Амбал
Амбал
Окончена ещё одна работа, сравнимая с трудом портового амбала.
Сижу в уютной комнате в комфортном кресле. Передо мной компьютер, «софит» в сто ват под потолком. Дымится кофе на подносе. Коньяк, Мартини, вещающий о чём-то телевизор. Всё, что душа желает.
Но только это всё бы я отдал за вдохновение, за вспышку озарения, за миг, вдруг приходящий к нам не весть откуда, когда душа готова выскочить и петь, за то, чтоб вновь в «амбала» превратиться. По трапу шаткому иду. Ещё немного, ещё чуть-чуть – и сброшен груз. Вздох облегчения... Какой я молодец!
Смотрю туда, куда упал и мой «мешок», который я с таким трудом принёс и не могу найти его средь тысяч тысячей других, что до меня уж принесли: так мал и незаметен он. Но отчего ж так ноют плечи, грызут сомнения и голова болит?
Момент истины
Истины Момент… Когда он настаёт и что для нас он значит?
Готов ли ты к тому, чтоб Истину познать? Насколько будешь искренним? Сумеешь ли унять гордыню? Ведь лишь познав себя, ты Истину познаешь.
Считаешь, что готов, тогда дерзай чрез написанье Слова! Стиль написания определи. Не как у Рембрандта иль Рафаэля. И не мазковый, грубый. Свой, отличный от других. Смешай в нём краски, на палитре разотри, чтоб ярким было и объёмным всё то, о чём ты хочешь рассказать. Тем самым время повернёшь ты вспять. Нить Ариадны прихвати с собой, чтоб вовремя из прошлого вернуться.
Уходит время – уходят люди. Уйдём и мы. И уж ничто живущим не напомнит о нашем прошлом – тяжёлом, порою неприятном, о чём хотелось бы забыть, не вспоминать, но это было, и никуда от этого не деться. А потому всё чаще прихожу я к мысли: что-то должно остаться внукам. Нет злата - серебра – пусть это будут пожелтевшие от времени листы бумаги.
«Пиши, – сказал мне старший брат, – да только помни: слишком много было грязи. Не нужно про неё».
Я по натуре не собиратель грязи. Я красоту люблю.
Нить Ариадны
Послевоенное детство… Столько о нём рассказано, написано и будет ещё рассказано и написано. Попробую и я внести посильную лепту в это благородное дело.
…Украина. Розовая память о ней осталась на всю жизнь. Запах герани, кукурузного хлеба, напевный голос тётки Христи: «Снидать, хлопцы, снидать…». Верблюд у повалившегося тына… Ставок – в нём утки, гуси, дети. Шипастый, тарахтящий трактор на шляху и яблоневый сад с пчелиным гулом. Детсад, в котором проревел весь день. И сцена, вся в подсолнухах, цветах. Распахнут ворот вышиванки на парубке, сидящем на длинной деревянной лавке, изображающей бестарку. Откинув чуб со лба, взмахнул прутом. По залу пронеслось:
– Цоб цобе, волики мои! Цоб цобе!
Умолкло шуршание подсолнечной шелухи на полу. На сцену выбегает дивчина. На голове венок, разноцветные ленты в разлёт за спиной. «Это моя мама!» – кричу я на весь зал. А дивчина остановилась, не решаясь подойти ближе к «едущему на волах» парубку и, сделав шаг, другой, запела:
– Ой, да ты, куда ж идэшь, Ванюша? Ой, да ты куда ж идэшь, мий друже?
– Нэ скажу!
– Та колы ж твое доброе сэрдцэ, тай скажешь…
– На базар.
– Та колыж твое доброе сэрдцэ…
– Сидай, та тилько с краечку. Цоб-цобэ…
Зал взрывается от от рукоплесканий.
– Яка ж гарна, хлопчик, твоя мама, – сказал рядом сидящий дед, расправляя вислые усы.
Любовь к взращенным на аромате степного ковыля песням мне привила мама. Разве могут кого-либо оставить равнодушными слова, идущие из самого сердца: «Ты ж не лякайся, щё ниженьки босые ступят в холодну росу. Я ж тэбэ, милую, мою коханную, скризь на руках пронесу …»?
Рожденная в глухой Дальневосточной тайге, Украину матушка приняла, как мать родную, полюбила всей душой… и тут же потеряла. И была долгая дорога с тремя сыновьями домой, на родину, в Хабаровск. Война с Японией смешала планы: дальше Иркутска без пропуска нельзя. Место жительства, если не хотите вернуться обратно на Украину, – станция Белая.
… Наш состав стоит на станции Чита. Напряжённо звенящая тишина. Лёгкое потрескивание остывающего металла и дерева. Я посмотрел с опаской в окно. В ярком лунном свете виден семафор с опущенным флажком, рельсы, выглядывающие из-под снега, и красные, жёлтые сигнальные огоньки. Со свистом, грохотом и снежным вихрем промчался состав, откинув меня к стенке. Лежу на жёсткой верхней полке, сжавшись в комочек, зажмурив глаза, зажав руками уши.
Всё, что смог реанимировать, отразилось в моих рассказах, разве что некоторые «несущественные» детали из повседневной, такой не простой нашей жизни в сибирской степной стороне остались за кадром.
… Большой железный мост. Скромное здание вокзала, деревянный перрон. Станция Белая. День и ночь мимо неё спешат на Восток поезда. На дальних путях «пыхтит», пуская пар, уставшая «кукушка».
От посёлка, куда на жительство определили нас, до станции идёт дорога по краешку оврага. Лишь снег сойдёт и прошумит поток во глубине его, укроется он белой кисеёй из цвета земляники.
Весна в степи… Что может быть прекраснее весны в её наряде светлом? Здесь в изумруде зелени купается вечерняя заря, соперничая с утренней зарёю. Здесь маки красные изяществом своим и благородством соперничают с утончённостью тюльпанов. Умытая дождём, обласканная громом степь просыпается от долгой зимней спячки, ковром зелёным стелется до окоёма. Голубым кусочком неба припали к ней куртинки незабудок. Вдали пятном родимым темнеют сосны.
Сибирь – предтеча испытаний для всей нашей семьи.
Кто не знает вкус тошнотиков, кто не «пробовал» этот «деликатес», тот не знает, что такое голод. Серо-белое тесто лепёшки из перезимовавшей в сибирской земле картошки недовольно шипит на раскалённой чугунке печки. Главное – вовремя перевернуть и снять, чтобы не сгорела. Сыровата, припахивает – не беда. В животе дойдёт. Вкусно!
Летом главенствует река Белая со студёной – даже в самый жаркий день – водой. Купание до одури, прыжки с откоса, тряпичный мяч на пыльном школьном пятачке и поиски еды. В ход шло всё, в зависимости от времени года. Набеги на солдатские палатки за концентратами, которые они прятали под подушки, на самолётное кладбище военного аэродрома. Алюминий возили на приёмный пункт в Усолье-Сибирское. Шкурки сусликов сдавали в обмен на соль, сахар, крупу.
В который раз тускнеет степь, и меркнут краски. В предчувствии зимы парят орлы в небесной выси, тревожа своим криком души. И вот уж тянут по дороге трактора комбайны, а вслед за ними придут осенние дожди и закружатся белоствольные берёзки в хороводе средь россыпи грибов.
Что может быть прекраснее весны в степи? Ну, разве что красавица боярка – дитя Степи и Леса! Весной она девчонка озорная в белом платье, по осени горит вся от стыда за мать с отцом, что поделить её никак не могут. Они же, Лес и Степь, стоят и смотрят издалёка, не думая о том, что рвут на части сердце дочери своей. И ягоды боярки, как капли крови, падают на землю, чтоб выросла на ней Любовь.
Зимними вечерами жёлтый свет лампы собирает всю семью за столом. От «чугунки» пышет жаром. Во главе стола в большой тарелке царь грибов сибирских – груздь.
Кухонный стол… Сколько всего с ним связано! Мальчишки чистят картошку, а я слежу, чтобы ни одного глазка на ней не оставалось, за что и попадало мне по затылку. Здесь же, за столом, готовилась затируха, если удавалось достать в деревне молока. Лишь только молоко закипит, в него ссыпались перетёртые мучные крошки. Три пары голодных детских глаз следили за руками мамы (так следят за руками факира зачарованные зрители).
Под Новый год за этим же столом при свете лампы мы вырезали украшения для ёлки. Растёт гора флажков, снежинок. Бумажная полоска в руках у мамы сама по себе складывается в гармошку и после нескольких щипков ножницами разворачивается в гирлянду из скачущих на лошадях всадников или пляшущих в хороводе людей. А в комнате ждёт своего часа душистая ёлка с хлопьями ваты и разноцветной ароматной пастилой на ниточке – такое искушение для меня.
Наш дом редко бывал без гостей, зачастую таких же, как мама, женщин-одиночек. За скромным застольем коротали время. Почему-то каждой хотелось потрепать меня по голове, высказывая при этом своё восхищение моими кудрями. Мама ставила меня на табурет и просила- приказывала читать стишки. Одно из них я помню и сейчас (слишком часто читал): «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечек: там птички живут, тебе носик отклюют». Как ни упрашивали ещё что-то прочитать, спрыгивал с табурета и убегал в комнату или на улицу.
В тот день у нас в гостях была учительница. Чтобы показать, что я умею ещё и петь, выдал: «И пить будем, да и гулять будем, а смерть придёт, да помирать будем. А смерть пришла, да меня дома не нашла. А я был в каблучке (вместо кабачка) и с бутылочкой в руке». Все смеялись, а учительница сказала: «Не нужно такие песни петь». Больше никогда эту песню я не пел. Несколько слов знал из другой песни: «По военной дороге шёл петух кривоногий …»
Если меня надо было заставлять, то маму долго уговаривать не приходилось.
Тоня, спой, – просят сидящие за столом гости. На мгновение мама прикрывает глаза – и украинская степь раздвигает стены нашего дома. Голос - стон, плач женщины, потерявшей любовь, но не веру в жизнь, рвётся в открытые настежь окна.
Через четыре года кончилась наша сибирская эпопея. И было возвращение на родину, в Хабаровск, где нас никто не ждал в то голодное время. И были скитания по чужим углам и моя вынужденная «ссылка» к бабке с дедом в северную деревню Халан, вольготно раскинувшуюся по берегу одноимённой реки Халан, впадающей в Амур.
Минуло много лет с тех самых пор, когда на берегу реки костры горели и не смолкали хороводы до утра. Давно уж нет лежнёвки через марь, деревни, мельницы и церкви, но память для чего-то пробудила воспоминание о ней, о северной, забытой Богом и людьми деревне.
Стук в дверь нарушил череду воспоминаний – сосед с бутылочкой решил зайти на огонёк. Слово за слово, стопка за стопкой (Вот когда пригодилась капусточка из погреба!).
– А помнишь, ты рассказывал про деда своего?
Ещё б не помнить! Мой дед – потомственный казак. Всегда спокойный, молчаливый. Чем старше становлюсь, тем чаще думаю о нём. Особенно запомнилась одна поездка с ним, но вот куда, зачем – не помню.
Хлюпает ржавая вода под копытами осторожно ступающей лошади. Прыгают с валёжины на валёжину колёса, того и гляди провалятся в трясину. Держусь за тележную грядку, от тряски зуб на зуб не попадает. Гадаю: попадёт – не попадёт под колесо лягушка, будет дождик или нет…
Сосед ушёл. Едва за ним закрылась дверь, как шквальный ветер – предвестник ливня – в кронах деревьев зашумел и небеса разверзлись. Сверкали молнии, и гром гремел, а я сидел в уютном кресле, под шум дождя, перебирая в памяти былое, и терпкий запах мха, багульника, хвои заполнил комнату мою.
… Поздний вечер. Крохотная избушка полна ароматов. Шкворчит, утопая в собственном жиру, сазан, курится паром свежая картошка, а над всем этим главенствующий запах хлеба. Бабка копошится у печки. Убегавшись за день, дремлю, сидя за кухонным столом.
– Ба – а! – тяну я. – А почему? Я спал, а как запахло хлебом, так сразу и проснулся!
Просыпался и от запаха толчёной картошки со свиными шкварками…
Через год окончилась моя ссылка и было воссоединение с семьёй. После долгих скитаний по чужим углам, наконец-то, обрели своё жильё – финский домик. Обнесли горбылём кусок дороги, чтобы было где сажать картошку, овощи, что стало небольшим подспорьем.
Это были годы Великого послевоенного строительства. Годы бравурных маршей с потоком плакатов, портретов вождей, с потоком счастливых, поющих людей, спешащих на демонстрацию в город.
Одним из таких солнечных майских дней я подбежал к конторе ремзавода. На площади царило праздничное оживление в предвкушении заслуженного отдыха. Одна за другой отходят, подходят машины. Смех, приветственные возгласы. Кого-то подсаживают в кузов, кто-то сам запрыгивает и усаживается на скамейке. В одной из машин я увидел смеющуюся маму. Она была такая счастливая, такая красивая: ведь за ударную работу она получила премию – две подушки, набитые пухом рогоза. Сидящая рядом женщина тронула маму за плечо и показала на меня. Трудно сказать, что творилось в этот момент в моей душе, а вот глаза кричали: «Я тоже хочу на праздник!» Только этого «крика» никто не заметил. Лишь машина тронулась, мама, свесившись над бортом, протянула ко мне руку – я протянул к ней свою. Стоял, не разжимая ладони, пока автомашина не вышла на асфальт. Когда разжал кулачок – на ладони увидел несколько монет. Какой уж тут праздник с такими копейками! Понурив голову, шёл домой, где меня ожидала на обед кастрюля с пятью синюшними картофелинами.
Рассказывая о детстве, как не упомянуть об Уссури.
Издревле, весной и осенью, река выходит из берегов, затопляя пойму до самого асфальта. Сходит шалая вода, просыхает пойма, но остаются водяные «блюдца» – вотчина ротанов. Наступают долгожданные каникулы – ни дня без купания на Уссурянке (так ласково мы называли нашу красавицу реку с чистейшей водой, белоснежными песчаными пляжами). А в осенний разлив, до того как насыпали защитную дамбу и наш посёлок оказывался во власти стихии, каждый пацан становился капитаном «дальнего плавания». Достаточно было добрести до пилорамы, выбрать соответствующий горбыль, шест – и в путь, до соседского огорода за морковкой или до песчаных дюн. Устойчивость нашим «кораблям» придавал тяжеленный комель-киль.
Река притягивала к себе, завораживала. День без рыбалки считался потерянным днём. Леска из скрученных ниток, медный крючок «пятёрка», ошкуренный, хорошо просушенный ивовый прут… Единственная проблема с червями. Красный червяк – на вес золота. На чёрного червяка хорошо брал сом, касатка, вот только добыть его не так-то просто: очень уж чувствительное, энергичное животное. Не один валун перевернёшь, прежде чем увидишь торчащий из земли огрызок «карандаша» да и то не факт, что он твой. Главное – успеть ухватить и вытащить этот скользкий «карандаш» из земли. Ни до, ни после не встречал это чудо природы – чёрного червяка.
Рыба любит глубину, а какая глубина у берега! Редко попадалась крупная касатка или пескарь, конёк на крючке – большая удача. Карась ловился на озёрах, на левом берегу, но без лодки караси были для нас недосягаемы. В основном дёргала касатка-малявка, со спичечный коробок. Выдерешь из её глотки крючок, в сердцах запульнёшь, не глядя, подальше и забудешь, а она дождётся своего часа и вонзится зазубренной костяной колючкой в пятку. Вот тут-то и попрыгаешь по горячему песочку.
Лето - благодатное время для детворы. До поздней ночи звенит голосами улица. Днём – футбол, надоедало – разбивались на команды – и в лапту, исконно русскую игру, затягивающую не только молодёжь. Какой азарт! Каким ловким нужно быть, чтобы увернуться от летящего в тебя мяча, пущенного сильной, умелой рукой! Какой реакцией необходимо обладать, чтобы попасть по подброшенному мячу кончиком биты, да так, чтобы он ввинтился в поднебесье и, перелетев поле, упал на не контролируемую игроком «противника» площадку. Пока суть да дело, «бегуны» успевают сбегать до кона и вернуться обратно
Жаль, похерили эту молодецкую игру, как те же городки, пятнашки, казаки-разбойники, – игры, развивающие смекалку, ловкость, умение в нештатной ситуации постоять за себя и коллектив.
На этом прерываю свой рассказ. Надолго ли? Не знаю. Воспоминания о детстве бесконечны, как Ариадны нить.
Быстрокрылой птицей годы пролетели…
… Амур, Хабаровск, Уссури … Как изменился город за то время, что не был в нём, но «пятна памяти» лезут назойливо в глаза. Здесь всё знакомо ¬- узнаваемо, словно и не было «вчера».
Трамвай остановился точно в том же месте, где много- много лет назад сошел вдруг с рельс в свой первый пробный рейс. Мы вышли из него. Мгновенье на раздумье. Свернуть направо – перейти шоссе, как в детстве, когда я шёл из школы, минуя двухэтажки, через пустырь, и вот он, наш посёлок Стройка. Как много в этом слове! Наш домик первый в ряду «близняшек» финских.
… Мама, братья, соседи, пацаны, лапта, рыбалка … Нет, не пойдём туда, где всё давно чужое: нет «финских» домиков; на поле, где в футбол играли, стоит бетонный «коробок»; там, где выращивал цветы и опыт с кукурузой проводил, – пустырь.
Шум трассы не дал надолго задержаться в прошлом. Протёр глаза. Передо мной всё та же улица и люди, спешащие куда-то. Всё здесь до боли мне знакомо: и магазин, что на углу, и тот, наискосок, через шоссе, и дальше, дальше… до сопки «Два брата», что маячит вдалеке. Я не могу себе позволить роскошь проехать до неё. Со мной племянница Татьяна, а потому, свернув налево, пошли туда, где в небо голубое три стометровые трубы выбрасывают белый дым. Без устали парят градирни уж не один десяток лет. Идём неторопливо меж домов, и каждый закоулок мне знаком. Здоровается тополь: «А помнишь?» Конечно, помню, хоть ты и вытянулся до второго этажа. А вот и сквер. Уютный, ничуть не изменившийся за время, что я его не видел, ну разве что деревья подросли и детвора не «та» катается на «наших» каруселях. На первый, беглый взгляд, всё остальное ничуть не изменилось: и двухэтажные дома, и школа в конце сквера. Штакетник низенький сереет. Парадный вход. По-летнему распахнуты все двери. Не слышно шума детворы. А что бы ты хотел увидеть? Каникулы!
… С частотой пулёмётного выстрела хлопают входные двери, и вместе с клубами морозного воздуха в вестибюль врывается очередная порция жаждущих знаний. Столпотворение в раздевалке, крик, смех на лестнице, ведущей на второй этаж. Звон колокольчика-звонка – и тётя Даша вновь одна средь наступившей тишины. Надолго ли? Хлопок – и в вестибюль весь раскрасневшийся от бега и мороза влетает опоздавший на урок. Офицерская шинель с двумя рядами сверкающих пуговиц, блестящий ранец за спиной…
Татьяна молча следует за мной. Вошли в приятно охладивший вестибюль. Покой и тишина … И вдруг знакомый голос тёти Даши: «Петров, опять ты опоздал!» – заставил вздрогнуть и замереть на миг. Причудится ж такое! Прошлись по вестибюлю. Нашёл и вешалку свою с крючками для пальто. На этом висела «офицерская шинель», мне сшила её мама из настоящей, офицерской. На этом – то самое пальто, в карман которого Ей незаметно клал записку, написанную на уроке, чтоб позже, выглядывая из-за угла, смотреть, как она её читает, оглядываясь по сторонам.
Мой класс остался неизменным. На удивлённый возглас молоденькой учительницы, вошедшей вслед за нами в класс: «Что вы здесь делаете? – молча подошёл к «своей» парте, всё так же, ни слова не промолвив, словно и не было вопроса, поднял крышку, с трудом втиснулся на сиденье. Осталось открыть ранец, достать «Капитана Немо», подложить под прорезь, между крышкой и партой, и провалиться в глубины океана. Сколько мальчишек и девчонок сидело за этой партой! Сколько учителей сменилось и сменится ещё! Молоденькая, совсем ещё девчонка, учительница всё поняла без слов – жизненный круговорот, как и всё в природе.
Господи, зачем я потащил с собой Татьяну? Есть в жизни мгновения, когда ты должен быть один. Никто не должен видеть то, что хочешь видеть ты. Стоим с ней на школьном стадионе. Гаревая дорожка, баскетбольная площадка … Что я любил, так это бег. Моя мечта – шиповки. Да будь у меня шиповки …
На своём месте мастерская, где нас учили рубить зубилом железные полоски, пользоваться ножовкой и рубанком. Как ни старались преподаватели, ни тому, ни другому, я так и не научился.
Прощальный взгляд– и через сквер мы продолжаем шествие по прошлому. Я сказал «мы». Глупость совершенная. Я – да, но не моя племянница Татьяна. Её, ещё такое маленькое прошлое, на Колыме осталось.
Идём по гравийной дороге, минуя серый «куб» Дома культуры. И вновь воспоминание, как утренний туман, окутало меня. Исчезли звуки, погасло солнце, изрядно припекающее с высоты.
… Ночная мгла перед глазами … Лишь слабый свет от фонаря над летней танцплощадкой. Кружится пара в вихре вальса … Как хорошо, что свет не ярок.
Облако белой пыли, поднятое промчавшейся машиной, на миг заслонило прошлое и вернуло меня в настоящее. Ещё несколько шагов – и вот она, «Белая школа», как мы называли 20-ку. - близнеца 61- ой. Столько лет прошло, а ничего не изменилось. Но, право же, чудак. Всего-то двадцать лет?!
… На переменах у меня было одно развлечение – пятнашки. Гонял до одури, до звучавшего всегда неожиданно и не вовремя звонка на урок. Приветственно гремят крышки парт, и урок начинается, а мне необходимо время, для того чтобы остыть, привести в порядок свой чуб: поплевать на ладошку и пригладить волосы так, чтобы они лежали назад, как у Олега Кошевого.
В то время парадным входом в школе пользовались редко. В ходу был запасной, в отличие от распашных парадных, – в одну дверь. От частого пользования возле этой двери образовался приямок, который можно было спокойно перешагнуть, если он заполнялся дождевой водой, в крайнем случае – перепрыгнуть. Звонок на урок. Разгон, скольжение – и я сижу в приямке - луже. Что самое обидное – в тот день впервые пришёл в школу в брюках без заплат на коленях и заднице.
Уж ежели ты помнишь это, пройдись, найди ту улицу, тот дом и вспомни одноклассника, что вынес тебе корку хлеба. Душистую, ноздрястую – тебе, голодному
… И тех мальчишек хулиганистых, что ждали за углом, чтоб посмеяться над тобой.
Воспоминания воспоминаниями, однако чувствую: племянница устала от экскурсии, а сколько бы ещё хотелось показать ей, поделиться своим прошлым. Прекрасно понимал Татьяну: какое ей дело до моего прошлого, до того, чем восхищаюсь я. У неё своё время, своя жизнь. И это правильно, как и то, что мне просто необходим был тот, кто шёл бы рядом и хотя бы делал вид, что слушает меня, смотрит моими глазами. В последний раз повернулся и посмотрел на ТЭЦ, на школу. Я был уверен, что это так.
Вот и шоссе. Сейчас дойдём до остановки – и конец нашей экскурсии. «Э… нет, – мне шепчет память. – Неужели ты забыл о нём, дружок?» Конечно, не забыл. Как можно мне тебя забыть, киоск у самого шоссе, где я на грошик покупал кулёк липучек и пряники лимонные и мятные?
Как можно позабыть тот солнечный весенний день, когда из школы возвращался, сжимая вспотевшей ладонью монетки? Ещё несколько шагов – и протяну их в заветное окошко. И в этот миг мир словно взорвался. Давно гудки не звали на работу, а тут словно взбесились разом все. Ревут котельные, гудят автомобили на шоссе. А я стоял, тревожно оглядываясь по сторонам и не решаясь протянуть в окошко руку.
Не помню, как дошёл до дома. Из чёрной «тарелки», висевшей в нашей комнате, лилась траурная музыка. Это был день, когда мы узнали о кончине Сталина.
«Только детство тем и хорошо, что не заморачивается проблемами жития».
Это было, было … Как и сиюминутное желание пройтись по пешеходной дорожке в сторону посёлка под названием Стройка, где когда-то был и наш щитовой домик. По пути заглянуть в магазинчик, в котором продавали вкуснейшее печенье «солдатики» и пирожки с повидлом по сорок шесть копеек, тот самый магазин, возле которого с вечера занимали очередь за буханкой хлеба. Много чего хотелось бы показать племяннице, да какой ей интерес смотреть на то, что видишь только ты.
Как вовремя подошёл трамвай. Сейчас войдём в него, и будет время вспоминать и вспоминать под мерный стук колёс трамвайных, разматывая Ариадны нить (иль всё же сматывая вновь в клубок?)
Что ж, Истину не каждому дано познать. Она, как Время, которое нельзя затормозить, остановить, оно течёт песком сквозь наши пальцы. Лишь на мгновенье можно задержать, сжав намертво кулак, но тщетны все потуги. Разжав кулак, увидим на ладони застрявшую на линии судьбы песчинку, готовую уйти в небытие.