких лягушек и уханьем сов? Майский жук, проносящийся рядом с моим ухом с громким жужжанием, вызывает во мне дрожь, отчасти от удовольствия при воспоминании о прошедшем лете, отчасти от страха, что он может запутаться в моих волосах. Мой муж говорит, что жуки вредные создания, что их надо убивать, но я предпочла бы отложить убийство на конец лета и не лишать их такого красивого мира в самом начале веселья.
Это был довольно насыщенный событиями день. Моей старшей девочке, родившейся в апреле, сейчас пять лет, а младшей, родившейся в июне - три, так что проницательный человек сразу же сможет угадать возраст средней, или майской, малышки. В то время как я склонилась над группой мальв, посаженных на вершине единственного в саду холма, апрельская девочка, задумчиво сидевшая неподалёку на пне, вдруг вскочила и начала метаться, крича от страха.
Я уставилась на неё, недоумевая, что случилось, как вдруг увидела, что целая армия молодых коров, пасущихся в поле неподалёку, пробралась через изгородь и пасётся в опасной близости от моих драгоценных чайных роз! Нам с нянькой удалось их прогнать, но не раньше, чем они самым жестоким образом вытоптали весь бордюр из лилий и гвоздик, проделали огромные дыры в клумбе из китайских роз и даже начали жевать клематис, который я все пытаюсь уговорить взобраться на ствол дерева.
Угрюмый садовник приболел и оставался в постели, а помощник был на вечерне—так лютеранская Германия называет послеобеденный чай или его эквивалент,—так что нянюшка, как могла, привела бордюр и клумбу в порядок, убирая смятые и искалеченные розы, навсегда развеяв их надежды на летнюю славу, а я стояла и уныло смотрела. Пастуха нигде не было видно.
Июньская малышка, которая была ростом в два фута и храбра не по годам, схватила палку гораздо больше её самой и побежала к коровам. Когда она появилась перед ними, размахивая палкой, они встали в ряд и уставились на неё в великом изумлении. Малышка не отпускала их до тех пор, пока один из мужчин с фермы, найдя пастуха мирно спящим в тени, не ударил его как следует хлыстом. Пастух - огромный неуклюжий молодой человек, гораздо больше того, кто его избил, - принял наказание как часть дневной работы и даже не возмутился. Я думаю, что он это заслужил; но какая все же деморализующая работа для сильного молодого человека без мозгов - пасти коров. Никто, обладающий меньшим воображением, чем поэт, не сможет воспринимать это как профессию.
После этого мы с июньской малышкой были встречены двумя другими так, словно вернулись к ним с поля битвы.
Пока мы мирно пили чай под буковым деревом, я случайно взглянула вверх, в туманную зелень - и там, на ветке, совсем близко от моей головы, сидел маленький совёнок! Я забралась на стул и легко поймала его, потому что он не мог летать. Как он вообще добрался до ветки, остаётся загадкой. Это маленький круглый шарик из серого пуха со странным, мудрым и торжественным лицом. Бедняжка! Я должна была бы отпустить его, но искушение оставить его до тех пор, пока супруг, находящийся в настоящее время в путешествии, не увидит его, оказалось сильнее, так как он часто говорил, что хотел бы иметь молодую сову и попытаться приручить её.
Поэтому я посадила совёнка в просторную клетку и повесила клетку на ветку рядом с тем местом, где он только что сидел, и которое должно быть далеко от его гнезда и матери. Едва мы снова приступили к чаепитию, как я увидела ещё два пушистых клубка, лежавших на земле в высокой траве и еле в ней различимых. Они быстро присоединились к своему родственнику в клетке, и теперь, когда супруг вернётся домой, его встретит не только жена, источающая добродетельные улыбки, но и три маленькие совы.
Только мне кажется неправильным отнимать их у матери, и я знаю, что когда-нибудь отпущу их  - возможно, в следующий раз, когда муж отправится в путешествие. Я поставила в клетку маленький горшочек с водой, хотя они ещё никогда не пробовали её на вкус, если только не пили дождевые капли с листьев бука. Я полагаю, что совята получают всю необходимую им жидкость из лакомств, предоставленных им их любящими родителями. Но мысль о дождевых каплях все же приятнее.

15 мая.
Как жестоко было с моей стороны посадить этих бедных маленьких сов в клетку хотя бы на одну ночь! Я не могу простить себя и никогда больше не буду потакать желаниям мужа. Сегодня утром я встала пораньше, чтобы посмотреть, как идут дела, и обнаружила, что дверь клетки широко открыта, а совят нигде не видно. Я, конечно, подумала, что их кто-то украл - деревенский мальчишка или, может быть, наказанный пастух. Но, оглядевшись, я увидела, что один из них сидит высоко на ветвях бука, а другой, к моему ужасу, лежит мёртвый на земле. Третьего нигде не было видно: он, вероятно, пребывал в безопасности в своём гнезде. Родители, должно быть, рвали прутья клетки до тех пор, пока случайно не открыли дверь, а затем вытащили малышей наружу и подняли на дерево. Тот, что мёртв, должно быть, сорвался с ветки, потому что ночь была ветреная, и погиб. Сегодня по моей вине в саду стало на одну счастливую жизнь меньше, и это в такой прекрасный, тёплый день—как раз такая погода, чтобы молодые нежные существа могли наслаждаться и расти. Мои малышки очень расстроены, они роют могилу и готовят погребальные венки из одуванчиков.

Как только я это написала, как услышала звуки приближающегося экипажа. Я выбежала и, задыхаясь, стала рассказывать мужу, как мне почти удалось подарить ему сов, о которых он так часто говорил, и как мне жаль, что не получилось, и как печальна смерть одного из них, и так далее в том же духе, как обычно говорят женщины.
Он слушал меня до тех пор, пока я не начала задыхаться, а потом сказал: «Я удивлён такой жестокостью. Как ты могла заставить сову-мать так страдать? Она не сделала тебе ничего плохого».
Эти слова заставили меня выйти из дома в сад более чем когда-либо убеждённой, что правдивы слова песни:
«Два рая слились в один, чтобы жить в нем в одиночестве». (Эндрю Марвел)

16 мая.
 Место, где я ищу убежища - это сад, а вовсе не дом. В доме есть обязанности и неприятности, слуги, чтобы их наставлять и увещевать, мебель и еда; но в саду благословения толпятся вокруг меня на каждом шагу—там я сожалею о своей недоброжелательности, о своих эгоистичных мыслях, которые гораздо хуже, чем ощущаются; там прощаются все мои грехи и глупости, там я чувствую себя защищённой, там каждый цветок, даже сорняк - мой друг, и каждое дерево - мой возлюбленный. Когда я раздосадована, я бегу к ним за утешением, а когда разгневана без всякой причины, именно там я нахожу отпущение грехов. Разве когда-нибудь у женщины было так много друзей?
Они всегда готовы принять меня и подбодрить радостными мыслями. Мы - счастливые дети общего отца, почему я, их родная сестра, должна быть менее довольна и радостна, чем они? Даже во время грозы, когда другие люди бегут в дом, я выбегаю из него. Я не люблю грозы—они пугают меня уже за несколько часов до их прихода, потому что я всегда чувствую их приближение; но странно, что я иду искать укрытия в сад. Там я чувствую себя лучше, о мне больше заботятся, меня больше защищают.
Когда гремит гром, апрельская малышка говорит: «Опять Боженька сердится на ангелов». А однажды, когда ночью разразилась гроза, она громко жаловалась и спросила, почему Боженька не может сердиться днём. Они все трое говорят на удивительной смеси немецкого и английского, нарушая чистоту своего родного языка, вставляя английские слова в середине немецкого предложения. Это всегда напоминает мне о справедливости, смягчённой милосердием.
Сегодня мы собирали примулы в маленьком лесу, достойном своего названия - Хиршвальд, -потому что это счастливое угодье бесчисленных оленей, которые сражаются там осенними вечерами, вызывая друг друга на бой рогами, звенящими в тишине, и насылают приятную дрожь на одинокого слушателя. Я часто гуляю там в сентябре, поздно вечером, и, сидя на поваленном дереве, зачарованно слушаю их сердитые крики.
Сидя на траве, мы делали венки из примул. Малыши никогда не видели ничего подобного и даже не представляли себе ничего более упоительного. Хиршвальд - это небольшой лесок из серебристых берёз и упругого дёрна, усыпанного цветами, а вдоль него приветливо вьётся крошечный ручеёк, окаймленный в июне жёлтыми ирисами. Я мечтаю построить там маленький домик, с маргаритками до самой двери — достаточно большой для того, чтобы вместить меня и одного ребёнка, - и с пурпурными клематисами снаружи. Две комнаты, спальня и кухня. Как мы боялись бы по ночам, а днём были бы совершенно счастливы!
Я знаю точное место, где он должен стоять, обращённый на юго-восток, чтобы мы могли впитать всю бодрость утра, и поближе к ручью, чтобы мы могли мыть наши тарелки среди ирисов. Иногда, когда нам хотелось бы побыть в обществе, мы приглашали бы на чай оставшихся малышек и угощали их дикой земляникой на тарелках из листьев конского каштана; но никому менее невинному и легко радующемуся, чем младенцу, не позволялось бы омрачать сияние нашего солнечного домика - правда, я не думаю, что кто-то более мудрый захотел бы прийти туда. Мудрые люди хотят так много всего, прежде чем смогут даже начать наслаждаться, и я чувствую себя постоянно виноватой перед ними, потому что могу предложить им только то, что сама люблю больше всего - виноватой и стыдящейся того, что мне так мало надо.
На днях на званом обеде в ближайшем городе (нам потребовался целый день, чтобы добраться туда) женщины с любопытством спрашивали, как я пережила зиму, отрезанная от всех и окружённая не таявшим неделями снегом.
- Ах, эти мужья! - вздохнула пышная дама, печально качая головой, - они затыкают рот своим жёнам, потому что это им выгодно, и им все равно, как те   страдают.
Тогда остальные тоже вздохнули и покачали головами, потому что эта пышная дама была великой местной властительницей дум, и одна из женщин начала рассказывать, как какой-то ужасный муж привёз свою молодую жену в деревню и держал её там, скрывая от общества самым жестоким образом, и как, проведя некоторое количество лет, попеременно плача и производя потомство, она недавно сбежала с кем-то невыразимым - то ли с лакеем, то ли с булочником, то ли ещё с кем-то в этом роде.
- Но я вполне счастлива, - начала я, как только смогла вставить слово.
- Ах, добродетельная маленькая жёнушка, старается изо всех сил, - женщина-властительница похлопала меня по руке, но продолжала мрачно качать головой.
- Вы не можете быть счастливы зимой в полном одиночестве, - заявила другая дама, жена высокопоставленного военного чиновника, не привыкшая, чтобы ей перечили.
- Но это так.
- Как же это возможно, в таком возрасте!
- Но это так.
- Ваш муж должен привезти вас в город зимой!
- Но я не хочу, чтобы меня привезли в город.
- Мы не позволим вам провести свои лучшие годы в заточении!
- Но мне нравится моё заточение.
- Такое одиночество нехорошо!
- Но я же не одинока.
- И не может привести ни к чему хорошему, - она уже сердилась.
В ответ на её последнее замечание раздался хор негодующих голосов, и они все дружно снова покачали головами.
- Мне очень понравилась зима, - продолжала я, когда они немного успокоились, - я каталась на санках и коньках, со мной были были дети, и полки, и полки, полные ... - я хотела сказать «книг», но остановилась. Чтение - занятие для мужчин, а для женщин это предосудительная трата времени. И как я могла говорить с ними о том счастье, которое испытывала, когда солнце освещало снег, или о глубоком восторге в эти морозные дни?
- Мы перебрались туда исключительно по моей просьбе, - продолжала я, - и мой муж сделал это только для того, чтобы доставить мне удовольствие.
- Славная маленькая жёнушка, - повторила покровительственно властительница, снова похлопывая меня по руке с видом полного понимания происходящего, - действительно превосходная маленькая жёнушка. Но вы не должны позволять мужу слишком часто поступать по-своему, моя дорогая.  Вы должны последовать моему совету и настоять на том, чтобы он привёз вас в город следующей зимой.
А потом они заговорили о своих кухарках, решив, к своему полному удовлетворению, мою судьбу.
Я смеялась над ними по дороге домой, а потом смеялась уже просто от  удовольствия, когда мы добрались до сада и поехали между притихшими деревьями к нашему очаровательному старому дому; я улыбалась, когда вошла в библиотеку, где четыре окна были распахнуты навстречу лунному свету и аромату, оглядела знакомые книжные полки и не услышала никаких звуков, кроме звуков покоя. Я знала, что здесь могу читать, мечтать или бездельничать в точности так, как захочу, и ни одно существо не потревожит меня. Как я была благодарна доброй судьбе, которая привела меня сюда и дала мне сердце, способное ощутить собственное блаженство, спасла меня от жизни, подобной той, которую я только что видела,—жизни, проведённой среди запахов  и суеты чужих обедов, с пререкающимися слугами, вечеринками, пустой болтовней и развлечениями.
Но я должна признаться, что иногда чувствовала себя совершенно подавленной, когда какая-нибудь знатная особа, рассматривая детали моего дома через свой монокль и хладнокровно анализируя все, что я так ценю, заканчивала осмотр выражением сочувствия моему одиночеству, а на мой протест, что мне все это нравится, бормотала: «Очень невзыскательно».
Тогда мне действительно становилось стыдно за ничтожность моих желаний, но только на мгновение и только под испепеляющим влиянием монокля: ведь, в конце концов, дух её —это тот же самый дух, который живёт в моих девушках-служанках, чьё единственное представление о счастье - жить в городе, где есть люди, с которыми можно пить пиво и танцевать по воскресеньям после обеда. Страсть к вечному пребыванию в компании своих собратьев и страх остаться на несколько часов в одиночестве для меня совершенно непостижимы.

 Я вполне могу развлекать себя неделями, почти не сознавая, за исключением всепроникающего покоя, что я вообще нахожусь в одиночестве. Мне нравится, когда люди остаются со мной на несколько дней или даже на несколько недель, если они так же невзыскательны, как и я сама, и довольствуются простыми радостями; но каждый, кто приходит сюда и хочет быть счастливым, должен иметь в себе что-то; если он просто пустое существо, лишённое головы и сердца, то, вероятно, найдёт это скучным. Мне бы хотелось, чтобы мой дом часто бывал полон, если бы я могла найти людей, способных наслаждаться жизнью. Их следует встречать и провожать с одинаковым радушием, ибо истина вынуждает меня признать, что хотя мне и приятно видеть, как они приходят, но так же приятно видеть, как они уходят.
Но в некоторые особенно божественные дни, как сегодня, я действительно жажду чьего-то ещё присутствия, чтобы наслаждаться красотой вместе. Ночью прошёл дождь, и весь сад поёт—не только неутомимые птицы, но и энергичные растения, счастливая трава и деревья, кусты сирени— о, эти кусты сирени! Сегодня они все благоухают, и сад просто пропитан этим запахом.
Я принесла домой целые охапки сирени, и каждый горшок, миска и кадка в доме наполнены пурпурным великолепием. Слуги решили, что ожидается приём гостей, и забегали быстрее. Я хожу из комнаты в комнату, глядя и наслаждаясь,  все окна распахнуты настежь, чтобы соединить запах внутри с запахом снаружи; и слуги постепенно обнаруживают, что никаких гостей не будет, и удивляются, почему дом должен быть наполнен цветами лишь для одной женщины. А я все больше и больше жажду родственной души — мне кажется скаредностью иметь столько красоты только для себя, но родственные души так редки; с тем же успехом можно горевать о луне. Да, мой сад полон друзей, но все они - немые.

3 июня.
Наш дом - такой отдалённый уголок мира, что для того, чтобы просто добраться сюда, требуется обладать недюжинным упорством, и это помогает нам избавляться от случайных посетителей. С другой стороны, люди, которых я люблю, или люди, которые любят меня, что во многом одно и то же, вряд ли удержатся от того, чтобы добраться до нас - сначала поездом, потом долгой поездкой в экипаже.
Не последнее из многочисленных благословений - это то, что у нас есть только один сосед. Если соседи необходимы, можно считать милосердием существование лишь одного; ведь если люди будут приходить сюда в любое время суток, чтобы поговорить с вами, то как же вы будете жить дальше, хотелось бы мне знать? Когда читать книги и видеть сны?
Кроме того, всегда есть вероятность, что вы скажете что-то такое, что лучше было бы не говорить, а я испытываю священный ужас от сплетен и интриг. Язык женщины - это смертоносное оружие, за которым очень трудно уследить, ведь слова соскальзывают с него с лёгкостью как раз в тот момент, когда надо промолчать. В таких случаях единственный безопасный путь  - постоянно говорить о кухарках и детях и молиться, чтобы визит не был слишком продолжительным, потому что если это так, то вы пропали.
Да, лучше всего говорить о кухарках — даже самые флегматичные оживляются при том слове, а радости и страдания, связанные с ними, - это переживания, общие для всех нас.
К счастью, наш сосед и его жена оба очень заняты, так как у них помимо дел в большом поместье есть ещё целый отряд белокурых детей. Наше общение устроено по законам самой прекрасной простоты; я навещаю жену соседа раз в год, а она отвечает мне визитом через две недели; они приглашают нас на обед летом, а мы их - зимой. Строго придерживаясь этого, мы избегаем всякой опасности той более тесной дружбы, которая является лишь другим названием для частых ссор.
Жена соседа - образец того, какой должна быть немецкая сельская леди: не только красивая женщина, но ещё энергичная и практичная, и это сочетание, мягко говоря, вполне успешное. Она встаёт на рассвете, наблюдая за кормлением домашних животных, приготовлением масла, отправкой молока на продажу - тысячи дел делаются, пока большинство людей крепко спит. Прежде чем ленивые люди успевают позавтракать, она отправляется в своей повозке на другие свои фермы, чтобы заглянуть в каждый угол, поднять крышки с кастрюль, пересчитать только что снесённые яйца и, если понадобится, надрать уши любой нерадивой молочнице. Закон разрешает нам применять «незначительные телесные наказания» к нашим слугам, причём решение вопроса о том, что такое «незначительные», остаётся исключительно на усмотрение каждого хозяина, и моя соседка, судя по тому, как она говорит об этом, действительно пользуется этой привилегией. Я бы многое отдала, чтобы иметь возможность заглянуть в замочную скважину и увидеть ужасную в своём гневе маленькую леди, встающую на цыпочки, чтобы надрать уши какой-нибудь рослой девушке гораздо больше её самой.
Приготовление сыра, масла и колбасы - это работа, требующая мозгов, и, на мой взгляд, восхитительная форма деятельности, полностью достойная внимания интеллигентного человека. То, что моя соседка умна, сразу же становится очевидным по живой настороженности её глаз, от которых ничто не ускользает, и которые только выигрывают в красоте, будучи использованы для благой цели. Она является признанным авторитетом на многие мили вокруг по тайнам колбасного производства, ухода за телятами и забоя свиней; и при всех этих многочисленных обязанностях и ежедневных длительных отлучках из дома её дети - образец здоровья и опрятности, а также того, какими должны быть милые маленькие немецкие дети с белыми косичками, бесстрашными глазками и толстыми ножками. Кто скажет, что такая жизнь грязна, скучна и недостойна высокого уровня интеллекта?
Конечно, это поистине прекрасная жизнь, полная здоровой работы на свежем воздухе, в ней нет места вялым моментам депрессии и скуки, а также размышлениям о том, что вы будете делать дальше, размышлениям, которые оставляют морщинки вокруг глаз красивой женщины и знакомы даже самым блестящим и успешным дамам. Но, любуясь своей соседкой, я не думаю, что когда-нибудь попытаюсь пойти по её стопам, так как мои таланты не столь энергичны и организованны, а скорее таковы, что их обладательница имеет прискорбную склонность взять томик стихов и побродить там, где растут лютики, и, сидя на ивовом стволе у ручья, забыть о самом существовании всего, кроме зелёных пастбищ, тихих вод и освежающего дуновения ветра над весёлыми полями. И меня сделало бы совершенно несчастной столкновение с ушами настолько невосприимчивыми,что потребовалось бы их драть.
Иногда в моё одиночество вторгаются гости издалека, и именно в этих случаях я понимаю, насколько одинок каждый человек. Во время разговоров (обычно о детях, прошлом, настоящем и будущем) я начинаю удивляться тому огромному и непроходимому расстоянию, которое отделяет мою собственную душу от души человека, сидящего в соседнем кресле. Я говорю о сравнительно незнакомых людях, о людях, которые вынуждены задерживаться на определённое время из-за причудливости расписания поездов, и в чьём присутствии вы пытаетесь нащупывать общие интересы и прячетесь обратно в свою скорлупу, обнаружив, что их нет.
Затем меня медленно охватывает холод, я с каждой минутой становлюсь все более оцепенелой и безмолвной. Мои малышки чувствуют этот холод и тоже застывают, а посетители начинают гадать, кто из детей на кого похож, и обычно решают, что майская малышка красавица, похожая на своего отца, а два менее красивых ребёнка - вылитая я. И хоть это повторяется каждый раз, я каждый раз так печалюсь, словно слышу это впервые.
Малышки очень маленькие, безобидные и хорошие, и очень грустно использовать их как средство для заполнения пробелов в разговоре: их черты разбираются и рассматриваются одна за другой, все их слабые места отмечаются и критикуются, в то время как они стоят, застенчиво улыбаясь, но даже эти славные улыбки вызывают лишь комментарии к форме их ртов.
Но, в конце концов, это происходит не очень часто, и малыши являются одним из тех немногих моих интересов, которые имеют общее с интересами других людей, так как у всех, кажется, есть дети. Сад, как я обнаружила, ни в коем случае не является плодотворной темой, и удивительно, как мало людей действительно любят свой сад, хоть многие притворяются, что любят, но только притворяются - вы можете понять по самому тону их голоса, насколько это тёплая привязанность.
Их интерес к саду достигает наивысшего накала в июне, питаемый приятными ожиданиями клубники и роз; но, поразмыслив, я не могу вспомнить ни одного человека в радиусе двадцати миль, который действительно заботился бы о своём саде или открыл бы сокровища счастья, которые зарыты в нем, и которые можно найти, если искать их усердно и если нужно - со слезами.
Именно после подобных визитов я и переживаю редкие моменты депрессии   и злюсь на себя, здравомыслящую женщину, за то, что позволила испортить хотя бы один драгоценный час жизни чем-то совершенно мне безразличным.
Плохо, когда у тебя есть все, что ты можешь пожелать, — при малейшей провокации ты чувствуешь себя неуютно и несчастно из-за таких мнимых неудобств, как невозможность сблизиться с душой кого-то из ближних своих, что в общем-то глупо, так как существует вероятность того, что у него её нет.

Все дельфиниумы взошли. Садовник в порыве вдохновения высадил их перед двумя бордюрами, и теперь остальные цветы совершенно скрылись за ними. Я усвоила ещё один урок: ни одному будущему садовнику не будет позволено так безрассудно поступать с моими дельфиниумами. Это очаровательные цветы, их запах так же нежен, как и цвет, и ваза с ними на моем письменном столе наполняет комнату благоуханием. Однако высаживать их в линию - это ошибка; Я посажу их группами, и это покажет, какими прекрасными они могут быть. Бордюр только из белых и лиловых дельфиниумов тоже должен быть прекрасен; но я не знаю, как долго они цветут и как выглядят, когда расцветают.Это, полагаю, я узнаю через неделю или две.
Разве когда-нибудь начинающий садовник был полностью предоставлен самому себе? Без сомнения, для сада было бы лучше, если бы мне не приходилось учиться только на своих неудачах, и если бы рядом был кто-то понимающий, кто подсказывал бы мне, когда и что делать.
В настоящее время единственными цветами в саду являются анютины глазки  и два сорта азалий - понтийские и моллика. Азалии были и остаются великолепными; я посадила их только этой весной, и они почти сразу же начали цвести. Укромный уголок, в котором они находятся, выглядит так, словно всегда залит закатным светом. Оранжевые, лимонные, розовые всех нежных оттенков —какими они будут в следующем году и в последующие годы, когда кусты станут больше, я могу себе представить по тому, как они начали жизнь. В серые, унылые дни эффект просто поразительный! Следующей осенью я высажу их возле елей, в довольно мрачном уголке.
Мои чайные розы покрыты бутонами, которые не распустятся по крайней мере ещё неделю, поэтому я заключаю, что это не тот климат, где они будут цвести с самого начала июня до ноября, как о них говорили.

11 июля.
 Дождя не было с кануна Троицы, уже пять недель, что отчасти, но не полностью, объясняет то разочарование, которое испытывают мои клумбы. Удрученный садовник вскоре после Троицы сошел с ума, и его пришлось отправить в сумасшедший дом. Он стал ходить с лопатой в одной руке и револьвером в другой, объясняя, что так он чувствует себя спокойнее, и мы терпеливо переносили это, как подобает цивилизованным существам, уважающим предрассудки друг друга, пока однажды, когда я мягко попросила его подвязать упавшую лозу — а после того, как он купил револьвер, мой тон стал самым мягким, и я совсем перестала читать ему вслух,—он повернулся, впервые посмотрел мне прямо в лицо и сказал: «Я выгляжу как граф Х. (большая местная знаменитость) или как обезьяна?»
После чего нам ничего не оставалось, как как можно скорее отправить его в сумасшедший дом. На его месте долго не было садовника, и мне только что удалось его заполучить; так что из-за засухи, безумия садовника и моих ошибок сад находится в плачевном состоянии. Но даже в плачевном состоянии это самое дорогое мне место в мире, и все мои ошибки только укрепляют меня в решимости продолжать.
Длинные бордюры с дельфиниумами выглядят ужасно; ничто другое в этих бордюрах не собирается цвести этим летом. Гигантские маки, которые я посадила туда в апреле, либо вымерли, либо остались совсем маленькими, как и водосборы. Может быть, маки не выдерживают пересадки, а может, их недостаточно поливали; во всяком случае, завтра эти бордюры будут засеяны ещё большим количеством маков для следующего года, потому что маки у меня будут, нравится им это или нет.
Ну что ж, горевать бесполезно, и в конце концов, как только я выхожу в сад  и сажусь под деревьями, смотрю на пёстрое от облаков небо и вижу солнечный свет на кукурузных полях вдали, на равнине, все разочарование исчезает. Невозможно быть грустной или недовольной, все вокруг такое лучезарное и приветливое.
Сегодня воскресенье, и в саду так тихо, что, сидя здесь, в этом тенистом уголке, наблюдая за ленивыми тенями, тянущимися по траве, и слушая, как грачи ссорятся на верхушках деревьев, я почти ожидаю услышать звон английских церковных колоколов к вечерней службе. Но церковь находится в трёх милях отсюда, в ней нет ни колоколов, ни вечерней службы. Раз в две недели мы отправляемся на одиннадцатичасовую утреннюю молитву, сидим в какой-то отдельной ложе с комнаткой позади, куда мы можем незаметно удалиться, если проповедь слишком длинна или наша плоть слишком слаба, и слышим, как за нас молится священник в чёрном одеянии. Зимой в церкви очень холодно, она не отапливается, и мы сидим, закутавшись в меха, которые никогда не носим на улице; но священнику не подобает носить меха, как бы ему ни было холодно, поэтому он надевает очень много дополнительных пальто под мантию и с течением зимы раздувается до невероятных размеров. Мы узнаем, что наступает весна, по уменьшению его фигуры.
Прихожане сидят спокойно, пока священник молится за них, а когда они выпевают длинные протяжные хоралы, он уходит в маленькую каморку и не выходит, пока не решит, что мы спели достаточно. Мы же не останавливаемся, пока его появление не даст нам сигнал к этому. Я часто думала, как было бы ужасно, если бы он заболел в своей комнатке и оставил нас петь дальше - мы никогда не осмелились бы остановиться без разрешения Церкви. Я как-то спросила его, что он там делает, он был шокирован таким непристойным вопросом и ответил очень уклончиво.
Если бы не сад, немецкое воскресенье было бы ужасным днём; но в саду в этот день можно вздохнуть облегчённо - никто ничего не сгребает, не подметает и не суетится. Здесь меня ждут только цветы и шепчущие мне что-то деревья.
В последнее время меня снова сильно огорчают посетители—не случайные посетители, от которых можно избавиться после чая, но люди, которые остаются гостить, и от которых нет спасения. Весь июнь, такой тёплый и лучезарный, был потерян для меня таким образом, ведь сад, где вы встречаете людей, которых видели за завтраком, и снова увидите за обедом и ужином - это не то место, где можно быть счастливым. Кроме того, они умели находить мои любимые места и устраиваться на них как раз тогда, когда мне самой хотелось там отдохнуть. Они брали с собой книги из библиотеки и оставляли их на всю ночь раскрытыми, корешком вверх, на скамьях, чтобы дать им хорошенько промокнуть от росы, хотя могли бы предположить, что то, что полезно для роз, смертельно для книг. Они давали мне понять, что если бы они занялись устройством сада, то он был бы уже давно закончен — хотя я не верю, что устройство сада вообще может когда-нибудь завершиться.
Слава богу, все гости уже уехали, кроме одного, так что у меня есть небольшая передышка, прежде чем начнут прибывать другие. По-видимому, это место интересует людей, и есть что-то необычное в том, чтобы пожить в таком пустынном уголке, поэтому гости мои постоянно пребывают в состоянии лёгкого веселья от того, что вообще оказались здесь.
Осталась только Ираида. Это молодая женщина с красивым утончённым лицом, особенно привлекают её глаза и прямые тонкие брови. Во время еды она опускает хлеб в солонку, откусывает кусочек и повторяет этот процесс, хотя провидение (принявшее мой облик) распорядилось, чтобы ложечки для соли располагались на столе через удобные промежутки. Сегодня она завтракала пивом, свиными котлетами и капустным салатом с тмином, а теперь я слышу через открытое окно, как она импровизирует трогательные мелодии своим очаровательным воркующим голосом. Она худая, хрупкая, умная и привлекательная - и все это при вышеупомянутой диете! Что может быть более убедительным доказательством превосходства тевтонской расы, чем факт, что после подобной трапезы её представители могут так петь?
Салат из капусты - ужасное изобретение, но я не сомневаюсь в его полезности как средства поощрения различных талантов - как навоз полезен розам, - поэтому я кормлю Ираиду капустным салатом каждый день, чтобы заставить её петь. Она самая милая певица, которую я когда-либо слышала, и у неё есть очаровательная привычка сочинять песни, гуляя. Когда я слушаю её пение, то чувствую, как мою душу наполняет тихая грусть и непонятное сожаление. Это так приятно  - печалиться, когда печалиться тебе не о чем.
Апрельская девочка появилась, тяжело дыша, как раз в тот момент, когда я это писала, остальные спешили следом с пылающими щеками, и я увидела в её переднике трёх новорожденных котят, тощих и слепых, которые только что были найдены без матери в дровяном сарае.
- Смотри, - пыхтя, воскликнула она, - сколько их!
Я была рада, что на этот раз темой разговора оказались всего лишь котята, потому что однажды днём она пришла и уселась на траву у моих ног, чтобы расспросить о Боженьке, так как было воскресенье, и её благочестивая няня вела, видно, с ней беседу о небесах и Ангелах.
Её вопросы о Боженьке я постаралась оставить незамеченными и  почувствовала облегчение, когда она заговорила об ангелах.
- А что они носят вместо одежды? - спросила она на своём причудливом немецко-английском.
- Ну, ты же видела их на картинках, - ответила я, - они в красивых длинных платьях и с большими белыми крыльями.
- Перья? - спросила она.
- Наверное, да, и длинные платья, белые и красивые.
- Они что, девчонки?
- Девушки? Да-а.
- Разве мальчики не попадают на небо?
- Да, конечно, если они хорошо себя ведут.
-И что же они тогда носят?
- Ну, как и все остальные ангелы, я полагаю.
- Пватья?
Она захихикала, глядя на меня искоса, как будто подозревала, что я шучу.
 - Какая смешная мамочка! - сказала она потом, явно очень удивлённая.
- Я думаю, - серьёзно сказала я, - тебе лучше пойти поиграть с другими детьми.
Она не ответила и некоторое время сидела неподвижно, глядя на облака. Я снова принялся писать.
- Мамочка - сказала она наконец.
- Ну что же?
- А где ангелы берут свои пватья?
 Я поколебалась, а потом ответила:
- У Боженьки.
- А на небесах есть магазины?
- Магазины? Нет.
- Но тогда где же Боженька покупает им пватья?
- Беги, дитя, будь послушной девочкой, я занята.
- Но вчера, когда я спрашивала о Боженьке, ты сказала, что расскажешь о нем в воскресенье, а сегодня воскресенье. Расскажи мне какую-нибудь историю о нем.
Мне ничего не оставалось, как смириться, и я со вздохом отложила карандаш. - Тогда позови остальных.
Она убежала, и вскоре все трое одна за другой появились из кустов и попытались втроём вскарабкаться ко мне на колени. Апрельская девочка в конце концов получила свое место, как она всегда получает все, что захочет, а двое других должны были сидеть на траве.
Я начала с Адама и Евы. Глаза апрельской малышки открывались все шире и шире, а лицо становилось все краснее и краснее. Я была удивлена тем, с каким  интересом она слушала эту историю—двое других рвали пучки травы и почти не слушали. Едва я добралась до ангела с пылающим мечом и объявила, что это все, как она вдруг вскричала: «Когда-то были Адам и Ева, и у них было много одежды, и не было змеи, и Боженька не сердился на них, и они могли есть столько яблок, сколько хотели, и были счастливы вечно - а теперь!»
Она начала возмущенно подпрыгивать у меня на коленях.
- Но это не вся история, - сказала я довольно беспомощно.
- Тогда рассказывай ещё!
- Запомни, эти истории правдивы, - сурово сказала я, - и нет смысла их рассказывать, если ты потом начнёшь переделывать их на свой лад.
- Ещё одну! Ещё одну!- закричала она, подпрыгивая с удвоенной энергией, и серебристые кудри разлетались в разные стороны.
Я начала рассказ о Ное и потопе.
- Неужели так сильно шёл дождь?- спросила она с выражением глубочайшего беспокойства и интереса на лице.
- Да, целыми днями и ночами, неделями и неделями.
- И все были совсем мокрыми?
- Да.
- Но почему же они не открыли свои зонтики?
Как раз в этот момент я увидела няню, выходящую с чайным подносом.
- Остальное я расскажу вам в другой раз, - сказал я, с большим облегчением снимая девочку с колен, - теперь вы все должны пойти к Анне и выпить чаю.
- Не люблю Анну, - заметила июньская малышка, до сих пор не раскрывавшая рта, - она глупая.
Двое других, услышав это заявление, оцепенели от ужаса, ибо, помимо того что они были от природы чрезвычайно вежливы и всегда старались не задеть ничьих чувств, их воспитывали в любви и уважении к своей доброй маленькой няне.
Апрельская девочка первой обрела дар речи и, подняв палец, указала им на преступника в справедливом негодовании.
- Такой ребёнок никогда не попадёт на небеса, - сказала она с видом человека,  выносящего приговор.

15 сентября.
 Это месяц тихих дней, алых лоз и ежевики; спокойных дней в зреющем саду; чая под акациями вместо чересчур тенистых буков; каминов в библиотеке холодными вечерами. Малышки днём играют в кустах ежевики; трое котят, выросшие большими и толстыми, сидят, умываясь, на согретых солнцем ступеньках веранды; муж стреляет куропаток на дальнем жнивье; и лето, кажется, будет стоять вечно. Трудно поверить, что через три месяца нас, вероятно, занесёт снегом, и уж точно наступят холода.
В этом месяце есть что-то такое, что напоминает мне март и первые дни апреля, когда весна ещё колеблется на пороге, и сад затаил дыхание в ожидании. В воздухе разлита та же кротость, и небо, и трава выглядят так же, как тогда; но листья и краснеющие лозы, увивающие дом, рассказывают уже другую историю.
Мои розы в целом вели себя хорошо, как и следовало ожидать, а «Виконтесса Фолкстон» и «Лоретта Мессимис» оказались самыми красивыми. Собственно, последние были самыми прекрасными в саду: каждый цветок представлял собой изящную гроздь кораллово-розовых лепестков, бледнеющих у основания до желто-белого цвета.
Я заказала сотню чайных роз для посадки в следующем месяце, половина из которых - «виконтессы Фолкстоун», потому что чайные розы имеют такую манеру свешивать свои маленькие головки, что нужно преклонить колени, чтобы хорошо видеть их в карликовых формах— не то, что я не одобряю коленопреклонение перед такой совершенной красотой, только это пачкает одежду. Поэтому я поставлю подпорки по обеим сторонам дорожки под южными окнами и помещу цветы на удобном для поклонения уровне.
Единственное, чего я опасаюсь, так это того, что они будут переносить зиму хуже, чем карликовые сорта, потому что их так трудно плотно укрыть. «Персидские жёлтые» и «Двуцветные» оказались, как я и предсказывала, ошибкой: они цветут только дважды в сезон, а все остальное время выглядят унылыми и хилыми. К тому же «персидская жёлтая» имеет странный запах, и её слишком любят всякие насекомые вредители. Я велела высадить на их место чайные розы «Сафрано».
Да, меня постигло много разочарований, но я чувствую, что теперь действительно начинаю учиться. Смирение и терпеливая настойчивость кажутся почти столь же необходимыми в садоводстве, как дождь и солнце, и каждая неудача должна быть использована как ступенька к чему-то лучшему.
На прошлой неделе у меня был посетитель, который очень много знает о садоводстве и имеет большой практический опыт. Когда я услышала, что он едет к нам, мне захотелось поскорее спрятать от него свой сад, но каковы же были мои удивление и радость, когда он, пройдя по всему саду, сказал: «Думаю, вы сотворили чудо».
Боже мой, как я была рада! Это было так неожиданно и так совершенно ново после тех замечаний, которые я слушала все лето! Мне хотелось обнять этого проницательного и снисходительного критика, способного увидеть не только результат, но и намерение, и все трудности, которые встретились на пути. После этого я открыла ему своё сердце, благоговейно выслушала все, что он мог сказать, и высоко оценила его добрые и ободряющие советы. Жаль, что он не может остаться здесь на целый год и помогать мне в течение всех сезонов. Этот человек стал единственным гостем, чей отъезд заставил меня пожалеть о нём.
Люди, которых я люблю, всегда находятся где-то в другом месте и не могут быть со мной, но я могу в любое время наполнить дом посетителями, о которых мало знаю и ещё меньше забочусь. Может быть, если бы я видела этих отсутствующих чаще, я не любила бы их так сильно—по крайней мере, так я думаю в дождливые дни, когда ветер завывает вокруг дома, и вся природа охвачена печалью; и действительно, раз или два, когда у меня останавливались большие друзья, я не жалела после их отъезда, что не увижу их очень долгое время..
Я полагаю, дело в том, что никакая дружба не выдерживает испытания завтраком, а здесь, в деревне, мы неизменно считаем своим долгом появиться за завтраком. Цивилизация покончила с бумажными папильотками, но в этот час душа домашней хозяйки так же крепко закручена в них, как когда-то волосы её бабушки. Моя душа никогда даже не думает о том, чтобы начать просыпаться для других людей до обеда - она не сможет проснуться полностью, пока её не вынесут на улицу и не проветрят на солнышке. Кто может быть дружелюбным с самого утра? Это час диких инстинктов и естественных наклонностей; это торжество Несогласия и Неприветливости. Я убеждена, что музы и грации никогда и не думали завтракать где-нибудь, кроме как в постели.


11 ноября
Когда наступила серая ноябрьская погода, низко и безмолвно нависая тёмными мягкими тучами над бурыми вспаханными полями и ярко-изумрудными полосами озимой кукурузы, тяжёлая тишина отяготила моё сердце тоской по приятным вещам детства, ласкам, утешениям, согревающей вере в неизменную мудрость старших. Великая потребность на кого-то опираться, великая усталость от независимости и ответственности овладели моей душой, и я начала оглядываться вокруг в поисках поддержки и утешения. Ощущение пустоты настоящего и пустоты будущего заставило меня вернуться в прошлое со всеми его призраками. Почему бы мне не отправиться и не увидеть то место, где я родилась и где прожила так долго; место, где я была так оглушительно счастлива, так изысканно несчастна, так близка к небесам, так близка к преисподней, всегда либо на вершине славы, либо в глубинах, где воды отчаяния смыкались над моей головой?
Теперь там живут дальние родственники, двоюродные братья, которых я люблю так, как любят двоюродных братьев, царствующих вместо тебя; двоюродные братья с практическими взглядами, посадившие капусту там, где росли розы. Хотя все годы после смерти моего отца я держала голову так высоко, что это причиняло мне боль, и высокомерно отказывалась слушать их неоднократные предложения возвратиться в мой прежний дом, что-то в печальной апатии ноябрьских дней вернуло мой дух к старым временам с настойчивостью, которую нельзя было отбросить, и я очнулась от своих размышлений, удивлённая тем, что больна от тоски.
Глупо, хоть и естественно, ссориться со своими двоюродными братьями, и особенно глупо в том случае, когда они ничего не сделали и являются просто жертвами случая. Разве они виноваты в том, что я, не будучи мальчиком, отдала в их распоряжение туфли, которые в противном случае должна была бы носить сама? Я знаю, что это несправедливо, но их невиновность не заставляет меня любить их больше.
«Ещё одна бесполезная девчонка!» - воскликнул мой отец, когда я появилась на свет. Дочерей у него их уже было три, и я была его последней надеждой - и с тех пор остаюсь «бесполезной девчонкой»; вот почему в течение многих лет я не имела никаких дел с моими кузенами, и вот почему на днях, когда я попала под удручающее влияние осенней погоды, чисто сентиментального желания снова взяться за руки с моим детством было достаточно, чтобы вся моя гордость улетучилась, и я, без предупреждения и без приглашения отправилась в паломничество.
Мне всегда нравилась идея паломничества, и если бы я жила в Средние века, то большую часть времени проводила бы на пути в Рим. Пилигримы, оставив дома все свои заботы о богатстве или долгах, беспокойную жену и беспокойных детей, брали с собой только свои грехи и отправлялись в путь с этим единственным бременем и, возможно, с весёлым сердцем. Каким радостным было бы моё сердце, отправившееся в паломничество одним прекрасным утром, с запахом весны в ноздрях, подкреплённое одобрением тех, кто остался позади, сопровождаемое благочестивыми благословениями семьи, с каждым шагом удаляющееся от удушья ежедневных обязанностей в широкий свежий мир, в славный свободный мир, такой бедный, такой кающийся и такой счастливый!
Даже сейчас я мечтаю неделями брести рядом с добрым другом, неторопливо переходя с места на место, не имея ни намеченного маршрута, ни намеченной цели, имея свободу идти весь день не задерживаясь или задерживаться на весь день, как заблагорассудится; но вопрос о багаже, неизвестный простому пилигриму, - это одна из скал, возле которой потерпели кораблекрушение мои планы, а другая - это непременное осуждение родственников, которые, не любя ходить пешком и не имея никакого вкуса к полуденному сну под живыми изгородями, наверняка парализовали бы мои планы честным ужасом, восклицая: «Как будет неловко, если вы встретите кого-нибудь из ваших знакомых!»
Родственник пятисотлетней давности просто сказал бы: «Как благочестиво!»

Мой отец питал такую же любовь к паломничеству—очевидно, я унаследовала ее именно от него,—и он поощрял ее во мне, когда я была маленькой, беря меня с собой в свои путешествия по местам, где он жил мальчиком. Мы часто бывали вместе в Бранденбурге, в школе, где он учился, приятно проводили дни, бродя по старому городу на краю одного из тех озер, что раскинулись цепочкой по широкой зелёной равнине; часто мы бывали в Потсдаме, где он когда-то был расквартирован в качестве лейтенанта, и гуляли в садах Сан-Суси со вторым томом «Фредерика Карлайла» под мышкой.
Мы часто проводили долгие летние дни в доме в Марке, возле той же синей цепи озер - в доме, где его мать проводила свои юные годы и где (хотя дом принадлежал двоюродным братьям, как и все остальное) мы могли бродить, когда хотели, потому что дом был пуст, могли сидеть в глубоких окнах комнат, где не было мебели, а нарисованные Венеры и амуры на потолке все еще неуместно улыбались и простирали свои бесполезные венки над пустотой внизу. И пока мы сидели и отдыхали, отец рассказывал мне, как сто раз рассказывала ему когда-то бабушка, обо всем, что происходило в этих комнатах в те далекие дни, когда люди танцевали, пели и смеялись, и никто, казалось, никогда не старел и не страдал.

Здесь был - да и сейчас есть - постоялый двор с двумя очень старыми липами, где мы обычно обедали за маленьким столиком, накрытым скатертью в красно-синюю клетку, где липовые цветы падали в наш суп, а в душистой тени над головой жужжали пчелы. Когда я пишу, рядом со мной стоит картина этого дома, сделанная в старые времена на берегу озера, а на переднем плане - лодка, полная дам в кринолинах и пудре, и юноша, играющий на гитаре. Паломничество в это место было тем, что я любила больше всего.
Но истории, которые рассказывал мне отец, когда мы бродили по гулким комнатам, склонялись над каменной балюстрадой и кормили рыб в озере,  собирали бледные цветы шиповника или лежали в лодке в тенистой тростниковой бухте, пока он курил, чтобы отогнать комаров, истории, иногда достаточно странные, чтобы рассказывать их маленькой девочке, оставались в конце концов всего лишь традициями, передаваемыми мне время от времени в небольших дозах, тогда как место, куда я направлялась в свое последнее паломничество, было наполнено живыми, непосредственными воспоминаниями о волшебных годах между двумя и восемнадцатью. Чем старше я становлюсь, тем яснее мне становится, как чудесны были эти годы, и хотя я уже забыла большую часть того, что случилось шесть месяцев назад, почти каждый день тех чудесных долгих лет совершенно отчётливо запечатлелся в моей памяти.
Но я была упряма, горда, нелюбезна по отношению к людям, которые владели этим местом, и приглашения вновь посетить старый дом прекратились. Двоюродные братья устали от отказов и оставили меня в покое. Я даже не знала, кто живет в доме сейчас, так давно у меня не было никаких новостей. Два дня я боролась с внезапно охватившим меня сильным желанием поехать туда и уверяла себя, что, конечно же, не поеду, что поехать было бы нелепо, недостойно, сентиментально и глупо, что я никого там не знаю и окажусь в неловком положении, что я уже достаточно взрослая, чтобы понимать это. Но кто может предсказать, что будет делать женщина через час?
 На третье утро я отправилась в путь с такой надеждой, как будто это было самой естественной вещью в мире - неожиданно наброситься на забытых до сих пор родственников и ожидать, что меня примут с распростёртыми объятиями.
Это было трудное путешествие, длившееся несколько часов. Утром, пока было ещё темно, я пылала энтузиазмом, духом приключений, восторгом от возможности так скоро снова увидеть любимое место и с удивлением думала о долгих годах, которые прошли с тех пор, как я была там в последний раз. О том, что я скажу двоюродным братьям, как мне представиться им, я совсем не думала: дух пилигримов взыграл во мне, непрактичный дух, который ни о чем не думает, а просто бредёт, наслаждаясь своими собственными эмоциями.
Было тихое, грустное утро, стоял густой туман. К тому времени, когда я села в маленький поезд лёгкой железной дороги, проходившей теперь через деревню рядом с моим старым домом, я уже преодолела свой первый энтузиазм и вступила в стадию критического анализа изменений, произошедших за последние десять лет.
Было так туманно, что из окон вагона я не видела ничего знакомого, только призраки сосен там, где начинался лес, но сама лёгкая железная дорога была нововведением, неизвестным в прежние дни, когда мы проезжали в экипаже более десяти миль по песчаным лесным дорогам к станции и обратно, и хотя большинство людей назвали бы её очевидным улучшением, это новшество возникло, несомненно, благодаря усердию и энергии царствующего ныне кузена. Кто он такой, думала я, чтобы требовать больше удобств, чем требовалось моему отцу? Бесполезно было убеждать себя, что во времена моего отца эра легких железных дорог ещё не наступила, а если бы и наступила, то мы сделали бы все возможное, чтобы заполучить её; мысль о том, что мой кузен занял моё место, а потом изменил его, была мне отвратительна.
Поднимаясь на холм по дороге от станции, я преодолела и это чувство и вступила в третью стадию - беспокойного размышления о том, что же мне делать дальше. Куда делось бесстрашное мужество, с которым я начала путешествие? На вершине холма я села, чтобы обдумать этот вопрос в деталях, так как было уже совсем недалеко до дома, а я почувствовала, что мне нужно время.
Куда же, в самом деле, пропали мужество и радость этого утра? Они исчезли так внезапно, что я могла только предположить, что сейчас время обеда, ибо многолетние наблюдения привели к открытию, что высшие чувства и добродетели уменьшаются в страхе при приближении обеда, и ничто не уменьшается быстрее мужества. Поэтому я съела обед, который взяла с собой, надеясь, что это именно то, что было мне нужно; но он был холодный, состоящий из бутербродов и груш, и его пришлось есть под деревом на краю поля; а стоял ноябрь, и туман был гуще, чем когда-либо, трава была мокрой от него, тощее дерево было мокрым от него, я была мокрой от него, и бутерброды тоже были мокрыми.
Никто не в состоянии сохранить бодрость духа в таких условиях; и когда я ела размокшие бутерброды, то с каждым кусочком все больше сожалела о безрассудной смелости, которая вырвала меня из тёплого, сухого дома и привела  к сырому дереву в сыром поле, а после десерта из холодных груш собиралась затащить в круг неподготовленных к моему приезду, изумлённых кузенов.
Огромные овцы маячили в тумане в нескольких ярдах от меня. Овчарка не переставала раздражающе тявкать. В тумане я с трудом различала, где нахожусь, хотя знала, что в детстве играла здесь, наверное, раз сто. По обычаю женщины, когда ей не совсем тепло и не совсем уютно, я начала размышлять о неопределённости человеческой жизни и мрачно качать головой в знак одобрения, когда мне на ум приходили мрачные строки пессимистических стихотворений.
Грохот кареты, появившейся на дороге прямо за моей спиной, заставил меня вздрогнуть. Туман скрыл меня, и карета, без сомнения полная кузенов, поехала по направлению к дому; но в каком нелепом положении я оказалась! Хорошо, что добряк туман не рассеялся и не явил меня, обедающую на сырой земле в их владениях, двоюродную сестру из коротких и возвышенных писем.
Я быстро вскочила на ноги и нервно спросила себя, что же мне делать дальше. Может быть, вернуться в деревню, пойти на постоялый двор, написать письмо с просьбой разрешить мне навестить моих двоюродных братьев и ждать там ответа? Но постоялый двор в северогерманской деревне - ужасное место, и воспоминание таком дворе, где я однажды укрылась от грозы, было еще так живо, что все мое существо возопило против этого плана. Туман же становился все плотнее.
Я знала здесь каждую тропинку и каждую калитку. А что, если я оставлю всякую надежду увидеть этот дом, войду через маленькую дверь в стене прямо в  сад и ограничусь на этот раз тем, что есть? В такую погоду я могла бы бродить по окрестностям, когда захочу, без малейшего риска быть замеченной или встретиться с кем-нибудь из кузенов, а ведь именно сад был ближе всего моему сердцу. Как приятно было бы незаметно прокрасться в него, снова заглянуть во все уголки, которые я так хорошо помнила, выскользнуть оттуда и благополучно удалиться без всяких объяснений, заверений, протестов, проявлений привязанности, словом, без всякой необходимости в этой изнурительной форме разговора, столь дорогой родственникам, известной как Redensarten!
Туман искушал меня. Если бы день был погожим, я бы спокойно пошла на постоялый двор и написала примирительное письмо; но искушение было слишком велико. Через десять минут я нашла калитку, с трудом отворила ее и вот уже с бьющимся сердцем стояла в саду моего детства.
Интересно, буду ли я когда-нибудь снова испытывать такой же трепет, как в тот момент. Во-первых, вы вторглись на чужую территорию, что само по себе очень волнующе; но гораздо более волнующим было то, что эта территория с таким же успехом могла бы быть вашей собственной землёй, она была ею в течение многих лет, а теперь вы находитесь в смертельной опасности увидеть законных владельцев, которых вы никогда не встречали, но с которыми вы поссорились, появляющимися из-за угла, и услышать их убийственно вежливые слова: «Я не думаю, что имел удовольствие...»
Это место не изменилось. Я стояла на том же таинственном переплетении маленьких влажных тропинок, что и всегда; они вились по обеим сторонам среди кустарников, а в центре их зелёных пятен виднелись бурые следы недавних шагов, совсем как в моё время.
Разросшиеся кусты сирени все так же простирали ветки над моей головой. Влага капала все с того же того же выступа в стене на мокрые листья под ним, как это всегда было во второй половине ноября. Это было то самое место, которое прежде принадлежало только мне. Никто никогда не приходил туда, потому что зимой там было слишком тоскливо, а летом так много комаров, что только девочка, равнодушная к их укусам, могла бы это вынести. Но это было место, где я могла играть незаметно, где я могла бродить часами, строя воздушные замки.
В тёмном углу стояла маленькая беседка, где я обычно проводила чудесные дни, строя планы. Я всегда строила планы, и если из них ничего не выходило, то какое это имело значение? Для меня этот глухой уголок всегда был чудесным и таинственным местом, где мои воздушные замки стояли сияющими рядами, где меня ждали самые невероятные и великолепные приключения; ибо часы, которые я проводила там, и люди, которых я там встречала, были поистине волшебными.
Глядя вокруг счастливыми глазами, совсем забыв о существовании кузенов, я чуть не плакала от радости, что снова оказалась здесь. Это был дом моих предков, дом, который стал бы моим, если бы я была мальчиком, дом, который был моим и теперь - по количеству нежных, счастливых и несчастных воспоминаний, о которых люди, владевшие им, не могли и мечтать. Они были арендаторами, но дом был мой!
Я обхватила руками мокрый ствол ели, каждую ветку которой помнила: разве я не взбиралась на неё, не падала, не ушибалась о неё бесчисленное количество раз? И я так крепко поцеловала этот ствол, что мой нос и подбородок превратились в одно мокро-зелёное пятно, но мне было все равно. Ель наполнила меня безрассудным, бестолковым удовольствием быть грязной - восхитительным чувством, которого я не испытывала уже много лет.
Алиса в Стране Чудес, выпив содержимое волшебной бутылки, не могла бы стать меньше так внезапно, как я стала моложе в тот момент, когда вошла в эту волшебную дверцу. Однако дурные привычки цепляются за нас с такой настойчивостью, что я машинально достаю носовой платок и начинаю вытирать лицо, чего никогда бы не сделала в славные старые времена. Запах фиалок, исходящий от платка, привёл меня в чувство, и с внезапным порывом презрения  я скомкала его и отшвырнула в кусты, где он, наверно, и сейчас лежит.
 - Прочь от меня, - воскликнула  я, - прочь, символ условности, рабства, потворства желанию угодить, прочь, жалкая маленькая кружевная тряпка!
Будучи девочкой-сорванцом, я никогда не пользовалась носовыми платками, хотя для приличия моя гувернантка по воскресеньям давала мне чистый жёсткий платок огромного размера, который оказывался в самом дальнем углу моего кармана. Вскоре, после того, как гувернантка обнаружила, что я приношу по воскресеньям для обмена совершенно чистый платок, мы с ней пришли к соглашению, что будем его менять только в первое и третье воскресенье месяца, при условии, что я пообещаю вывертывать его в другие воскресенья. Моя гувернантка сказала, что наружные складки пачкаются от соприкосновения с другими вещами в моем кармане, и что гости могут заметить испачканную сторону, если я захочу высморкаться в их присутствии, и что никто не имеет права шокировать своих гостей. «Но я никогда не хотела бы ...» - начала я очень серьёзно. «Глупости», - оборвала меня гувернантка.
После того, как первый трепет радости от того, что я снова здесь, прошёл, глубокая тишина мокрого маленького кустарника испугала меня. Было так тихо, что я боялась пошевелиться; так тихо, что я могла сосчитать каждую каплю влаги, падающую со стены; так тихо, что когда я затаила дыхание, чтобы прислушаться, то была оглушена ударами собственного сердца. Я сделала шаг вперёд, туда, где должна была быть беседка, и шуршание моей одежды заставило меня застыть в неподвижности. До дома оставалось всего двести ярдов; а если кто-то и был поблизости, то шум, который я уже издала, открывая скрипучую дверь, должен был быть замечен. А вдруг любопытствующий садовник или беспокойный кузен вдруг вынырнут из тумана и направятся прямо ко мне?
Вдруг фрейлейн Вундермахер внезапно набросится на меня сзади, бесшумно подойдя в своих калошах, и разобьёт мои мечты своим обычным торжествующим «Вот вы и попались!» О чем это я? Фрейлейн Вундермахер, такая большая и властная, такой враг мечтаний, такой друг das Praktische, такой любитель земных благ, давно умерла, давно сменилась другими гувернантками, иногда немецкими, иногда английскими, а иногда французскими, и все они, в свою очередь, исчезли, и я была здесь одиноким призраком.
«Ну же, Элизабет, - нетерпеливо сказал я себе, - неужели ты действительно становишься сентиментальной из-за гувернанток? Ты так и намерена стоять здесь, пока тебя не поймают?» И вот, побуждая себя к действию и сознавая, как велик риск, которому я подвергаюсь, я пошла по маленькой тропинке, ведущей к беседке и главной части сада, правда, на цыпочках, очень напуганная шорохом своих нижних юбок, но твердо решив увидеть то, ради чего приехала, и не бояться призраков.
С каким сожалением думала я в эту минуту о нижних юбках моей юности, таких шерстяных и таких молчаливых! А как удобны были парусиновые башмаки на резиновой подошве для того, чтобы ходить совершенно бесшумно! Благодаря им я всегда могла быстро и неслышно пробежать в своё укрытие и оставаться там, слушая, как сад оглашается криками: «Элизабет! Элизабет! Идите немедленно на урок!» Или «Ou etes-vous donc, petite sotte?» Или «Warte nur, wenn ich dich erst habe!»
Когда голоса слышались из-за одного угла, я исчезала за другим, и только фрейлейн Вундермахер, человек сообразительный, обнаружила, что все, что ей нужно для моей успешной поимки - это калоши. Она купила себе пару и, не тратя времени на то, чтобы окликать меня, молча подходила сзади, когда я стояла в ложной безопасности, погруженная в созерцание белки или малиновки, и хватала меня за плечи.
Крадучись в тумане, я несколько раз с тревогой оглядывалась назад, так живо было это тревожное воспоминание, и бессознательно поднимала руку к замысловатым завиткам причёски, потому что раз или два случалось,  что фрейлейн Вундермахер, не давая мне выскользнуть из её пальцев, хватала меня за длинную косу в тот момент, когда я пыталась улизнуть в кусты. Но в эту минуту мне не хотелось, чтобы она преследовала меня так настойчиво, хотелось избавиться от ощущения, что она стоит сзади в своих калошах, протянув руку, чтобы схватить меня.
Проходя мимо беседки, я попятилась назад с замиранием сердца: мне показалось, что я вижу суровые глаза моего деда, сияющие в темноте. «Не будь глупой, Элизабет, - прошептала моя душа, - войди и убедись». «Но мне вовсе не хочется входить туда и убеждаться», - ответила я душе. Однако я все же вошла, проявив достаточную храбрость, и, к счастью, глаза исчезли. Что бы я сделала, если бы этого не произошло, совершенно не могу себе представить, ведь призраки - это вещи, над которыми я смеюсь днём и которых боюсь ночью, и думаю, что если бы я встретила одного из них, то умерла бы от страха.
Беседка сильно обветшала и заплесневела. Когда-то она была сделана по приказанию деда, который любил наслаждаться в ней временем цветения, спускался туда каждый летний день, пил там кофе, читал свою газету и дремал, а остальные ходили на цыпочках, и только птицы осмеливались петь. Даже москиты, наводнившие это место, слишком боялись его, чтобы ужалить: он строго запретил бы подобные фамильярности.
Хотя я играла там столько лет после его смерти, моя память пропустила все эти года и вернулась к тем дням, когда хозяином беседки был исключительно он. Никто не говорил мне о нем, он умер, когда мне было шесть лет, и все же в течение последних двух лет это странное бабье лето воспоминаний, которое приходит к нам в спокойные времена, когда рождаются дети и у нас есть время подумать, заставило меня наконец понять деда. Это довольно неприятная мысль для взрослого, и особенно для родителя, но мысль спасительная и сдерживающая - хотя дети могут не понимать того, что вокруг говорят и делают, и не интересуются этим, хотя они могут забыть всё это сразу и на годы, но все те вещи, которые они видели, слышали и не замечали, в конце концов навсегда запечатлелись в их сознании, и когда они становятся мужчинами и женщинами, то возвращаются назад с удивительной и часто болезненной отчётливостью.
 Я испытывала глубокое почтение к своему деду. Он никогда не ласкал меня и часто хмурился, а таких людей обычно почитают. Кроме того, он был справедливым человеком, так говорили все; справедливым человеком, который мог бы стать великим, если бы захотел и поднялся до вершины мирской славы. То, что он не сделал этого, считалось убедительным доказательством его величия, ибо он был явно слишком велик, чтобы стать великим в вульгарном смысле. Так, по крайней мере, считали простые люди вокруг, когда время шло, а он все ещё ничего не делал. Люди должны верить в кого-то, и, возложив свою веру на моего деда, они оставили её там навсегда. Он царил в нашей семейной жизни пять моих первых лет и следил за тем, чтобы мы все вели себя прилично, а потом он умер, и мы были рады, что он попадёт на небеса.
Он был хорошим немцем (а когда немцы хорошие, то очень хорошие), который соблюдал заповеди, голосовал за правительство, выращивал призовую картошку и разводил бесчисленных овец, ездил в Берлин раз в год, везя шерсть на веренице повозок и продавая её на ежегодной ярмарке, развлекался там несколько дней, а затем вёз большую часть выручки домой. Он охотился так часто, как только мог, помогал своим друзьям, наказывал своих детей, читал Библию и молитвы и искренне удивлялся, когда его жена посмела умереть от разбитого сердца.
Она, конечно, должна была бы быть счастлива, имея такого хорошего мужа, но хорошие люди иногда угнетают - жить в ежедневном сиянии его доброты оказалось непосильным делом. Таким образом, родив ему семерых сыновей и трех дочерей, моя бабушка умерла, предоставив, как сказал мой дед, ещё одно доказательство невозможности когда-либо быть уверенным в постоянстве  женщины.
Этот инцидент исчез из его памяти гораздо быстрее, чем мог бы, поскольку он произошёл одновременно с выведением им нового сорта картофеля, которым он справедливо гордился. Дед назвал его «Утешение в горе», процитировал текст Священного Писания «око за око, зуб за зуб», после чего больше не упоминал о смерти своей жены.
В последние годы жизни, когда мой отец управлял поместьем, а дед только все критиковал, он приобрёл репутацию оракула. Соседи посылали ему своих сыновей в начале любого важного этапа их жизни, и он принимал их в этой самой беседке, давая красноречивые и краткие советы глубоким голосом, который раскатывался по кустарнику и наполнял меня смутным чувством вины. Сидя среди кустов и играя в тихие игры, чтобы не потревожить его, я предполагала тогда, что он, должно быть, читает вслух, настолько монотонным был этот величественный голос.
Молодые люди выходили обливаясь потом, сильно покусанные москитами, с растерянным видом; а когда они оправлялись от впечатления, произведённого речью и присутствием моего деда, то, без сомнения, с благотворной быстротой забывали все, что он говорил, и принимались за интересную и необходимую работу по приобретению собственного опыта.
Дед умер раньше, чем это было нужно, потому что ел крабов, блюдо, которое никогда не шло ему на пользу - ел, несмотря на предупреждение его врача, что если он это сделает, то непременно умрёт. «Что же, я буду побеждён крабами?» - с негодованием спросил дед доктора. «Сэр, это слишком неравный бой, прошу вас, не пытайтесь вступить в него», - ответил доктор. Но мой дед в тот же вечер заказал крабов на ужин и вышел к столу с сияющими глазами человека, который твердо решил победить или умереть. Однако победили крабы, и он умер.
«Он был справедливым человеком, - говорили соседи, за исключением самого близкого соседа, бывшего его лучшим другом, - и мог бы стать великим человеком, если бы захотел». Его похоронили с глубоким уважением, и солнечный свет ворвался в нашу домашнюю жизнь с новой силой, и птицы теперь были не единственными существами, которые пели, и беседка из храма дельфийского оракула превратилась в дом для слизней.
Размышляя о странностях жизни и о неизменном окончательном торжестве ничтожного и малого над важным и большим, о чем свидетельствует в данном случае заселение дедушкиной беседки слизнями, я медленно вышла на широкую аллею, ведущую вдоль южной стороны высокой стены, отделявшей цветник от огорода, где в укромном месте мой отец держал свои самые отборные цветы. Здесь поработали мои двоюродные братья, и все вьющиеся розы, украшавшие стену своей красотой, исчезли, а вместо них царили очень аккуратные фруктовые деревья. Очевидно, двоюродные братья знали цену этому тёплому местечку, потому что внизу, на клумбе, где отец в ноябре сеял желтофиоли, которые должны были благоухать весной, густо рос - я наклонилась поближе, чтобы убедиться - да, густо рос редис! Мои глаза наполнились слезами при виде него, и это, вероятно, единственный случай в истории, когда редис заставлял кого-либо плакать.
Мой дорогой отец, которого я так страстно любила, в свою очередь страстно любил именно эту клумбу и проводил свободные минуты своей напряжённой жизни, наслаждаясь цветами, которые росли здесь. У него не было времени для более близкого знакомства с прелестями садоводства, но он находил отдых от своей ежедневной работы, прогуливаясь здесь или сидя и куря как можно ближе к цветам. «Это чистейшее из человеческих удовольствий, это величайшее освежение человеческого духа», - цитировал он (ибо читал и книги, а не только газеты), с удовлетворением оглядываясь по сторонам, когда после жаркого дня в поле добирался до этой благоухающей гавани.
Кузены так не думали. Менее причудливой и более разумной, как они, вероятно, сказали бы, была их позиция: цветы нельзя есть. Их души не нуждались в освежении, но тела нуждались во многом, и поэтому редис был, конечно, куда более ценен, чем желтофиоли.
Моя юность тоже не была лишена редиса, но он рос в приличном мраке огородных уголков и старых огуречных парников, и ему никогда бы не позволили появиться среди цветов. И только потому, что я не родилась мальчиком, они оскверняли землю, которая раньше была такой красивой. О, это оказалось ужасным несчастьем - не родиться мальчиком!
Как же все-таки грустно и одиноко было в этом призрачном саду! Грядка с редисом и то, что она символизировала, превратили мою радость в горе. Это  слишком сильно напомнило мне о моем отце и обо всем, чем он был для меня. Он научил меня всему, что я знала о добре и о счастье.
Только один раз за все годы, прожитые вместе, мы разошлись во мнениях и поссорились, и это был единственный раз, когда я видела его суровым. Мне было четыре года, и однажды в воскресенье я потребовала, чтобы меня взяли в церковь.
Мой отец ответил отказом, потому что я никогда не была в церкви, а немецкая служба очень долгая и утомительная. Я упрашивала. Он снова сказал: «Нет». Я выказала такое благочестивое расположение духа и такую искреннюю решимость вести себя хорошо, что он сдался, и мы пошли счастливо рука об руку. «А теперь учти, Элизабет, - сказал он, повернувшись ко мне в дверях церкви, - ты не сможешь выйти в середине службы. Настояв на том, чтобы тебя привели, ты теперь будешь терпеливо сидеть до конца». «Да, да, - с готовностью пообещала я и вошла, наполненная священным огнём и трепетом.
Однако короткость моих ног, беспомощно болтавшихся в течение двух часов на полпути между сиденьем и полом, стала орудием, избранным Сатаной для моего уничтожения. В немецких церквах вы редко стоите, а почти все время сидите, молясь и распевая с большим комфортом. Однако если вам четыре года, то эта неизменная позиция вскоре превращается в пытку.Неизвестные и ужасные вещи происходят с вашими ногами, странные покалывания, внезапное ужасающее онемение, когда вы думаете, что они, должно быть, отпали, но боитесь смотреть, а затем возобновляются более яростные уколы.
Мой отец, сидевший рядом со мной, был поглощён пением хорала, которому, очевидно, не было конца, каждый куплет заканчивался долгим протяжным «Аллилуйя», после чего орган играл лет сто, а затем начинался другой куплет. Мой отец старательно пел, молился и слушал проповедь с примерным вниманием, сознавая, что все глаза в маленькой церкви устремлены на нашу скамью, и поначалу я старалась подражать ему, но поведение моих ног стало настолько тревожным, что, напрасно бросая на него умоляющие взгляды, я потянула его за рукав.
«Алли-луй-я», - медленно пропел отец тихим голосом, не меняя выражения лица, едва шевеля губами и рассеянно глядя в потолок, пока органист не закончил свое соло. «Разве я не велел тебе сидеть смирно, Элизабет?» «Да, но...» «Тогда сделай это».- «Но я хочу домой». - «Вздор».
 И следующий куплет отец запел громче, чем раньше. Что я могла поделать? Заплакать? Я начала бояться, что умру на этом стуле, настолько необычными были ощущения в моих ногах. Что сделает со мной отец, если я заплачу? Со свойственной маленьким детям быстротой я почувствовала, что он не может поставить меня в угол в церкви, не будет шлёпать меня на людях, что на глазах у всей деревни он беспомощен и должен будет уступить. Поэтому я снова дёрнула его за рукав, ещё более властно, и приготовилась громко потребовать моего немедленного удаления. Но мой отец был готов к этому. Не прерывая пения и не меняя благочестивого выражения лица, он медленно опустил руку и крепко ущипнул меня — не в шутку, а очень крепко, так, как я и представить себе не могла, - а затем безмятежно перешёл к следующему «Аллилуйя».
На мгновение я окаменела от изумления. И это мой снисходительный отец, мой товарищ по играм, обожатель и друг? Страдая от боли, ужасно уязвленная в своих чувствах, я открыла рот, чтобы закричать всерьёз, когда услышала ясный шёпот отца. Каждое слово было отчётливым и не могло быть неправильно понято, его глаза, как и прежде, задумчиво смотрели в пространство, а губы едва шевелились: «Элизабет, если закричишь, я буду щипать тебя, пока не лопнешь»,  И он закончил куплет с невозмутимым благопристойным видом: «Аллилуйя!»
 С улыбкой и слезами я свернула от клумбы с её воспоминаниями к двери в стене, ведущей в огород, в углу которого раньше был мой собственный маленький садик. Дверь была открыта, и я замерла на мгновение, прежде чем войти, чтобы задержать дыхание и прислушаться. Молчание было таким же глубоким, как и прежде. Дом казался заброшенным, и я бы подумала, что он пуст и заперт, если бы не тщательно ухоженный редис и не свежие следы на зелёной дорожке. Это были детские следы.
Я наклонилась, чтобы рассмотреть один, особенно отчётливый, когда громкое карканье скучающей вороны, сидевшей на стене прямо над моей головой, заставило меня подпрыгнуть и напомнило, что я вторглась на чужую территорию. Очевидно, мои нервы были на пределе, потому что я подобрала юбки и выбежала за дверь, как будто целая армия призраков и кузенов преследовала меня по пятам, и не останавливалась, пока не добралась до дальнего угла, где находился мой сад. «Ты хорошо проводишь время, Элизабет?»- спросила насмешливая фея, называющая себя моей душой, но я слишком запыхалась, чтобы ответить.
Это был действительно укромный уголок, отделённый от главного сада и дома стеной, а с северной стороны огороженный фруктовым садом, и было крайне маловероятно, что кто-нибудь придёт туда в такой поздний час. Этот участок земли, превращённый теперь, как я видела, в каменный сад, был местом моих самых неутомимых трудов. В эту холодную землю, никогда не согреваемую солнцем, я вложила свои самые светлые надежды. Все мои карманные деньги были потрачены на неё, и так как луковицы были дороги, а моё недельное содержание невелико, то в роковой час я заняла денег у фрейлейн Вундермахер, продав ей свою независимость, полностью отдавшись в её власть, вынужденная в результате прибегать в её обществе к неестественной учтивости речи и манер, против которой восставала моя душа.
Но у меня ничего не вышло. Работа по рытью и поливке, рвение, с которым я набрасывалась на сорняки, скрупулёзное изучение садовых книг, планы, которые я строила, сидя на маленькой скамеечке и восхищённо глядя на аккуратную поверхность, которая в моем воображении уже украсилась тысячей цветов, безрассудная трата пфеннигов, униженное положение по отношению к фрейлейн Вундермахер,—все это было напрасно. Там не светило солнце, и ничего не росло. Садовник подарил мне этот большой кусок только потому, что сам ничего не мог с ним поделать.
Он, без сомнения, считал, что для ребёнка этого вполне достаточно. Больше года я работала и ждала, с недоумением наблюдая за благоуханием цветущего сада напротив. Сад был всего в нескольких ярдах от меня, и все же, хотя у моего  садика было вдосталь удобрения, воды и внимания - такого внимания, какое никогда не уделялось саду, - он мог меня порадовать лишь несколькими несчастными ростками, которые либо не дожидались цветов, либо просто гибли. Однажды я робко спросила садовника, не может ли он объяснить мне причину всего этого, но он был очень занят и коротко ответил, что садоводство не изучается за один день.
Как хорошо я помню тот день, помню даже то, какими были облака на небе, помню неповторимый весенний запах - а я все сидела на шаткой скамеечке в своих владениях и в сотый раз спрашивала себя, что же все-таки отличает мой участок от остального сада. Фруктовые деревья, гревшиеся на солнце вне досягаемости холодной тени стены, качали своими увитыми цветами головами  с небрежно-удовлетворённой манерой, которая наполняла моё сердце завистью. Немного позади них поднимался холм, и под защитой его склона они купались в дерзком великолепии своего бело-розового совершенства. Был май, и моё сердце обливалось кровью при мысли о тюльпанах, которые я посадила в ноябре, но так и не увидела.
А ведь вся остальная часть сада была объята пламенем тюльпанов: по ту сторону стены тянулись ряды и ряды - украшенное драгоценными камнями кольцо, брошенное прямо на лужайку. Но почему ничего подобного не было у меня? Там все росло и цвело в точности так, как было написано в моих книгах по садоводству; прямо передо мной, в весёлом саду радостно трепетали цветы, о которых никто никогда не беспокоился, не возделывал и не замечал,—нарциссы, пронзающие своими копьями траву, крокусы, вопросительно выглядывающие из-за деревьев, подснежники, открывающие свои маленькие лица с первыми весенними днями. Только мой садик, который я так любила, оставался уродливым и пустым, поэтому я сидела и горько плакала.
Затем мимо прошёл ученик садовника, молодой человек, который часто видел, как я деловито копаю землю, заметил мои слезы, и, возможно, сам был поражён разницей между моим садом и изобилием великолепия вокруг. Он остановился со своей тачкой на тропинке передо мной и заметил, что никто не может ожидать, что я оживлю камни. Очевидная неуместность этого заявления заставила меня заплакать ещё громче, горькими слезами оскорбленного горя; но он начал объяснять мне связь между северными стенами и тюльпанами, пока мои слезы снова не высохли, а я внимательно слушала, потому что из его слов ясно следовало, что главный садовник позорно обманул меня.
Эта сцена предстала передо мной теперь так ясно, как если бы она произошла только сегодня; но как все изменилось! Неужели это и есть тот самый огромный сад, который, казалось, простирался вдаль до самого поля - и до самых врат рая? Я думаю, что почти каждый ребёнок, который много времени проводит в одиночестве, размышляет иногда о Судном дне, вот и я тогда решила, что в этот день небесное воинство войдёт в мир через то самое поле, спустится по склону сияющими рядами, пройдёт прямо по нарциссам, наполнит сад ликующими песнями, радостно отделяя овец от козлищ. Конечно, я была овечкой, а вот моя гувернантка и главный садовник - козлищами, так что результаты не могли не быть во всех отношениях удовлетворительными. Но, глядя теперь на склон холма и вспоминая свои видения, я улыбнулась - неужели я полагала, что такое маленькое поле может вместить небо?
Кузены поработали и здесь. Место моего сада было занято каменной горкой, а промежутки между деревьями засажены восхитительными рядами смородины и сельдерея: будущие маленькие кузены не смогут мечтать о небесном воинстве, идущем к ним через поля нарциссов. Возможно, это и к лучшему, потому что с возрастом неприятные сомнения овладевали моим сердцем, я начала ощущать смутную неуверенность в конечной участи садовника и гувернантки: вдруг бы они все же оказались овцами, а я...? Ибо то, что мы все трое могли оказаться на одной стороне, никогда в те дни не казалось мне возможным, а если бы и показалось, то мне бы это не понравилось.
«Что за человек, - спрашивала я себя, созерцая происшедшие перемены, - мог устроить каменную горку среди овощей и смородиновых кустов? Каменная горка нуждается в непревзойдённом такте, при её создании легче ошибиться, чем создавая любой другой уголок сада. Либо это большой успех, либо это большая неудача; либо это очаровательно, либо абсурдно. Между возвышенным и смешным в каменном саду не может быть промежуточного состояния».
Я стояла, неодобрительно качая головой, глядя на камни передо мной и погруженная в размышления, когда внезапный быстрый топот ног заставил меня резко обернуться, как раз вовремя, чтобы столкнуться с кем-то, выскочившим из тумана и с размаху ударившемся обо меня.
Это была  девочка лет двенадцати.
- Здравствуйте!- сказала девочка на прекрасном английском, и мы с удивлением уставились друг на друга.
- Я думала, вы мисс Робинсон, - сказала потом девочка, даже не извинившись за то, что чуть не сбила меня с ног. - А вы кто?
- Мисс Робинсон? - повторила я, не сводя глаз с лица девочки, и во мне зашевелилось множество воспоминаний. - Разве она не вышла замуж за миссионера и не отправилась за ним в какое-нибудь дикое место, где его съели?
Девочка пристально уставилась на меня. 
- Съели? Замужем? Неужели она все это время была замужем за кем-то, кого съели, и никогда мне не говорила об этом? Какая забавная игра!
 И она, запрокинув голову, засмеялась так, что сад откликнулся звоном на её смех.
- О, тише, тише! - взмолилась я, схватив девчушку за руку, безмерно напуганная громкостью её веселья. - Не издавай этого ужасного шума, нас наверняка поймают, если ты не прекратишь...
Девочка оборвала пронзительный смех на полуслове и резко захлопнула рот. Её глаза, круглые, чёрные и блестящие, как пуговицы на ботинках, ещё больше выпучились.
- Поймали?- нетерпеливо спросила она. - Вы что, тоже боитесь, что вас поймают? Но это же игра!
 Глубоко засунув руки в карманы пальто, она подпрыгивала передо мной от  избытка энергии, напоминая мне пухленького чёрного ягнёнка, резвящегося вокруг стоящей неподвижно матери-овцы.
Было ясно, что мне пора как можно скорее вернуться к калитке в конце сада, и я начала двигаться в том направлении. Девочка сразу же перестала прыгать и встала прямо передо мной.
- А вы кто такая? - спросила она, с живейшим интересом разглядывая меня от шляпы до сапог.
Я сочла эту манеру задавать вопросы дерзкой и, стараясь выглядеть высокомерно, сделала попытку пройти сбоку.
Несносная девочка быстрым движением снова оказалась передо мной.
- Кто вы такая? - повторила она с дружелюбным, но твёрдым выражением лица.
- О, я ... я пилигрим, - сказала я в отчаянии.
 - Пилигрим!- эхом отозвалась девочка и поражённо застыла. Пока она стояла неподвижно, я проскользнула мимо неё и быстро зашагала к калитке в стене.
- Пилигрим! - повторила девочка, следуя за мной и внимательно оглядывая меня с ног до головы. - Разве это не те люди, которые постоянно куда-то ходят, и у которых с ногами что-то не так? У вас что-нибудь случилось с ногами?
- Конечно, нет, - возмутилась я и зашагала ещё быстрее.
- И они никогда не моются, так мисс Робинсон говорит. Вы тоже не моетесь?
- Не моюсь? О, я боюсь, что ты очень плохо воспитанная девочка. Оставь меня в покое, я должна спешить...
- И я тоже, - весело сказала девочка, - потому что мисс Робинсон где-то совсем рядом. Она чуть не поймала меня, как раз перед тем, когда я наскочила на вас.
 И она побежала рядом со мной.
Мысль о том, что мисс Робинсон стоит у нас за спиной, придала моим ногам невероятную быстроту, и, забыв о своём достоинстве, от которого, впрочем, почти ничего не осталось, я буквально полетела вниз по тропинке. Но девочку нельзя было обогнать: хотя она тяжело дышала и краснела, все же держалась рядом со мной и даже разговаривала. О, я устала, устала телом и душой, устала от различных потрясений, устала от путешествия, устала от недостатка пищи; и вот я вынуждена бежать, потому что одна очень непослушная девочка предпочла прятаться в саду вместо того, чтобы идти на свои уроки.
- Говорю же - это весело, - пропыхтела она.
- Но зачем нам бежать вместе? - спросила я, задыхаясь, в тщетной надежде избавиться от неё.
- Да - просто - это - весело. Мы бы - с вами - поладили.
- Нет, нет, - сказала я решительно, хотя и была сбита с толку.
- Я тоже не люблю мыться ... это ужасно ... зимой ...
- Я такого не говорила, - слабо запротестовала я, чувствуя, что у меня совсем не осталось сил.
- О, конечно!- сказала девочка, глядя мне в лицо и издавая звук, известный как хохот. Её фамильярность была совершенно отвратительной.
Мы благополучно проскочили калитку, завернули за угол, миновали редис и оказались в кустах. Я по опыту знала, как легко спрятаться в путанице маленьких тропинок, и на мгновение остановилась, чтобы оглядеться и прислушаться. Девочка открыла рот, чтобы заговорить. Я тут же закрыла ей рот своей муфтой  и крепко держала, прислушиваясь. Вокруг стояла мёртвая тишина, если не считать пыхтения сопротивляющейся девчушки.
- Не слышу ни звука, - прошептала я, отпуская её, и сурово спросила: - Так что же ты хотела сказать?
- Я хотела сказать, - задыхаясь, проговорила она, - что нет смысла притворяться, будто вы моетесь - с таким-то носом.
- С каким носом? - воскликнула я оскорблённо, подняла руку и очень осторожно ощупала нос, но не почувствовала никакой разницы.
- Боюсь, что бедной мисс Робинсон не позавидуешь, - сказала я с отвращением.
Девочка глупо улыбнулась, как будто я сказала ей комплимент.
- Он у вас зелёный и коричневый, - сказала она, указывая пальцем. - Он что, всегда такой?
Тут я вспомнила мокрую ель у ворот и полученный ею восторженный поцелуй, и покраснела.
- Эта краска сойдёт?- настаивала девочка.
- Ну конечно же, сойдёт, - ответила я, нахмурившись.
- Почему бы вам не стереть её?
Но тут я вспомнила, что выбросила носовой платок, и снова покраснела.
- Пожалуйста, дай мне твой носовой платок, - сказала я смиренно. - я ... я потеряла свой.
Она долго рылась в шести разных карманах, потом достала носовой платок, снова напомнив мне о детстве.  Я с благодарностью взяла платок и энергично потёрла лицо, а девочка, очень заинтересованная, наблюдала за операцией и давала мне советы.
- Вот... теперь все в порядке ... чуть правее ... вот ... теперь все.
- Ты уверена? Нигде зелени не осталось? - с тревогой спросила я.
- Нет, теперь он весь красный, - весело ответила она.
«Дайте мне вернуться домой, - взмолилась я мысленно, - позвольте мне вернуться домой к моим дорогим малышкам, которые принимают мой нос независимо от его цвета и считают его красивым». И, сунув платок обратно в руки девочке, я поспешила прочь по тропинке. Она поспешно убрала его, и это заняло несколько секунд, потому что он был размером с небольшую простыню, а затем снова побежала за мной.
- Куда это вы собрались?- удивлённо спросила она, когда я свернула на дорожку, ведущую к воротам.
- К воротам,  - решительно ответила я.
- Но вы не должны, нам нельзя туда ходить.
Так сильна была сила старых привычек в этом месте, что при слове «нельзя» моя рука сама собой соскочила с засова; и в это мгновение голос, раздавшийся совсем близко от нас сквозь туман, заставил меня оцепенеть.
- Элизабет! Элизабет! - кричал кто-то, - немедленно возвращайся к своим урокам, Элизабет! Элизабет!
- Это мисс Робинсон, - прошептала девочка, сияя от волнения, а потом, увидев моё лицо, снова спросила с жадной настойчивостью: - Кто вы?
- О, я призрак! - воскликнула я, испуганно озираясь.
- Фу, - сказала девочка.
Это было последнее замечание, которое я услышала от неё, потому что в кустах послышался скрип приближающихся сапог, и, охваченная ужасной паникой, я одним отчаянным рывком распахнула ворота, потом захлопнула их за собой и побежала прочь по широким туманным полям.
В готском альманахе говорится, что правящий ныне кузен женился в 1885 году на дочери некоего мистера Джонстона, англичанина, и что в 1886 году у них родилась единственная дочь Элизабет.

20 ноября.
 Вчера вечером у нас было десять градусов мороза (по Фаренгейту), и сегодня утром я первым делом вышла посмотреть, что стало с чайными розами. Они уже проснулись и были вполне бодры - покрытые инеем, правда, но все равно не потемнели и не съёжились. Даже те, что стояли в ящиках по обе стороны ступенек веранды, оказались совершенно живыми и полными бутонов, а один куст, «Bouquet d’Or», представлял собой множество бутонов и расцвёл бы, если бы мог получить хоть малейшее поощрение. Я начинаю думать, что хрупкость чайных роз сильно преувеличена, и, конечно, очень рада, что у меня хватило смелости попробовать вырастить их в этом северном саду.
Но я не должна слишком смело бросать вызов провидению, поэтому приказала вынести на зиму цветы в оранжерею, надеясь, что «Bouquet d’Or», стоящий на солнечном месте за стеклом, сможет открыть свои бутоны.

Теплица используется мною только в качестве убежища и поддерживает температуру чуть выше нуля, а также предназначена исключительно для тех растений, которые не могут выдержать зимние холода на открытом воздухе. Я не использую её для выращивания чего-либо, потому что я не люблю создания, которые смогут жить в саду лишь три-четыре месяца в году и требуют уговоров и ласки в течение всего остального времени. Дайте мне сад, полный сильных, здоровых растений, способных выдержать ветер и холод, не поддаваясь унынию и не умирая. Я всегда считала, что хрупкость телосложения нехороша и в растениях, и в женщинах. Без сомнения, есть много прекрасных цветов, которые можно вырастить в тепле и непрестанной заботе, но на каждое из них придётся пятьдесят других, ещё более прекрасных, которые с благодарностью вырастут на открытом воздухе и будут радовать нас гораздо более ярким запахом и цветом.
До сих пор мы были очень заняты приведением в порядок клумб и посадкой новых чайных роз, и я с нетерпением жду следующего лета - с большей надеждой, чем когда-либо, несмотря на мои многочисленные неудачи. Как бы мне хотелось, чтобы эти годы прошли быстро и привели мой сад к совершенству! Персидские жёлтые отправились на новое место жительства, и их место заняли чайные розы «Сафрано». Все розовые клумбы полны анютиными глазками, посеянными в июле и пересаженными в октябре, причём каждая клумба имеет свой цвет. Пурпурные - самые очаровательные, они прекрасно сочетаются с каждой розой, но у меня есть и белые с «Лореттой Мессими», желтые с «Сафрано» и новый красный сорт на большой центральной клумбе с красными розами. С южной стороны маленькой изгороди из бирючины были посеяны два ряда однолетних дельфиниумов нежных оттенков, а сразу за ними - полукруг из чайных и столбовых роз.
Перед домом длинные бордюры были заполнены дельфиниумами, однолетними и многолетними, водосборами, гигантскими маками, гвоздиками, лилиями, желтофиолями, мальвами, многолетними флоксами, пионами, лавандой, васильками. Весенние ящики для ступенек веранды были заполнены розовыми, белыми и жёлтыми тюльпанами.
Я люблю тюльпаны больше, чем любой другой весенний цветок; они являются воплощением бодрой жизнерадостности и аккуратной грации, а рядом с гиацинтом выглядят как здоровая, свежевымытая молодая девушка рядом с полной дамой, каждое движение которой отягощает воздух пачулями. Их слабый, нежный аромат - сама утонченность, и есть ли что-нибудь в мире более очаровательное, чем то, как бодро они подставляют свои маленькие личики солнцу? Я слышала, как их называют дерзкими и хвастливыми, но мне они кажутся скромностью, не боящейся смотреть в лицо солнцу.
На дальней поляне я разбила весенний сад вокруг одиноко стоящего на солнце дуба - группы крокусов, нарциссов, гиацинтов и тюльпанов, среди таких цветущих кустарников и деревьев, как яблони, флорибунда, коронария, черешня, дикая вишня, жимолость, миндаль и краснолистная слива; айва и вейгела всех цветов, а также несколько видов боярышника и других майских красавцев. Если погода будет вести себя хорошо, и в положенное время пойдут небольшие дожди, я думаю, что этот маленький уголок будет прекрасен—но как же велико это «если»! Засуха - наш великий враг, и каждый из двух последних летних сезонов сопровождался пятью неделями ослепительного, безоблачного зноя, когда все канавы высыхали, а почва была похожа на горячее тесто.
В такие времена полив, естественно, совершенно не по силам двум людям; но так как сад—это место, где можно быть счастливым, а не такое, где на каждом шагу хочется встретить дюжину любопытных глаз, то я не хотела бы иметь больше этих двух.

7 декабря.
Я побывала в Англии. Уезжала я по меньшей мере на месяц, но как только просидела в тумане неделю, меня снова потянуло домой. Дважды я пыталась выбраться из туманов в деревню, чтобы увидеть друзей и их сады, но шёл дождь, а осмотр садов под зонтиком совсем не интересен. Итак, я вернулась в туманы и, побродив в них наощупь ещё несколько дней, необычайно затосковала по Германии. Путешествие по морю и суше было ужасным: поезда в Германии нагревались до такой степени, что почти невозможно было усидеть на месте, порывы горячего воздуха поднимались из-под подушек, отчего сами подушки тоже становились горячими, и несчастный путешественник чувствовал, что его поджаривают.
Но когда я добралась до дома и вышла из поезда в чистейшую, ярчайшую снежную атмосферу, воздух был так спокоен, что весь мир, казалось, к чему-то прислушивался, небо безоблачно, хрустящий снег искрился под ногами и на деревьях, и счастливая вереница сияющих малышек ждала меня. Я сразу же утешилась и забыла все свои мучения, вспоминая их иногда лишь для того, чтобы задаться вопросом, зачем я вообще уезжала.
У каждой из малышек в одной руке был котёнок, а в другой - изящный букет из сосновых иголок и травы, и эти букеты и котята сильно мешали при встрече объятиям и поцелуям. Потом котята, букеты и младенцы кое-как втиснулись в сани, и мы тронулись в путь, позвякивая колокольчиками и радостно вскрикивая.
- Как только ты вернёшься домой, начнётся самое интересное,  - сказала майская малышка, сидя очень близко ко мне.
- Как мурлычет снег!- воскликнула апрельская девочка, услышав скрип снега под ногами лошади. Июньская малышка громко пела «Господь мой Пастырь» и дёргала котёнка за хвост, чтобы подчеркнуть ритм.
Дом, полузасыпанный снегом, показался мне настоящей обителью покоя, и я бегала по всем комнатам, стремясь снова завладеть ими и чувствуя себя так, как будто уезжала на долгие годы. Войдя в библиотеку, я остановилась - ах, милая комната, сколько счастливых минут я провела в ней, роясь в книгах, планируя свой сад, строя воздушные замки, сочиняя, мечтая, ничего не делая! В камине горел торф, старая экономка расставила повсюду горшки с цветами, а на письменном столе стоял большой букет фиалок, наполнявший комнату ароматом. «О, как же хорошо снова оказаться дома!» - удовлетворенно вздохнула я. Малышки цеплялись за мои колени, глядя на меня снизу вверх глазами, полными любви. Снаружи ослепительный снег и солнечный свет, внутри светлая комната и счастливые лица... я вспомнила жёлтые туманы и вздрогнула.
Мой муж не использует библиотеку; это нейтральная территория, где мы встречаемся по вечерам в течение часа, прежде чем он исчезает в своих собственных комнатах—очень дымных берлогах в юго-восточном углу дома. Боюсь, что эта комната выглядит слишком весёлой для идеальной библиотеки, а её бело-жёлтая расцветка настолько жизнерадостна, что кажется почти легкомысленной. Вдоль всех стен стоят белые книжные шкафы, есть большой камин и четыре окна, выходящие на юг, в мой самый заветный уголок сада, тот, что расположен вокруг солнечного циферблата. При таком обилии красок, таком ярком огне и таком потоке солнечного света радостными выглядят даже почтенные фолианты, заполняющие полки. Я даже не удивлюсь, если они соскочат со своих мест и, подобрав страницы, пустятся в пляс.
В этой комнате я могу с совершенным спокойствием ожидать, что меня занесёт снегом в любое время, когда Провидение сочтёт это уместным; а выйти в сад в его заснеженном состоянии - все равно что вступить в чистую воду. Первый вдох, когда я открываю дверь, так невыразимо чист, что у меня перехватывает дыхание.
Вчера я весь день просидела в саду возле солнечных часов, хоть термометр  и показывал градусы ниже нуля, и пройдёт ещё несколько недель, прежде чем его столбик снова начнёт подниматься; но ветра не было, солнце светило чудесно, а я была хорошо укутана в меха. Я даже распорядилась, чтобы мне принесли чай -  к большому удивлению слуг, - и долго сидела там после захода солнца, наслаждаясь морозным воздухом. Мне пришлось пить чай очень быстро, так как он выказал большую склонность к замерзанию.
После захода солнца грачи возвращались в своим гнезда в саду с большой суетой, хлопотами и ссорами. Они сотнями летали над моей головой, громко взмахивая крыльями, а когда устроились поудобнее, в саду воцарилась звенящая тишина, и дом стал похож на рождественскую открытку - белая крыша на фоне ясного бледно-зелёного неба на западе и свет фонарей в окнах.
Я читала жизнеописание Лютера, одолженное мне нашим пастором, в промежутках между созерцанием сада, и была счастлива. Пастор попросил меня прочесть эту книгу, обнаружив, что мой интерес к Лютеру был не таким живым, как следовало бы; поэтому я взяла её с собой в сад, ведь самая скучная книга обретает некую спасительную благодать, если её читают на улице, точно так же, как хлеб с маслом, совершенно лишенный очарования в гостиной, становится амброзией, если его едят под деревом в саду.
Я читала Лютера всю вторую половину дня с перерывами, чтобы освежить взгляд видом сада и неба, и с огромной благодарностью в сердце. Его борьба с дьяволами поразила меня, и я подумала, что даже такой день, полный благодати и прощения грехов, никогда не заставил бы его смягчиться даже по отношению к дьяволам. Очевидно, он никогда не позволял себе просто быть счастливым. Он, несомненно, замечательный человек, но я рада, что не была его женой.
Наш пастор - интересный человек, он неустанно стремится к самосовершенствованию. И он, и его жена занимаются учением всякий раз, когда у них есть свободная минутка, и нередко жена помешивает пудинг одной рукой, а в другой держит латинскую грамматику, причём грамматика занимает большую часть её внимания. Для большинства немецких хозяек обеды и пудинги имеют первостепенное значение, и это чрезвычайно похвально; но я хотела бы смиренно спросить, нет ли других вещей, ещё более важных? И разве простая жизнь и высокое мышление не лучше, чем наоборот?
Все это усердное приготовление обедов и вытирание пыли с мебели отнимает ужасно много драгоценного времени, и ... и со стыдом я признаюсь, что все мои симпатии связаны не с пудингом, а с грамматикой. Не может быть ничего хорошего в том, чтобы становиться рабыней домашних богов.
Жены священников должны сами заниматься домашним хозяйством и стряпней, а если у них есть дети—а у них всегда есть дети,—то они ещё и няньки; и кроме этих пустяковых обязанностей у них есть много забот в фруктовом саду, огороде и птичнике.
Если это так, то разве не захватывающе найти молодую женщину, которая мужественно борется за изучение языков и не отстаёт от своего мужа? Если бы я была таким мужем, то пудинги показались бы мне самыми сладкими на вкус, если бы их подавали с латинским соусом.
Оба они очень набожны и постоянно прилагают отчаянные усилия к тому, чтобы исполнять то, что проповедуют; а ведь, как мы все знаем, нет ничего труднее этого. Он работает в своём приходе с самым благородным самоотвержением и никогда не теряет мужества, хотя его усилия несколько раз были вознаграждены отвратительными клеветническими листками, расклеенными на всех углах, просунутыми под двери и даже прикреплёнными к стене его собственного сада. Чувствительный, интеллигентный пастор среди этих невежественных крестьян - настоящая жемчужина перед свиньями. В течение многих лет он неуклонно шёл вперёд, наполненный самой живой верой, надеждой и милосердием, но я иногда задаюсь вопросом, не лучше ли этим мужланам было при его предшественнике, который курил и пил пиво с утра понедельника до вечера субботы, не ударял пальцем о палец и часто заставлял малочисленную паству ждать в воскресенье днём, пока он закончит свой послеобеденный сон.

22 декабря.
До сих пор у нас стояла прекрасная зима - ясное небо, мороз, слабый ветер и очень мало по-настоящему холодных дней. Мои окна пестрят гиацинтами и ландышами; и хотя, как я уже говорила, меня не восхищает запах гиацинтов весной, когда они кажутся лишёнными молодости и целомудрия, я радуюсь теперь, что могу уткнуться носом в их тяжёлую сладость. В декабре человек не может позволить себе быть привередливым; зимой он действительно менее привередлив во всем: еда и духи, которые не любят летом, вполне приветствуются тогда.
Я очень занята подготовкой к Рождеству, но часто запираюсь в комнате одна, забывая о своих незаконченных обязанностях, чтобы изучать каталоги цветов и составлять списки семян, кустарников и деревьев на весну. Это увлекательное занятие, и оно приобретает дополнительную прелесть, когда вы знаете, что вам следует заняться чем-то другим, что Рождество уже на пороге, что дети, слуги и работники фермы зависят от вас в своём удовольствии, и что, если вы не позаботитесь об украшении ёлок и дома, а также о покупке подарков, никто другой этого не сделает.
За каталогами часы пролетают незаметно. Я не люблю долг—все, что хоть сколько-нибудь неприятно, всегда бывает долгом. Почему же не может стать моим долгом составлять списки и планы для дорогого сада? «Так оно и есть» - твердила я мужу, когда он протестовал против того, что он называл тратой моего времени. «Нет, - отвечал он глубокомысленно, - сад нельзя считать твоим долгом, потому что это твоё удовольствие».Какое же это утешение - постоянно иметь в своём распоряжении такой источник мудрости! Каждый может обзавестись мужем, но мало кому дано обзавестись мудрецом, а уж сочетание того и другого столь же редко, сколь и полезно.
Мне нужно много времени, чтобы составить свои весенние списки. Я хочу, чтобы у меня был жёлтый бордюр -  все оттенки жёлтого от самого яркого, почти оранжевого, до почти белого, - поэтому объем работы по изучению книг по садоводству, который мне предстоит, оценят только новички, такие как я.
Я хочу, чтобы бордюр был в цвету с мая до самых заморозков, и главным залогом этого должно быть количество ноготков, цветов, которые я очень нежно люблю, и настурций всех видов и оттенков. Затем должны присутствовать эшшольции, георгины, подсолнухи, циннии, скабиозы, портулаки, жёлтые фиалки, жёлтый душистый горошек, жёлтый люпин - все, что хоть немного желто. Место, которое я выбрала для бордюра  - это длинная, широкая полоса на солнце, у подножия травянистого склона, увенчанного сиренью и соснами и обращённого на юго-восток. Представьте, что вы идёте через сосновый лесок и внезапно натыкаетесь на этот жёлтое великолепие, ослепляющее вас своей яркостью после тёмной, прохладной лесной тропинки!
Таков мой замысел, но я прихожу в уныние, когда вижу пропасть между идеей и её реализацией. Я невежественна, а садовник, по-моему, ещё более невежествен, потому что он заготовил несколько тюльпанов, и все они засохли и умерли, а он говорит, что не может себе представить, почему. Кроме того, он влюблён в кухарку, собирается жениться на ней после Рождества и отказывается участвовать в моих планах с тем энтузиазмом, которого они заслуживают, но с отсутствующим взглядом рубит дрова с утра до ночи, чтобы поддерживать огонь в кухне любимой. Я не могу понять, почему кто-то предпочитает кухарок ноготкам; эти будущие ноготки, как бы они ни были призрачны, сияли мне в зимние дни, как золотые лампы.
Я всем сердцем желаю быть мужчиной, и тогда первое, что я бы сделала - купила лопату и пошла в сад, чтобы иметь удовольствие делать все для моих цветов своими собственными руками и не тратить время на объяснения моих задумок кому-то другому. Это бессмысленная работа - отдавать приказы и пытаться описать свои яркие видения человеку, у которого этих видений нет, и который считает, что жёлтая клумба должна быть кальцеоляриями, окаймлёнными чем-нибудь синим.
Я позаботилась о том, чтобы мои жёлтые растения оказались только теми,   которые легко приживаются и благодарны за малое, ибо моя почва отнюдь не такая, какой она могла бы быть, и для большинства растений климат довольно суровый. Я и сама чувствую себя благодарной любому цветку, который достаточно крепок, чтобы цвести здесь. Анютины глазки, похоже, любят это место, и душистый горошек тоже; гвоздики - нет, и даже после долгих уговоров прошлым летом они почти не давали цветов. Зато розы оказались удачными, несмотря на песчаную почву, за исключением чайной розы «Адам», которая была уже покрыта бутонами, готовыми раскрыться, когда они вдруг побурели и умерли, и трех штандартных роз сорта «Доктор Грилл».
Я отчаянно мечтала о «Докторе Грилле», его описание в каталогах было просто захватывающим, и, без сомнения, я заслужила от него презрение, которое получила. «Никогда не волнуйтесь, мои дорогие, ни о чем, - таков будет совет, который я дам трём малышкам, когда придёт время выводить их в свет, - а если и волнуетесь, то не показывайте этого. Если по своей природе вы вулканы, то по крайней мере будьте тлеющими вулканами. Не выглядите довольными, не выглядите заинтересованными, не выглядите, прежде всего, нетерпеливыми. Спокойное безразличие должно быть запечатлено в каждой черте вашего лица. Никогда не показывайте, что вам нравится какой-то человек или какая-то вещь. Будьте хладнокровны, томны и сдержанны. Если вы не будете делать то, что говорит вам ваша мать, ваша доля будет состоять из оскорблений. А если сделаете так, как она говорит, то выйдете замуж за принцев и будете жить долго и счастливо».
«Доктор Грилл», должно быть, немецкая роза. В этой части света чем больше вы рады видеть человека, тем меньше он рад видеть вас; тогда как, если он вам  неприятен, то его лицо обязательно расплывётся в широкую дружелюбную улыбку. Но я не была готова к таким чертам у розы, потому мне и не повезло с «Доктором Гриллом», У него было самое лучшее место в саду - тёплое, солнечное и защищённое; ему предоставили самую изысканную смесь компоста, глины и навоза; его усердно поливали в течение всей засухи, когда более неприхотливые цветы ничего не получали; а он отказывался делать что-либо, кроме как оставаться почерневшим и сморщенным. Он не умер, но и не жил — просто существовал; и в конце лета ни у одной из его роз не было ни одного побега - ни на листик больше, чем когда его впервые посадили в апреле. Было бы лучше, если бы он умер сразу, потому что тогда я знала бы, что делать; а так он все ещё занимает лучшее место, тщательно укутанный на зиму, и, вероятно, намеревается повторить то же самое в следующем году. Что ж, испытания - это удел человечества, и садовники имеют в этом свою долю, и в любом случае лучше потерпеть неудачу с растениями, чем с людьми, потому что с растениями вы знаете, что это вы неправы, а с людьми всегда наоборот—и кто из нас не испытывал мук оскорбленной невинности и не знал, как они тяжки?

27 декабря
Нынче стало модно считать Рождество скучным и довольно неуклюжим праздником, а также временем, когда тебя приглашают объедаться сверх всякой меры и притворяться весёлым без всякой на то причины. На самом деле это одна из самых красивых и поэтичных традиций, какую только можно себе представить, если соблюдать её должным образом. Какое это благословение - в этот единственный день становиться любезным; как восхитительно - иметь возможность дарить подарки, не будучи преследуемым убеждением, что ты балуешь получателя и будешь страдать за это потом.
 Слуги - это всего лишь большие дети, и они так же счастливы, как и дети маленькие, получая небольшие подарки и вкусную еду, а три мои малышки каждый день, выходя в сад, ожидают встретить Младенца Христа с руками, полными подарков. Они твердо верят, что именно таким образом он приносит подарки, и это такая очаровательная идея, что Рождество стоило бы праздновать только ради неё.
Поскольку соблюдается чрезвычайная секретность, приготовления целиком ложатся на меня, а это нелегко, ведь так много людей в нашем собственном доме и на каждой ферме, все дети, большие и маленькие, ожидают своего кусочка  счастья. Библиотека становится на несколько дней закрытой для посещения,   так как именно там у нас размещаются ёлки и подарки. Вдоль одной стены -деревья, а вдоль трёх других - столы, по одному на каждого человека в доме. Когда зажжённые ёлки сияют, освещая счастливые лица, я забываю обо всех неприятностях, которые мне пришлось пережить, о том, сколько раз мне приходилось бегать вверх и вниз по лестнице, о головных болях и болях в ногах, и радуюсь так же, как и все остальные.
Сначала входит июньская малышка, потом остальные, а следом и мы сами в соответствии с возрастом, затем слуги, старший инспектор и его семья, другие инспекторы с разных ферм, бухгалтеры и секретари, а затем дети, целые отряды детей — большие ведут малышей за руку или несут их на руках, а матери подглядывают из-за дверей. Все, кто может войти, встают перед ёлками и поют две-три рождественские песни; затем им вручают подарки, и они торжественно уходят, освобождая место следующей партии.
 Трое моих малышей тоже громко пели, независимо от того, знали они слова или нет. В честь этого события они надели белые платья, а июньская малышка была наряжена в платье с открытым воротом и короткими рукавчиками, как одевают тевтонских младенцев независимо от показаний термометра. Её ручки похожи на миниатюрные руки призового бойца—я никогда не видела таких; они - гордость и радость её маленькой нянюшки, которая обвязывает их голубыми лентами и целует. Я, наверно, не смогу возить её на балы, когда она вырастет, если у неё и дальше будут такие руки.
Когда девочки пришли пожелать мне спокойной ночи, то казались бледными и уставшими. У апрельской малышки была с собой кукла-японец, которую она, по её словам, собиралась взять в кроватку - не потому, что она ей понравилась, а потому, что ей стало её жалко, ведь японец казался очень усталым. Они рассеянно поцеловали меня и ушли, только апрельская малышка, проходя мимо ёлок, бросила на них быстрый взгляд и сделала реверанс.
-До свидания, ёлочки, - услышала я её голос, а потом она заставила куклу-японца поклониться им, что он и сделал, очень лениво и вкрадчиво.
- Ты никогда больше не увидишь таких деревьев, - сказала она ему, мстительно встряхнув его, - потому что тебя сломают до следующего Рождества.
Она вышла, но тут же вернулась, как будто что-то забыла.
- Мамочка, поблагодари Младенца Христа за все эти чудесные вещи, которые он нам принёс. Ты ведь ему пишешь?
Я не вижу, чтобы в нашем Рождестве было что-то неприятное, да и веселились мы без всякой необходимости притворяться, и по крайней мере на два дня оно сблизило нас и сделало добрыми. Счастье так благотворно; оно бодрит и возвышает душу гораздо более, чем воздействие любого количества горестей, и неожиданное удовольствие является самым верным средством вознести благодарственную молитву.
Несмотря утверждения некоторых странных людей, что молитвы лучше подходят для времени испытаний, я в это не верю. Испытания угнетают нас, а счастье делает нас добрее и нежнее. Так будет ли кто-нибудь утверждать, что нам надлежит быть более благодарными за испытания, чем за благословения? Нам было предназначено быть счастливыми и принимать все предлагаемое счастье с благодарностью—на самом же деле, никто из нас никогда не был достаточно благодарен, и все же каждый получает так много, так много - гораздо больше, чем мы заслуживаем.
Нет, безропотное подчинение тому, что люди называют своим «жребием», просто недостойно. Если ваш жребий заставляет вас плакать и страдать, избавьтесь от него и приобретите другой, боритесь, не слушайте возмущённых воплей ваших родственников, их насмешек или мольбы; не бойтесь общественного мнения в лице соседа, и тогда весь мир предстанет перед вами новым и сияющим, и все возможно, если только вы будете энергичны и независимы и ухватите возможность за шиворот.

1 января
Служба в канун Нового года - единственная за весь год, которая хоть сколько-нибудь впечатляет меня в нашей маленькой церкви, и тогда сама нагота и уродство этого места и обряда производят такой эффект, какого никогда не произвела бы уютная служба в хорошо освещённой церкви. Вчера вечером мы взяли Ираиду и Минору, двух девушек, которые гостят у нас, и проехали три одинокие мили в санях. Тьма была кромешная, мы сидели, закутавшись по самые глаза в меха, и молчали, как похоронная процессия.
- Мы едем на погребение наших прошлогодних грехов, - сказала Ираида, когда мы тронулись в путь, так как в воздухе определённо витало какое-то похоронное чувство. Сидя на скамье в галерее, мы пытались разобрать слова  хоралов при свете потрескивающих сальных свечей, воткнутых в дыры в деревянной обшивке, пламя которых дико раздували сквозняки. Ветер бил в окна сильными порывами, вопя громче органа и угрожая задуть все огни. Священник на своей мрачной кафедре, в раме из пыльных резных ангелов, принял ужасно грозный вид и возвысил голос, чтобы его услышали сквозь грохот.
Сидя в темноте, я чувствовала себя очень маленькой, одинокой и беззащитной в огромном мрачном мире. В церкви было холодно, как в могиле; некоторые свечи погасли; священник в чёрной рясе говорил о смерти и суде; мне даже показалось, что я слышу детский крик, и я едва могла поверить, что это всего лишь ветер. Я чувствовала себя не в своей тарелке, была полна дурных предчувствий; вся моя вера и философия покинули меня, оставив взамен ужасное чувство, что меня, конечно, ждёт кара, хотя и неизвестно, за что именно.
Я уже несколько лет перестала загадывать что-то в канун Нового года, и только буря, разразившаяся сегодня, заставила меня это сделать. Я уже давно поняла, что, хотя год и решения могут быть новыми, я сама останусь прежней, что бесполезно разливать новое вино в старые бутылки.

15 января.
 Счета за мои розы, луковицы и прочие садовые прихоти лежали на столе, когда я сегодня утром спустилась к завтраку. Они довольно сильно напугали меня. Я нахожу, что садоводство обходится дорого, когда за него приходится платить из собственных карманных денег. Моему мужу ни в малейшей степени не нужны ни розы, ни цветущие кустарники, ни новые тропинки, и поэтому он вопрошает: почему он должен платить за них? Поэтому плачу за них я, и мне приходится компенсировать расходы тем, что я не слишком часто одеваюсь в новую одежду, что, без сомнения, должно являться действенным наказанием. Я, конечно, предпочитаю новые розы новым платьям, если не могу спокойно иметь и то, и другое, но опасаюсь, что придёт время, когда страсть к саду овладеет мною настолько, что я не только совсем перестану покупать новые платья, но и начну продавать те, которые у меня уже есть.
Сад такой большой, что все приходится покупать оптом; и я боюсь, что не смогу долго обходиться только одним садовником, потому что чем больше я сажаю, тем больше нужно будет поливать в неизбежную засуху, а полив - это серьёзное испытание, когда приходится целый день ходить к насосу и обратно с маленькой тележкой для воды.
Люди, живущие в Англии, в почти вечной влажности и сырости, даже не знают, что такое засуха. Если у них несколько недель стоит безоблачная погода, то ей обычно предшествуют и за ней следуют хорошие дожди; но у нас бывает не более, чем час ливня каждую неделю, а затем наступает месячная или шестинедельная засуха. Почва здесь высыхает так быстро, что после сильнейшего грозового ливня я могу ходить в своих тонких башмаках по любой тропинке, а чтобы сад был хоть немного влажным, он должен быть полит дождём каждый день в течение трёх часов. Единственный способ добыть воду - это пойти к насосу возле дома или к маленькому ручью, который образует восточную границу сада, но без дождей ручей тоже высыхает, да и в лучшие времена воду трудно достать, так как берега, покрыты незабудками, довольно круты.
В моем распоряжении есть только один влажный торфяной клочок земли, и он должен быть засажен серебряными берёзами в подражание Хиршвальду, а между берёзами я хотела бы видеть пылающие азалии. Вся остальная почва песчаная - это почва для сосен и акаций, а не для роз; но посмотрите, что делает любовь—в моем саду роз больше, чем любых других цветов! Следующей весной пустующие места должны быть заполнены деревьями, которые я заказала: сосны, нежные акации, поразительные рябины, дубы, медные буки, клёны, лиственницы, можжевельники - разве не под можжевельником присел отдохнуть Илия?
Садовник уезжает первого апреля, и я пытаюсь найти другого. Это огорчительно - менять их так часто, потому что при каждой перемене неизбежно страдает большая часть моих растений и планов. Семена теряются, уже засеянные места засаживаются чем-то другим, в саду царит смятение, а в моем сердце - отчаяние.

28 января.
Очень холодно - пятнадцать градусов мороза по Реомюру, - но стоит совершенно восхитительная, тихая, ясная погода, и чувствуешь себя веселым, энергичным и дружелюбно расположенным ко всем. Обе барышни все еще здесь, но воздух такой бодрящий, что даже они больше не тяготят меня, и, кроме того, они обе объявили о своем скором отъезде, так что в конце концов я спокойно закончу свою побелку, и дом успеет надеть свой чистый передник, чтобы встретить весну.
Эта лучезарная погода, когда простая жизнь - радость, а о том, чтобы спокойно сидеть у огня, не может быть и речи, продолжается уже больше недели. Сани и катание на коньках были нашим главным занятием, особенно катание на коньках, которое здесь более чем увлекательно, потому что озеро и речку, впадающую в него, пересекает множество замерзших каналов, и мы можем катиться вперед многие мили, не будучи вынуждены поворачивать и возвращаться. Могу заметить, что все немцы катаются хорошо по той простой причине, что каждый год своей жизни, в течение трех или четырех месяцев, они могут делать это столько, сколько им нравится.
Прежде чем мы отправляемся в путь, я определяю место, где нас встретят чай и сани, и мы возвращаемся домой в санях, потому что катание против ветра настолько же неприятно, насколько катание с ним восхитительно.
Вчера для разнообразия мы отправились на пикник к скованным льдом берегам Балтики, совершенно безлюдным в наших местах в это время года . Я питаю слабость к пикникам, особенно зимой, когда комары перестают беспокоить и муравейники засыпают Обязательно должны присутствовать глубокий снег, сильный мороз, безветрие и безоблачное небо; и когда, проснувшись, я увижу, что эти условия выполнены, тогда мне понадобится какая-то очень веская причина, чтобы не дать мне сесть в сани и отправиться в путешествие. Я признаю, что это тяжёлый день для лошадей; но зачем тогда нужны лошади, если они не могут доставить вас туда, куда вы хотите отправиться, и в то время, когда вы хотите отправиться? И почему у лошадей не должно быть таких же тяжёлых дней, как и у всех остальных?
Муж ненавидит пикники, не любит вида замёрзших морей и откровенно скучает во время долгой дороги через лес, который ему не принадлежит; репа на собственной грядке более восхитительна в его глазах, чем самая высокая, розовая, прямая сосна, которая когда-либо поднимала свою заснеженную голову на фоне заходящего солнца. Теперь обратите внимание на превосходство женщины, которая, посмотрев на сосну и порадовавшись её красоте, идёт домой и спокойно ест репу. Поэтому муж ездил с нами только один раз, и больше я его не приглашаю.
 Это прекрасное место, Бесконечный лес тянется вдоль берега, насколько хватает глаз, и, проехав по нему несколько миль, вы вдруг оказываетесь в конце аллеи из изогнутых деревьев, на берегу сверкающего маслянистого моря с оранжевыми парусами далеких рыбацких лодок. Всякий раз, когда я бывала там, стояла безветренная погода, и тишина была такой глубокой, что я слышала, как бьется мой пульс. Жужжание насекомых и внезапный крик сойки - единственные здесь звуки летом, а зимой стоит звенящая тишина.
Однако в каждом раю есть свой змей, и этот земной рай так кишит москитами в сезон, когда пикники кажутся наиболее естественными, что те из моих гостей, которых я возила туда, неизменно теряли самообладание и заставляли тихие берега звенеть от их стенаний и причитаний. Этим презренным, но раздражающим насекомым, похоже, ничего не остается делать, кроме как сидеть в толпе на песке, ожидая добычи, которую пошлет им Провидение; и как только появляется экипаж, они поднимаются облаком, бросаются нам навстречу и не покидают, пока мы не уедем.
Чудесный вид на море с поросшего соснами холма, где мы устраиваем пикники; полоса пустынного берега, цветные паруса в синей дали; свежесть, яркость, необъятность—все это становится безразличным из-за постоянной необходимости сражаться с ужасными маленькими созданиями. Приятно быть единственным человеком, который бывает в этом месте, но если бы туда приезжало больше людей, то, возможно, комары были бы менее худыми и голодными и меньше радовались бы нашему приезду.
Однако от таких пикников иногда есть и польза: когда неприятные мне гости остаются слишком долго или оставляют мои книги в саду на всю ночь, или иным образом делают свое присутствие тяжким бременем, в одно прекрасное жаркое утро я вдруг предлагаю устроить пикник на Балтике. Я никогда не видела, чтобы это предложение не было встречено восклицаниями удивления и восторга.
- На Балтике! Вы никогда не говорили нам, что она находится в пределах досягаемости автомобиля! Как чудесно дышать морским воздухом в такой день!  О, пожалуйста, возьмите нас!
 И я беру их с собой.
Но в ясный зимний день моя совесть чиста, как сам морозный воздух, и вчера утром мы отправились в путь в самом веселом расположении духа. Только нашим глазам было позволено выглядывать из меховых и шерстяных одеял, и первые две мили веселье, вызванное странным видом друг друга, было бурным, -факт, о котором я упоминаю только для того, чтобы показать, какое действие сухой, яркий, сильный холод производит на здоровые тела, и насколько лучше наслаждаться им, чем оставаться дома и дуться.
Перед нами лежал лес с соснами, уходящими в бесконечность, и дорога через него длилась четырнадцать миль, прежде чем мы достигли моря. Лес казался заколдованным, ведущим в волшебную страну, и мы с Ираидой, хоть и часто бывали там раньше и всегда считали его прекрасным, вчера застыли под последней аркой из покрытых инеем деревьев, внезапно поражённые чистой красотой этого места. У берега море было замёрзшим, а вдали виднелись темно-синяя линия воды и скопление неподвижных оранжевых парусов; у наших ног лежала узкая полоска бледно-желтого песка; мы сами стояли в мире белых и алмазных узоров. Тишина вечного воскресенья лежала на этом месте, как благословение.
Я разогрела суп на маленьком приборе, который у меня есть для таких случаев, и это помогло пережить холодные бутерброды, ведь единственная неприятная часть зимнего пикника - холод провизии как раз тогда, когда вы больше всего жаждете чего-то очень горячего.
Это очень трудно - есть бутерброды в шерстяных перчатках и пальто с мехом. Я думаю, что мы съели почти столько же меха, сколько и еды
К тому времени, как мы закончили есть, солнце уже опустилось за деревья, и облака начали окрашиваться в слабый розовый цвет. Старому кучеру дали бутерброды и суп, и пока он одной рукой водил лошадей взад и вперед, а другой пытался есть свой обед, мы укладывались - вернее, я укладывалась, а остальные смотрели и давали мне ценные советы.
Кучер, по имени Петер, семидесяти лет от роду, родился в этом поместье и уже пятьдесят лет возит его обитателей, и я почти так же привыкла к нему, как к солнечному циферблату. Право, не знаю, что бы я без него делала, ведь он, по-видимому, вполне понимает и одобряет мои вкусы и желания. Ни одна поездка не будет слишком долгой или трудной для лошадей, если я захочу ее совершить; ни в одно место не будет невозможным добраться, если я захочу туда поехать; ни одна погода или дорога не будут слишком плохими, чтобы помешать мне выехать, если я захочу: на все мои предложения он отвечает с величайшей готовностью и умело предупреждает все возражения мужа.
 Летом, в погожие вечера, я люблю ездить по душистым лесам в  одиночестве, иногда останавливаясь и сидя совершенно неподвижно, слушая, как соловьи повторяют свою маленькую мелодию снова и снова, или впитываю дивную тишину и позволяю ее блаженству нисходить на мою душу.
Кстати, все соловьи в здешних лесах поют одну и ту же мелодию и в одной и той же тональности. Я не знаю, все ли соловьи мира так делают, или это свойственно именно этому месту. Когда они споют её один раз, то немного прочищают горло и колеблются, а затем поют снова, и это самая красивая  песня в мире.
Как бы я могла потакать своей страсти к этим поездкам без Петера? Он так привык к ним, что теперь останавливается в нужный момент, не дожидаясь приказа, и готов возить меня всю ночь, если я захочу, без всяких признаков чего-либо, кроме радостной готовности на милом старом лице. Муж недоволен моими эксцентричными вкусами, как он их называет, но уже перестал пытаться помешать мне потакать им.
Когда мы подъезжали к дому, я с нежностью смотрела на его милый старый западный фасад и вдруг почувствовала, что хочу жить и умереть именно здесь, и что никогда ещё не было такой счастливой женщины, как Элизабет.

18 апреля
Я была так занята с тех пор, как уехали Ираида и Минора, что с трудом могу поверить, что весна уже наступила и сад спешит надеть свои зелёные в цветочек  нижние юбки, пока только нижние, потому что, хотя подлесок - это сказочная страна нежных маленьких листьев, деревья наверху все еще совершенно голые.
Февраль пролетел прежде, чем я успела как следует понять, что он наступил, так я была занята приготовлением теплиц и засеиванием их петуниями, вербенами и никотиной аффинис. Не менее тридцати теплиц оставлены исключительно под овощи: в последнее время я решила, что овощи выращивать тоже интересно, и что я могла бы с успехом взять под свое крыло и сад, и огород. Поэтому я ворвалась туда со всем рвением полной неопытности, и мои февральские вечера были потрачены на изучение книг по садоводству, а дни - на применение только что усвоенной мудрости.
Кто сказал, что февраль - самый скучный, печальный, медленный месяц в деревне? Это было самое весёлое, самое быстро мчащееся время, и его мягкие дни позволяли мне прекрасно справляться со вскапыванием и унавоживанием, а также наполняли мои комнаты подснежниками. Чем дольше я живу, тем больше уважаю навоз во всех его формах, и уже сейчас, хотя год ещё так молод, значительная часть моих карманных денег потрачена именно на искусственный навоз. Муж говорит, что никогда раньше не встречал молодой женщины, которая тратила бы свои деньги таким образом; я заметила, что, должно быть, приятно иметь оригинальную жену; но он возразил, что слово «оригинальная» едва ли описывает меня, а слово «эксцентричная» - как раз то, что нужно. Очень хорошо,  я эксцентрична, раз даже мой муж говорит об этом; но если мои эксцентричности носят такой практический характер, что впоследствии выльются в самую большую цветную капусту и самый нежный салат в Пруссии, то разве не должен он первым благословлять их?
Я послала в Англию за семенами кабачков, потому что их здесь не выращивают, и люди стараются заменить их варёными огурцами; но варёные огурцы - это гадость, и я не вижу, почему бы кабачкам не прижиться здесь. Кабачки и корни примулы - это английский вклад в мой немецкий сад. В прошлый раз, когда я приехала из Англии, то привезла эти корни в жестяной коробке, и мне не терпится узнать, согласятся ли они жить здесь.В Фатерланде их нет, поэтому я могу только заключить, что зима убивает их, иначе такая прекрасная вещь не осталась бы незамеченной.
Ираида глубоко заинтересована в этом эксперименте; она читает так много английских книг и так много слышала о первоцветах, что они смешались в её сознании с лигами, дамами и Дизраэли. Она жаждет увидеть этот таинственный политический цветок и взяла с меня обещание телеграфировать, когда он появится, и она сразу же приедет. Но мои примулы, похоже, ничего не собираются делать в этом году, и я только надеюсь, что холодные дни не отправили их в рай для цветов. Боюсь, их первое впечатление о Германии оказалось довольно холодным.

О, я готова танцевать и петь от радости, что пришла весна! Какое воскрешение красоты в моем саду и светлой надежды в моем сердце! Весь лучезарный пасхальный день я провела на свежем воздухе, сначала сидя в саду среди анемонов и чистотела, а потом отправившись с малышками в Хиршвальд, чтобы посмотреть, что там сотворила весна. День был жаркий, и мы долго лежали на траве, щурясь сквозь голые ветви серебристых берез на мягкие, толстые белые облачка, неподвижно плывущие в синеве. Мы пили чай в саду, а когда стало уже поздно, когда дети отправились спать, а все анемоны закрылись на ночь, я все еще бродила по зеленым дорожкам, и мое сердце было полно самой счастливой благодарности.
Человек становится более кротким и благодарным, когда видит себя окруженным такой красотой, таким совершенством, щедро расточаемым, и задумывается о бесконечной малости нашей собственной скупой благотворительности и о недовольстве, когда эта благотворительность не оценена быстро и должным образом. Я искренне верю, что благословение, которое всегда ожидает меня в моем саду, постепенно станет более заслуженным, и что я смогу возрастать в благодати, терпении и жизнерадостности точно так же, как мои прекрасные цветы, которые я так люблю.

                КОНЕЦ