Капелька представляется мне озером, падающим с обрыва. Я гляжу. Только не в зрачки человека. Чёрные стекляшки приводят меня в ужас. Гнев и отчаяние растянули мои орбиты. Разъярённая самка. Всякое сопротивление бессмысленно, невозможно. Воровка глаз с закрученными ушами, словно бараньи рога. Весёлый, как пупок. Ряса, будто шёлковый дамский чулок. Его шелест плачет под смычком. Грустная скрипка. Он присвоил себе счастье. Удивлённо, по-человечьи, скашивает глаза. Натоплена счастьем. Небо высокое, голубое. В нём крылатый амур, что вооружён луком и весёлыми стрелами. Вытянулась в карандаш. Густое липкое кровавое варенье. Тощая и бледная душонка. Обмазан солнцем, как йодом.
Если бы у неё была голова, может быть, я поцеловал её в губы.
Сосны звенели. Зверели. Зубы кусали воздух жидкий, как вода. Я стал захлёбываться. Стёкла очков всё время были мутны, словно глаза дышали.
Тёр стёкла запотевших очков шершавой от подсохшей на ней крови тряпкой. Лёг в деревянный ящик, будто в кровать.
Бровь изогнулась мефистофельскою презрительностью.
Пыльные щёки заперсиковели.
Осыпаны хрустким снегом крахмала. Тщедушное тело облито чёрным дождём. Глаза, как две огромные слезы. В гробу, как фараон. Настурции и резеда.
Людей не рушим. Потому не жалованы шашкой.
Страдальчески ломает брови.
Сорванные цветы живут неделю, а затем вянут, гниют, осыпаются. Люди приходят от этого в телячий восторг. Глупцы.
Кровавый закат.
Нахохлившиеся брови. Подпрыгнувший, словно от щелчка, носик. Насквозь трагически ворковал.
Умереть! Уснуть!
Изнывал от жалости к самому себе.
Я сел к моему другу на кровать и увёртливо попытался отвлечь его от грустных мыслей. Она молчала, уткнувшись носом в подушку.
Как сосна. Длинная, тонкая, одинокая.
Подняла гневные глаза.
Издали бренчат приятнее.
Сонные, пёклые и болезненные ростки самолюбия. И он их ковырял.
Оба полыхают. Влюблённо ломают. Её щекочет ревность. Переломился возле просвечивающей насквозь гневом. Выпрямился, взглянув неузнающим взглядом. Долго, сосредоточенно, с наслаждением. На нежной коже оставались рубцы. Будто не резал скальпелем, а бил хлыстом. В такие моменты чувствуешь себя по-настоящему живым. Все чувства обостряются.
Бьют как собаку — значит, тоже человек.
Топорщил жёсткие волосы.
Замечательный. Обе ноги оторваны. Ветер покачивал безруких. Звёздное небо прицепилось и не отлипало. Забавно.
Шеломутил руками. Серой верёвочкой вился дым. Сделалось неприятно.
Обрубок не должен наслаждаться жизнью.
Навычеая легкомысленность. Это было бестактно.
Ужас в моём сердце. Жёлтый лучик фонаря запрыгал зайчиком в мгновенно сузившихся зрачках. Верёвки мускулов перекрутило от боли. Душа упала. Несчастный человек.
— Я обожаю жизнь. Не как участник, а в качестве свидетеля.
Сорока картавитая. Ресницы точили механические слёзы.
Горько задумалась над пагубой.
Вечер унёс с поля кипящий, красномедный самовар зари.
Пальцы выламывались от боли.
Гробожитель.
Гиреподобный кулак.
Всегда можно прикинуться простачком, не умеющим читать чужие мысли.
Бесконечность разбрызгалась куриным желтком, перепачкав синий фуляр неба. Собаки сквернословили.
Псевдошокированный её грубостью.
Щепетильность всегда вредит художнику.
Всерьёз думать, что жизнь натуралистична, — грех.
Прекрасно и благородно в эстетическом смысле.
Уверенное одиночество.
Глаза, украденные у. Увита плющом кружев. Рассердившись на зеркало, ударила его перчаткой, потом кулаком и напоследок неприлично выругала.
Обжигая спиной, будто раскалённым утюгом, простыню, чуть ли оставляя на ней золотистые полосы.
Зашивала рот горячей ниточкой поцелуя.
Ущербная щербатая луна. Кленовые листья напоминали звёзды, а липовые — сердца, вырезанные по её прихоти. По её вине. Её наружность не соответствует внутренностям.
Тонкая и блестящая, с прихотливостью.
Будто её привязали к вертелу и жарили на ведьмином костре.
Бисер слёз рассыпался по грязи бренной земли.