Мама, которая всё это время сидела тихонько в уголке и, по-моему, даже шевелиться побаивалась, чтобы папу ненароком с мысли не сбить, встала и, попросив у нас прощения, на минутку вышла. Папа зажег газ и, поставив на него чайник, взглянув на часы:
- Ну вот, у нас ещё немного времени осталось. Сейчас мы по бокалу чайку выпьем, да продолжим наш рассказ, ну, а потом и сами в путь-дорогу начнём собираться.
Вернулась мама, всплеснула руками:
- На минутку отойти нельзя, как они хозяйничать принимаются.
Когда я отца слушал, в горле всё пересохнуть успело, поэтому чашка горячего чая оказалась весьма кстати. Пока пили, разговаривали на какие-то совсем малозначимые темы. Но, вот последний глоток сделан, и папа, прищурив свои глаза, вновь продолжил так полюбившийся мне рассказ из жизни моих предков.
Воронок бежал и бежал, а Иван время от времени проваливался в какое-то непонятное для себя состояние, словно оказывался в межвременьи, когда можно и на дорогу посматривать, мало ли, что может случиться, и в то же время картинки, которые при его воспоминаниях и мечтаниях привидевались, внимательно рассматривать. Безысходное горе, навалившееся на него сразу после смерти отца, заметно уменьшилось. Осталась только неимоверная тяжесть в душе, которая даже глубоко вздохнуть мешала. Тут уж не до подсчёта встречных да поперечных. Воронок, словно чувствуя состояние хозяина, бежал ровно, темп не сбавлял, на кобыл, которые ему в пути встречались, внимания не обращал. Так и добрался он до дома, получилось даже быстрей, нежели весной, когда он в Лапино ехал.
Ещё издали Иван увидел Тихона. Тот в праздничной, нарядной одежде вышел из ворот Авдотьевого дома и шёл к себе. Заметив Ивана, он остановился, постоял немного, а затем, спохватившись, непривычно, как-то по-стариковски, засуетился, открывая нараспашку ворота, чтобы Иван сразу во двор въехал.
Когда Иван лошадь остановил и с подводы соскочил, да на Тихона глянул, он его не узнал совсем. Всегда стройный, тот неожиданно ссутулился, резко похудел, да так, что одежда на нём, как на пугале огородном стала висеть. На лице морщины появились, бородка совсем поседела, а когда он Ивану приветливо улыбнулся, тот заметил у него дырку на месте одного из верхних зубов. За какие-то пять месяцев, резко постарел Тихон, да он и сам понимал это.
- Сдавать, что-то я стал, сынок. Знобит меня вечно, кашель ночами душит, наверное, конец близок. К лекарю тут сходил, Авдотья настояла. Тот меня осмотрел всего, с ног да головы, даже в рот залез и там покопался, но кроме гнилых зубов ничего больше не обнаружил. В общем, голову он почесал и сказал, что ничего угрожающего не видит. А, вот я, - и он глубоко вздохнул, да так, что даже звук какой-то пронзительный издал, - видеть тоже не вижу, но что-то этакое ощущаю. И это, что-то этакое, очень мне не нравится. Да и не радует тоже, – он замолчал и задумался.
- Да, ладно, что мы о грустном, да о грустном, - Тихон улыбнулся своей прежней улыбкой, к которой Иван так привык, и задал вопрос, которого Иван боялся больше всего, - ну, как там твои, отец, мать, малышня? Кралю себе там не завёл? Или только пахал всё лето?
Иван опустил голову, и невнятно пробормотал:
- Тятю мы неделю назад похоронили, - и заплакал.
Слёзы лились и лились, он пытался их сдержать, но ничего у него не получалось. Послышались всхлипывания, и Иван уткнулся лицом в грудь Тихона, сотрясаясь в рыданиях.
Тихон гладил его, как маленького по голове и приговаривал:
- Да, дела. Ну, ты поплачь, поплачь немного. Выпусти из себя горе. Я по себе знаю, что нельзя его в себе копить, его на волю надобно отпускать. Умер, значит, Иван Иванович. Хорошим он мужиком был и детей своих правильно воспитывал. Вон, какого молодца вырастил. Умер твой папа, значит Господь, или кто там на небесах, решил его к себе прибрать. Пожил он среди людей, теперь в ангельском окружении до скончания веков его душа отдыхать будет, - он замолчал и всё гладил и гладил Иванову голову, затем спохватился, - так ты значит и девяти дней там не пробыл?
Иван перестал всхлипывать, вытер заплаканное лицо рукавом рубахи и растерянно посмотрел на Тихона:
- Ну, а как же? Ведь ярманка через день работать примется, а это как раз и будет девятый день.
- Да, дела, - повторил Тихон и начал распрягать лошадь.
- Ты с Воронком походи немного, чтобы он остыл, да в стойло его поставь. Торба с овсом там приготовлена, воду в ведро я сегодня с утра свежую налил, ждал, что ты после обеда приедешь. А я на секунду к Авдотье забегу, скажу, чтобы она обед в печку погреться поставила. Ты же небось голодный. Ну, а ты пока сходи, умойся, а то смотри чумазый какой.
Иван только и успел, что лицо умыть, а Тихон снова на пороге стоял, улыбался, как будто зубом щербатым хвастался:
- Пойдём, у Авдотьи всё готово. Поедим, да начнём собираться. Телегу на её привычное место надо будет прежде всего поставить, да посмотреть, что там у нас в закромах находится. Решим, что закупать будем в первую очередь и завтра с утра на ярманку отправимся.
- Дядя Тихон, почему завтра, ведь нас туда не пустят. Ярманка же только через день работать начнёт.
- Пустят Ваня, как не пустят. Пафнуша мне ещё неделю назад весточку прислал, что он в Холуй к вечеру сегодняшнего дня приехать должен. Занят он очень сильно, вот и решил здесь только один день провести, самый первый, как ярманка работать примется. У него дела какие-то важные в Москве намечены. А чтобы всё успеть, он надумал пораньше приехать,с нами встретиться, по ярманке погулять, да обратно. Он нас всё в том же трактире ждать завтра будет. Трактир-то Марии по прозвищу Весёлая принадлежит. Помнишь, года два назад такая разбитная женщина нас у входа встречала? Вот это хозяйка и была. У неё ресторация большая во Владимире имеется, она сама там постоянно находится, там её основное дело, а в Холуе, что? Трактир только на ярманках работает, от него прибытка немного, но, ежели он имеется, кто ж отказываться будет. Тем более, что ярманок в Холуе теперь четыре в год проходит: Тихвинская, она для нас совсем неудобной является, самая страда, конец июня, а они ярманку затеяли, но кто-то там закупается, иначе её вообще уже давно закрыли бы. Затем, наша, Фроловская, ну и две зимних - Введенская во второй половине ноября и Никольская с 6 декабря. Для нас с тобой наилучшей Фроловская является, но и об остальных тоже знать надобно.
Пафнутий написал мне, что закончил он пешком бродить, тяжко это ему стало. И то правда, он ведь меня, ежели и моложе, то ненамного. Тоже к земле его гнуть начало. Все одно, его постоянные, даже не знаю, как и обозвать тех людей, с кем он в этой округе встречается, да разговоры свои мудрые ведёт, давно уже поняли, что никакой он не офеня, а просто человек, который интерес имеет к тому, что они своими руками создать могут. Он их покупателями кличет, но сам-то он скорее не продавец, а даритель, так что и их следует, как-то по-иному называть. Я это к чему тебе всё рассказываю? Пафнутя сюда не на перекладных добираться будет, а на собственной карете приедет. И завтра он её за нами с утреца прислать обещался. Вот, мы, как господа, туда и прибудем. А пока хватит воду в ступе толочь, пойдём-ка мы к Авдотье. Настёна тебя прямо заждалась. Мы все тут изменились пока тебя не было, я вишь постарел так, что самому на себя в зерцало смотреть противно, а Настёна расцвела прям, такой красавицей стала, что ты парень не тяни, хватай её поскорее, а то из-под носа уведут, - и так на Ивана посмотрел, что тот понял, не шутит сейчас дядя Тихон, а вполне серьёзно говорит, и совсем растерялся.
Тихон засмеялся даже, потом задумался и рукой махнул:
- Пойдём, пойдём. Приоденься только, в гости все-таки собираемся, - немного помолчал и добавил, - эх, где наша не пропадала, заодно и поешь, - произнёс эту загадочную фразу и улыбнулся.
Тут Иван совсем в замешательство пришёл. Он не понимал, что задумал Тихон, а то, что тот задумал нечто ему любопытное, видно было. "Спросить, что ли?" – решил было Иван, но не стал. Придут к Авдотье, там и узнает. Одел чистую глаженую одёжу, на которую ему Тихон указал, и, опустив голову и глядя себе прямо под ноги, поплёлся следом за своим старшим другом.
- Вихры свои причеши, - сказал вдруг Тихон, и протянул Ивану гребешок, которым он обычно бороду от крошек после еды освобождал.
Иван в зерцало посмотрел и себя там не узнал. Он же уже давно своё отражение не видел. Не во что было посмотреться. В Лапино, таких дорогих вещей, как настоящее зерцало, даже быть ни у кого не могло. Маленькие у девушек встречались. Да и среди них стеклянных почти не было, а в даже хорошо отполированных оловянных или бронзовых, что-либо рассмотреть было той ещё задачей.
Иван смотрел и своим глазам не верил. В зерцале виднелся вовсе не он, каким он самому себе запомнился, а совсем другой молодой парень. Видно было, что это далеко не тот почти ребёнок, каким он вышел из этого дома несколько месяцев тому назад. Плечи ещё больше раздались, шея тоже стала значительно массивней, нос заострился, исчезла легкая детская припухлость щёк, теперь они слегка ввалились, бородка стала значительно гуще и длинней, по лбу бороздой пробежала первая морщина, на переносице тоже возникли пусть пока и мало заметные, но зато сразу три морщинки, но главное это изменился взгляд. Он стал намного строже и серьёзней. Сильно выгоревшие волосы действительно немного косматились, он провёл по ним пятернёй, но они на это никак не отреагировали, как торчали в разные стороны, так и продолжали торчать.
- Ты на руку воды налей и ей их смочи, - услышал он голос Тихона, – а потом гребешком расчеши. Я тебе гребешок зачем дал?
Иван в растерянности посмотрел на гребешок, который держал в правой руке, и даже удивился, откуда он там взялся. Его настолько поразило, как он стал выглядеть, что он даже забыл зачем к зерцалу подошёл.
- Давай, давай, поспешай, - поторопил его Тихон.
Иван мокрой рукой прошёлся по волосам, провёл по ним несколько раз гребешком и снова посмотрелся в зерцало. Теперь причёска его вполне устроила, но вот собственный внешний вид обескураживал.
- Пойдем, дорогой, - полуобнял его своей рукой Тихон, и потянул за собой к двери, - нас ждут. Успеешь ты ещё на себя налюбоваться.
- Да, я вовсе и не любуюсь, - даже разозлился неизвестно на что, Иван, - ты знаешь, - и он сделал большую паузу, пока они с крыльца спускались, - я себя на улице, встреть вот так, ни за что не признал бы.
- Вырос ты, и из мальчика, в мужа превратился, - поставил в этом странном разговоре точку Тихон.
В доме Авдотьи их встретили, как самых дорогих гостей. Сама хозяйка в праздничном наряде стояла, держа на вытянутых руках расшитое красными петухами полотенце, на котором лежал каравай, а сверху стояла небольшая плошка, почти до самого верха наполненная солью. По сторонам в поклоне стояли все её дети, только Настёны Иван не увидел. Хотел спросить, где она, но смутился и спрашивать не стал. Встал, как столб и всё тут.
- Входите гости дорогие, входите, - услышал Иван ласковый голос Авдотьи, - отведайте, хлеба-соли, будьте добры. Чувствуйте себя, как дома. Мы все вам очень и очень рады.
- Хозяйка, - как-то странно обратился к сестре Тихон, отломив кусок хлеба и макнув его в соль, - мы к тебе с серьёзным предложением пожаловали. У тебя товар имеется, а у нас купец-молодец, который к этому товару интерес проявляет, - проговорил он всё это, хлеб в рот положил и жевать его принялся.
Авдотья руки в стороны раскинула:
- Не пойму я что-то. О, чём это ты любезный говоришь? Какой такой товар у нас есть? Мы люди простые, не торговые. Вот и слов твоих мы никак понять не можем.
- Купец, вот он, перед тобой стоит, - сказал Тихон и подтолкнул Ивана в спину, да так, что тот пару шагов был вынужден сделать, и оказаться почти в центре горницы, вернее в центре того полукруга, которым стояли Авдотья и её дети.
Тычок в спину оказался болезненным. Вот ведь, как случается, хочешь человеку больно сделать, тычь в его спину, ему всё безразлично будет, может ничего и не почувствовать даже, а вот такой случайный удар, да даже ударом такой толчок назвать язык не поворачивается, может оказаться очень болезненным. Иван даже невольно поморщился и хотел больное место потрогать, да погладить капельку, чтоб боль побыстрей прошла, но сдержался, и постарался не показать виду, что Тихон боль ему доставил.
Но пока он морщился, да боль терпел, по-видимому, что-то ещё обеими сторонами сказано было, что до его ушей не донеслось, поскольку из-за занавески, отгораживающей женскую половину, вышла Настёна. Она была так красива, так нарядна, так горделиво держала свою голову, что у Ивана всё сжалось внутри и он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сколько он находился в таком состоянии Иван так и не понял, да на него никто и внимания не обращал, все только и глядели на Настёну, и лишь когда из него с каким-то клокотанием воздух выдохнулся, Тихон на него посмотрел внимательно и улыбнулся своей лёгкой мимолётной улыбкой. Хотя, скорее всего, не такой уж и мимолётной она была, если её Иван на всю свою оставшуюся жизнь запомнил.
Он вообще в своих записках часто самыми тёплыми словами Тихона вспоминал, а ту его улыбку в особенности.
Никто у них с Настёной тогда ничего даже и спрашивать не стал, по-видимому, всё и так было ясно, а может и спрашивал, да Иван это не запомнил, мимо его ушей это прошло, не до того ему было. Он на Настёну смотрел и глаз своих оторвать не мог вначале от её лица и от её улыбки, это пока они друг напротив друга стояли. А затем её руками любовался, такими красивыми, каких он до того никогда ещё не видывал. Их за стол рядом посадили, ему на неё, вот так в упор, смотреть неудобным или даже скорее неприличным казалось, как будто в чужое окно, через занавеску подглядывать. Поэтому он на её руки глядел. Она их то на стол клала, то на колени свои опускала, и ему так интересно это было, что он больше ни на что внимания обращать не стал. Наверное, он, что-то ел и о чём-то разговаривал, но ничего не запомнил, лишь руки Настёнины и больше ничего.
Решили свадьбу сыграть осенью, на Покров Пресвятой Богородицы. Иван был настолько счастьем переполнен, что вокруг кроме своей суженой ничего более не видел и не слышал.
Хорошо тогда, наверное, посидели, только Иван, когда этот день описывал, ничего вспомнить не смог.
На следующее утро Тихон стал ждать карету, обещанную Пафнутием. Без дела не сидел, всё время в своем амбаре проводил, перекладывая остатки прошлогоднего товара, из короба в короб и занося его в свою книжицу. Иван рядом находился. К тяжёлым коробам Тихона не подпускал, сам их с места на место таскал. Но, время от времени кто-нибудь из них выходил за порог и вглядывался в даль, куда только взгляд достичь мог, но там ничего видно не было. Тихон даже ворчать принялся, что, в общем-то, ему совсем не свойственно было, но и это не помогало. Не ехала карета и всё тут.
Лишь к полудню, когда они почти отчаялись дождаться, к воротам подъехала обычная телега. Возчик, лицо которого с самого верха и до самого низа заросло бородой с усами так, что среди них лишь нос виднелся, да глаза с узенькой полоской лба, сняв войлочную шапку с головы, зашёл во двор и искательно посмотрел снизу-вверх на Тихона, который из амбара показался:
- Прости, милейший, ты Тихоном будешь?
Тихон с удивлением кивнул головой.
- Меня госпожа наша, Ольга Васильевна, за тобой послала, приказала в лучшем виде доставить.
Тихон ещё больше удивился:
- Это ты меня, милейший, прости, но я ничего не понял. Куда доставить? И кто такая Ольга Васильевна?
Мужик мял шапку в руках и молчал, видимо соображая, как ответить на такие сложные для его понимания вопросы.
Наконец, он собрался с духом и обстоятельно ответил:
- Ольга Васильевна, это госпожа наша. Доброго ей здоровья и многих лет жизни. Добрая она к нам и очень ласковая. А куда? – он опять задумался, затем мотнул своей бородой и уже почти весело произнёс, - так в Холуй, на ярманку. Она там вас ждать будет.
Иван всё это время на мужика смотрел и пытался понять, он один из тех, кто несколько лет назад перетаскивал книги Гладышева, или их двойник, да прикинуть про себя пытался, сколько же таких страхолюдин в том поместье имеется.
Его раздумья Тихон прервал:
- Пойдём Ваня, переодеться надобно, да ехать. Вишь ждут нас.
Сборы много времени не заняли. Сколько мужчине надо, чтобы одно с себя скинуть, а другое по-быстрому одеть? Минутное дело, тем более, что нарядная одёжа, заранее приготовленная, на вешалах висела.
Поехали налегке, Тихон только небольшую кошёлку с собой прихватил, увесистую такую, но не чересчур тяжелую. Иван на неё покосился, но спрашивать, что, да зачем, не стал, поостерёгся, что Тихон снова его любопытным обзовёт. "Ну, не из-за любопытства я все эти вопросы задаю, уяснить желаю, как жить дальше, а он не хочет этого понять, говорит, что я любопытный", - думал про себя Иван, пока поудобней на телегу садился. На телегу уселись сбоку рядышком, так чтобы разговаривать удобней было. Но, никакие разговоры вести не получилось.
Мужик, как только они на телеге разместились, хлестанул свою бедную лошадку, и она помчалась, таща за собой телегу, которая подпрыгивала на каждом ухабе так, что пассажирам, которыми Тихон с Иваном были, не пришло даже в голову рты открывать, чтобы языки свои ненароком не откусить. Домчались достаточно быстро. И двух часов не прошло, как они по мосту через Тезу проехали. Ворота перед ними стали открывать, когда они только вдали показались. Возчик осадил лошадь настолько резко, а она такой легко управляемой оказалась, что встала, как вкопанная, да так, что Тихон с Иваном, чуть на землю не скатились, хорошо умудрились на телеге удержаться. Посредине площади, что сразу за воротами находилась, и откуда ярмоночные улицы во все стороны разбегались, буквально в нескольких метрах от морды тяжело дышащей лошади, изо рта которой даже пена белая капать на землю принялась, неподвижно, как застывшая, стояла дородная, уже далеко не первой молодости, красиво одетая женщина. Иван заметил её, когда они только в ворота въезжали и первым делом своё внимание на её наряд обратил, такого ему ещё видеть не приходилось. Вначале ему в глаза кокошник бросился. Такой красивый, что даже дух захватило. Он был весь каменьями разукрашен и оттого под солнечными лучами сверкал, как в сказке, как на одной из фряжских картинок Петром Васильевичем нарисованной, где в подобном Царевна-лебедь стоит. Иван старался тихонько, не совсем в упор, её разглядывать, а барыня, то, что это именно барыня была у Ивана никаких сомнений не возникло, вероятно, заметив, как на неё молодой пригожий парень пялится, стала перед ним медленно так, вальяжно крутиться, не крутиться, конечно, но уж поповорачивалась она порядочно, так что он все её прелести подробнейшим образом рассмотреть успел. При всём при этом она ещё и с Тихоном разговаривать умудрялась. Ивану даже показалась, что она к Тихону обратилась каким-то немысленным образом, таким что у него даже дыхание перехватило, и он даже прислушиваться стал, о чём там разговор идёт, а для этого как бы невзначай к ним приблизился. Разговор действительно настолько любопытным оказался, что Иван от рассматривания барыни отвлёкся и подслушиванию разговора того всецело отдался.
Самую первую фразу ему расслышать не удалось, а то, что ему показалось в ней странным, он постарался задвинуть куда-нибудь подальше. Мало ли, что послышаться может. Но вот дальше было действительно удивительно:
- Милостивая Ольга Васильевна, вы, наверное, меня с кем-то другим спутали. Я обычный офеня, которыми завтра все лавки здесь заполнены будут. Откуда вы такую несуразицу взять смогли?
- Мне это Его Сиятельство князь Пафнутий Петрович написал. Вот сами посмотрите, - и она протянула Тихону какую-то бумагу.
- Ох, уж этот Пафнутя, балабол настоящий. Он мой старинный приятель. Так уж получилось, что мы с ним с самого, что ни на есть раннего детства знакомы. Моя матушка у его матушки в прислугах была. Мы с ним родились чуть ли не в один день. Молока у моей матушки было много, вот она нас двоих и выкормила. Его матушка княгиня Агриппина Петровна ко мне относилась хорошо, не как к собственному сыну, разумеется, но все же. Вот Пафнутий и рассказывает всем, что я ему почти родня, да и по положению ровня, но поверьте милейшая Ольга Васильевна, всё это досужие сплетни, верить которым не следует ни единой минуты. И извиняться, что вы сами не смогли за мной приехать, да нормальную карету прислать, честное слово не следует. Замечательно мы добрались сюда к вам. Вознице спасибо сказать следует.
Ольга Васильевна Тихона в сторонку отозвала, и там разговор с ним продолжила. Иван понял, заметила она, что он подслушивать принялся, хотя такой привычки у него никогда не было, но уж больно разговор тот любопытным оказался. Ну, если слушать он не мог, то глаза то ему никто не закрывал, вот и продолжил он барыню эту удивительную потихоньку рассматривать. Волосы у той на голове все в кудряшках были, в косу, как он привык видеть, она их заплетать не стала, только сзади собрала вместе и подвязала чёрной лентой с широким бантом, да так, чтобы концы ленты спускались ниже волос, почти до пояса. Но самое главное, волосы были серого цвета и казались с овцы снятыми, да ещё все в белой мелкой пыли, как будто эта Ольга Васильевна весь день в старом чулане возилась и, выйдя оттуда, отряхнуться не успела.
Иван, как волосы закончил рассматривать, за платье принялся. Тут тоже много было такого, чего он до сих пор не видывал. Ольга Васильевна росту была высокого, и что-то на сарафан похожее сидело на ней очень хорошо. Сарафан этот был, как и положено, длинным, почти до земли, только самые кончики обувки из-под него видны были. Обувка такой красивой была, да цвета такого приятного светлого, как листья у берёзок становятся, когда они опадать собираются. Может не точно такого, но уж и не ярко жёлтого, как цветы у одуванчиков и не цвета спелой ржи, похоже, конечно, но не совсем. Он всё пытался вспомнить, что-нибудь знакомое такого же точно цвета, но ничего не вспомнил и бросил это бестолковое занятие, так ведь можно не успеть всё остальное рассмотреть. Вот будет потом, что Настёне рассказать, какие наряды бары носят. Чудеса, да и только. Юбка у этого, как бы сарафана была широкая и на колокол похожая. Только у колокола края чуть наружу отогнуты, а у барыни той юбка ровно вниз спускалась. Она была из однотонной ткани пошита, тоже достаточно светлой, по цвету шляпку молодого подберёзовика напоминающая и такая же блестящая была. Из атласа небось её шили. Они похожий прошлой осенью, когда у них ещё тканей всяких много имелось, продавали. Жаль мало закупили, быстро всё закончилось, а уж желающих полным-полно было. Надо было на своём настаивать и только цельными кусками продавать, а Тихон на просьбы уступал и отрезы делал. Хотя, конечно, если на тележках эту тяжесть за собой тащить, долго не проходишь. Руки до сих пор помнят, как они надрывались, а тут ещё пахать пришлось. Тяжело.
Иван даже головой встряхнул, как лошади это делают. "Интересно, - подумал он, - я головой потряс, чтобы думы всякие прогнать, которые мне мешают барыню, Ольгу Васильевну, рассматривать, а лошади зачем это делают? Они что тоже думать могут?" – но додумывать эту интересную мысль не стал, а опять одёжу барскую разглядывать принялся. Юбка подпоясана была поясом широким, но не из кожи сделанным, а словно из атласных полосок сплетённым, так так туго, что он ровным-преровным был и на пряжку большую такую, даже чуть пошире чем сам пояс, застёгивался. "А пряжка то, вот уж совсем чудо, - подумал Иван, - с такой же вставкой, как та брошка, что Пафнутий Петрович, когда-то Евдокии Кузьминичне подарил, жене того горшечника, Луки Фроловича, товаром которого я задумываю поторговать, если, конечно, дядя Тихон опять возражать не станет. Ох, уж этот Тихон Петрович, упрямый, прям как не знаю кто, но мне приходится под ним ходить. Могу, конечно, своё мнение ему высказать, но он к этому относится, как к той назойливой мухе, которую прихлопнуть можно, ежели очень уж надоест. Да вставка, - опять он к поясу вернулся, - красота какая. Правда на ней не колокольчики с ландышами изображены, и вообще не из природы что, а буквицы там, переплетённые так, что не сразу и разберёшь, что это за буквицы".
Иван попытался всмотреться и всё же разобраться, что на той пряжке изображено, так искусно, но далеко они, Тихон с барыней, отошли от него. Видно плохо было, да ещё, как на пряжку солнечный луч попадал, она сверкать начинала, тогда вообще ничего уже понять невозможным становилось. Так и не смог он разобраться, да дальше стал рассматривать во что барыня одета была. По юбке от пояса до самого подола какие-то полосы любопытные спускались. Полос тех несколько штук было и все они на одном расстоянии друг от друга находились. Далековато увела барыня Тихона, не так и легко всякую мелочь в её наряде рассматривать. Хотя полосы те не такой уж и мелочью были. Иван всё пытался понять из чего они выполнены, но никак к окончательному выводу прийти не мог. Полосы были в одну ширину с поясом и точно были на юбку сверху нашиты, а вот кружева это крупные из тех же ниток, что и ткань, вязаные, или просто оборки из полосок ткани, ему так и не удалось понять. "Ладно, - бросил он в таком сложном для мужского ума деле разбираться, - поближе окажусь, разгляжу", - и вверх своим взглядом пошёл.
Грудь у барыни рубахой короткой была прикрыта. Её низ еле из-под пояса виден был. Пуговиц на рубахе было много, Иван семь штук насчитал, но возможно ещё и восьмая была, только она под поясом пряталась. Пуговицы были красивыми, крупными и, по-видимому, их из хорошо отполированной кости изготовили, так как они очень блестели. Рукава у рубахи были длинными, из них лишь пальцы выглядывали. Сшита она была точно из той же ткани, что и юбка, только в отличие от той, она была расшита тонкими плетёными шнурками чёрного цвета. Очень это красиво получилось – тоненькие шнурки к рукавам были пришиты от плеча до пальцев рук, по груди змейкой вниз спускались, а также низ рукавов оторачивали. А шея у барыни была укутана тонким, наверное, совсем невесомым и почти прозрачным платком, поскольку через него просвечивала массивное, тяжелое на вид, украшение золотистого цвета. "Неужто настоящее золото, - ахнул про себя Иван, - там же его целый фунт, как же она не боится с такой ценностью по улице ходить. Да и в ушах у неё вон какие серьги болтаются, уши того и гляди оторваться могут, и тоже из чистого золота. Вот это богатейка".
- Ваня, что ты там застрял? Иди к нам, - послышался голос Тихона, - иди, иди. Вишь, как получилось не совсем ладно. Пафнутий планы свои изменил, вернее не то, что просто взял, да изменил, а события всяческие, вокруг него происходящие, вынудили его так поступить, поэтому прибудет он только через три дня, уже к концу ярманки, если прибудет конечно, - почти про себя пробормотал Тихон, но всё же достаточно громко, так что Иван расслышать смог.
- Прибудет, прибудет, - встряла в его речь барыня, - он мне обещал мои вещи из Санкт-Петербурга привезти, которые я там по его же настоянию оставила. Моя карета по дороге туда сломалась, и я свой дальнейший путь на перекладных продолжала, а вещи на наёмной телеге следом везли. А сюда я на почтовых приехала, совсем без вещей, они все в столице остались. Вот Пафнутий Петрович и соблаговолил мне предложение сделать, вещи мои сюда самолично доставить. Он уже из Москвы, когда там находился, в письме своём указал, что весь мой багаж вместе с ним в карете следует. Так, что приедет он, никуда не денется, - с каким-то скрытым ехидством, как Ивану показалось, проговорила Ольга Васильевна.
- Ну, приедет, значит приедет, - сказал Тихон и улыбнулся, - нам он вишь не смог весточку прислать, а вот Ольга Васильевна сегодня с утра первой почтой записку от него получила, с предупреждением, что он, мол, задерживается и с просьбой, чтобы она его обещание перед нами выполнила и нас в лучшем виде сюда доставила. Так, что большая вам Ольга Васильевна от нас благодарность за заботу и беспокойство, которые мы вам нечаянно доставили. Ну, а коли у нас время на ярманке, пока она закрыта для посетителей, нежданно образовалось, мы с тобой с согласия хозяйки погуляем малость, стараясь при этом купцов, к торговле готовящихся, от их забот не отвлекать. И начнём мы с тобой с друзей наших, господ Кроковых - Феофана Селивановича и сына его Прохора Феофановича. Надеюсь, они оба уже в своём балагане сидят, с бумагами всяческими разбираются.
И они, низко поклонившись хозяйке, направились к первому балагану.
Продолжение следует