Это было, было

 
                Это было … было 

     Утренняя заря вольготно разлилась по горизонту, возвещая: день грядёт. Запоздалый петушиный крик эстафетой летит от двора ко двору. Хлопает бич пастуха. Из  распахнутых ворот, взмыкивая, вздыхая, выходят бурёнки и, взбивая копытами пыль, вливаются в бесконечное стадо, плывущее по шляху.

     Хозяйка затворила ворота, минуту-другую постояла, вглядываясь в уходящее стадо, цыкнула на собачонку:
     – Отстань,  не до тебя …
Из клуни, протирая заспанные глаза, вышел сынишка, названный Максимом в честь деда.
     – Мам, исты хочу!
     – Да шо ж цэ такэ! – всплеснула мать руками.–  Все исты хочут. Чушка не кормлена, порося визжит, а он … исты хочет!

     Сынишка, слушая её, и не решаясь оправдываться,  стоял посреди двора с опущенной головой. Щенок хотел, было, прийти на помощь своему другу, но громкий голос хозяйки заставил его изменить решение  и спрятаться в конуру. Такой вот у мамы характер, да и голосом Господь её не обделил. На всю улицу слышно, как она «воспитывает» сына.

     Максим тяжело вздохнул. Ещё вечером договорились  мальчишки с утра пораньше сходить на рыбалку, а сам проспал. Убегавшись за день, не заметил, как, убаюканный стрёкотом цикад, уснул на старом кожушке, раскинутом в саду, под яблоней. Ещё не хватало, чтобы ушли без него! Только много ли нужно времени, чтобы расправиться с кружкой молока и краюшкой хлеба! Смахнув рукой крошки, прилипшие к губам, Максимка выскочил из-за стола, поддёрнул штаны, прихватил удочку, банку с червями, и только пятки засверкали. Цуцык последовал, было, за ним, но, обиженный невниманием друга, вернулся в будку и свернулся калачиком.

    Не широка речка, на берегу которой вольготно раскинулась станица, но поплавать, поплескаться,  её хватало и ребятне, и гусям, уткам. Речку перекрыли дамбами, и образовался каскад искусственных озёр. Запустили малька карася, сазана, и в хатах к аромату борща, сдобренного свиными шкварками, добавился аромат жареной рыбы.

     Правый берег озера, в отличие от левого, более крутой, обрывистый, со скошенными, натоптанными копытами коров краями, по которым стадо спускалось к воде, по ним  же поднимались и гуси, совершая набеги на поля с овсом. 

     В очередной раз под предводительством гусака с гоготом, хлопаньем крыльев по воде устремились они к ближнему полю, да не тут-то было. Не дремлет «стража»: наперерез им с воинственным кличем мчатся  купальщики, на ходу прихватывая кто палку, кто прут. Смятение в стане «врага», паника. Гусиный гогот смешался с криками босоногой ватаги. Тут гусям  уж не до овса: успеть бы скатиться с обрыва в воду. Нерасторопный «разбойник» получал прутом по спине или  шее и становился законным «трофеем» защитников полей. Главное здесь, чтобы хозяева не заметили пропажи! Только это было мало вероятным: гусиные стада не считаны: уши закладывало, когда они чуть свет скатывались с берега в воду.

     С «трофеем» в руках мальчишки уединялись в ближайшей рощице, и вот уж жаром исходят угли прогоревшего костра. Осталось завалить углями выпотрошенного, обмазанного глиной гуся и … айда снова  купаться
                …
     Незаметно проходило-пролетало  лето с грозами, молнией в полнеба, раскатами грома, сотрясающего мазанки. Потеряв свою красоту, никли подсолнухи. Кукурузные початки, дошедшие до готовности, связками устроились под застрехами соломенных крыш. Среди картофельной ботвы, ловя последние солнечные лучи, дозаривается крутобокая тыква. По утрам над прудами зависает туман, приглушая тревожный крик гусака. В плаще, набухшем от росы, дремлет под ветлой  рыбак, больше похожий на ворона, задумавшегося над вечностью бытия.

     Погреб заполняется бочками с мочеными арбузами, яблоками, солёными помидорами, огурцами и капустой, а чуть позже –  салом и кругами колбасы. Пройдёт немного времени, и полетит пух гусиный. Молодым нужна перина и подушки, да не одна, а чтоб горкой, мал - мала, меньше. Столько, сколько хотелось бы детишек.

    Пришло время готовить горилку. Благо, есть из чего: бурак вырос на славу.

    К забою готовились, как  к празднику. Забойщика окружало всё семейство, готовое по его первому слову бежать, нести, поливать… Тушу смолили пучками ржаной соломы, затем обмывали, досмаливали пропуски, скребли ножами. Чтобы мясо отпыхло, тушу обкладывали соломой, поливали кипятком и, укутав старым рядном, с возгласом: «Поехали!..» –  всем гамузом усаживались на неё. Деликатес – смолёные свиные уши – доставался ребятне.

    И вот уж на столе, под сенью виноградной лозы, в необъятной сковороде шкворчит «кровянка» –  ливер, зажаренный с кровью и салом. Тут же, отливая синевой, красуется запотевшая четверть с горилкой. Заглушая украинскую мову и русскую речь, звенят неугомонные цикады.

    Стынет сало в сковороде, понижается уровень горилки в четверти …
« Скакал казак через долину …» опадает под натиском: «Ой, ты Галя! Галя молодая…»  Какое застолье без песни!
    Далеко за полночь расходятся довольные угощением гости – у хозяев с их  добровольными помощниками начинается бессонная ночь.  Мало заколоть чушку – тушу необходимо быстро разделать: это тебе не Сибирь с её морозами, где подвесил тушу и гуляй. Здесь совершенно другой подход. Здесь всё идёт в дело. Вот потому-то зимой в каждой избе, в каждой  мазанке на столе кольца кровяной колбасы и сало, нежное, с розоватым отливом.

     Прошли годы. Сменилась эпоха. Изменились люди. Не пылит коровье стадо по станице, не покрывает по утрам гусиное облако озёрной глади. Не поют по вечерам девчата на шляху. Осыпается бесхозная шелковица, слива, яблоня. Припали к земле убогие избушки, покинутые детьми, внуками тех, что сидели за столом под виноградной лозой, под ночными звёздами и луной, взирающей с высоты на бренную землю.

     Одинокий старик сидит на берегу, охраняя пяток гусей, вспоминает былые дни, когда купались в озере, когда  дрались до первой «юшки». Где они, его друзья? Один он остался. Вся память – эти гуси.