Пришёл солдат с войны
Пришёл солдат с войны
Тяжело зарубцовывающиеся следы оставила война в станице. Не пощадила и храм. Его развалины долгие годы с укором смотрели на мир. Временную церковь обустроили в чудом сохранившемся доме священника. Под колокольню приспособили столетнюю липу: меж сучьев приладили брус, на который подвесили сохранённые колокола. И ожила станица. Потянулся народ в храм. По воскресным дням колокола звали прихожан на службу, малиновым звоном оповещали станичников о свадьбе, о рождении нового человека. Без батюшкиного благословения не расписывали молодых.
Церковный двор, обнесённый кирпичной оградой, был настолько велик, что заготовленного на нём сена на всю зиму хватало козам, которыми увлекался батюшка. Каждую неделю он запрягал лошадь в бричку, загружал продукты и ехал в город, где учились его дочери.
Фруктовый сад – особая гордость батюшки – в войну тоже крепко пострадал, однако каждую весну зацветал и по осени одаривал яркими, сочными плодами.
В один из майских дней, когда весна на время накрыла округу ароматом бело-розовой кипени, скрывая убогость крытых соломой хат, в станицу вернулся с войны солдат, а на месте родной хаты – пепелище. Одна мысль в голове: прочь отсюда, где всё будет напоминать о них, безвинно убиенных. Но как уехать, не помолившись, не поставив свечку за упокой жены и детей?
Храм встретил обожжённого войной солдата ликами святых и благостною тишиной. Не кланялся, не преклонял ни перед кем колени, а здесь, в божьей обители, они вдруг сами преклонились, и что-то дрогнуло в душе солдата. Остановилось время для него. Взор затуманенный, а губы вместо молитвы шепчут: «За что? В чём провинился я перед тобой? Как жить мне с этим?» Лики святых с укором взирали на него глазами дочерей.
Очнулся на скамейке перед храмом, а рядом – батюшка. Его слова: «Всё в руках Божьих, сын мой», – определили дальнейшую судьбу солдата.
Время лечит, а служба при храме с благословения батюшки благотворно сказалась на душевном состоянии соскучившегося по мирной жизни солдата – мастера на все руки, как в саду, так и в храме. Есть угол, где можно спрятаться от непогоды, есть сад, где укрывался от тоскливых, призывных глаз селянок-вдов.
Бессонными ночами, лёжа на телеге на только что скошенной траве, всматривался он в бездонное небо, усыпанное крупными звёздами. С замиранием в сердце следил за волшебницей луной, выплывающей из-за кулис мироздания, превращая всё вокруг во что-то нереальное, завораживающее. Всё это могли бы видеть ...
Не считал бывший солдат свои года, не справлял дней рождения: ни к чему было это ему. Сад отцвёл – год прошёл. Не заметил, как появились морщины. Не удивился, когда впервые услышал о себе – «дед».
Казалось бы, жёсткой метлой прошлась война по станице, выметая мужиков, а, глядишь ты, бегают босоногие озорные мальчишки да девчонки, прогуливаются, лузгая семечки, парни да девчата. И вновь щемит сердце у бывшего солдата. Нет среди них его кровиночек. Когда совсем не в моготу бывало, забивался в самый дальний угол сада, заросший малиной, бузиной. Усаживался на траве и, привалившись к прохладным кирпичам ограды, замирал, пытаясь услыхать средь пения птиц родные голоса.
Любил солдат ходить по оживающему после зимней спячки саду, наблюдая, как лопаются почки, как зарождаются и наливаются плоды. Лёгкая грусть накатывала в пору увядания, шуршания листвы: «Всё это могли бы видеть и мои …»
Усилия солдата не пропали даром. Сад зажил новой жизнью, обещая обильный урожай. Вот и приходится ночами сторожить. В который раз за вечер прошёлся дед по саду, прежде чем забраться на телегу. Хороша ночка! А под кожушком можно и подремать в полглаза. Если что, Дружок даст знать. Уж больно озорлива детвора.
Того и гляди обтрясут ещё недозрелые плоды. Ни себе ни людям.
Мальчишки – народ сметливый. Что им проповеди батюшки и наказы родителей – не лазать по чужим садам. Да не нужны им эти яблоки-груши. В душе каждый готов отказаться от набега на чужой сад, но разве можно сказать: «Не, пацаны. Не пойду», – чтобы тут же услышать презрительное: «Трус!»? Вот что страшно. А потому делай вид, что тебе всё нипочём.
Началось. Клубок ниток, смазанный воском с салом, летит через забор навстречу спешащей собаке. Пока та разбирается с клубком, застрявшим в пасти, самые шустрые подбегают к телеге с храпящим на весь сад сторожем, перекидывают через неё собачью цепь и присоединяются к остальным, усердно трясущим деревья. Яблоки, груши водопадом падают на землю. И вот уже набиты полные пазухи. Скорей, скорей! Как бы не проснулся дед.
Спрятавшись в овражке, вытряхнули «трофеи» на траву и, взахлёб, перебивая друг друга, дали волю бьющим через край эмоциям:
– А я ей. А она …
– Какое большое …
– Ф – фу… Кислятина. – Одно, другое яблоко летит в темноту.
– Айда, пацаны, по домам. Батя узнает – точно трёпку даст.
А в саду … Собачонка наконец-то освободила пасть от шерсти и подняла
запоздалый лай. Сторож дернулся, а встать не может: цепь не пускает.
– Ну, попадись вы мне, дьяволята. Уж я вам уши-то обдеру, как вы – яблони.
Умащиваясь в телеге, усмехнулся.
- Ну и озорники. И тут же себя осёк. А ты разве не таким был?
Пошарил рукой в траве, достал бутылку, вынул из горлышка кукурузный огрызок и, запрокинув голову, забулькал.
– До утра далеко – можно ещё поваляться.
Луна во всю светит, цикады поют. Недозрелые яблоки лежат на траве. Соловьи - разбойники спят праведным сном.