Взять своё
Парикмахерская, она как исповедальня… Я вышел из «Пятёрочки», стаскивая с себя маску (если помните, это не признак грабителя, эпидемия просто) и тут же упёрся в бабушку- «бутерброд». Она рекламирует парикмахерскую, здесь же, в здании супермаркета. Читаю, задержавшись. Ещё поздней осенью, судорожно разыскивая где подстричься поздно вечером (это не для свидания, а для работы с утра), видел эту рекламу, но заплутал в комплексе, «догадавшись», что это лишь анонс.
- Нет,- говорит,- мы уже с поздней осени работаем.
- Это там?
- Да. И налево. И до конца.
Решаю убедиться. Поворачиваю. Оборачиваюсь. Бабушка в маске следует по пятам:
- Дальше, дальше!
«Сверкнула» где- то забавность. «Улыбаясь» из- под маски, хохочу:
- Боитесь, что сбегу? Под маской явно улыбаются в ответ.
Пластиковый табурет с набором антисептиков на нём преграждает вход в зал.
- Что надо сделать, чтобы подстричься?- кричу администратору, зная, что все мы теперь невнятно бубним себе под нос из- за масок.
Бабушка, «догнавшая» мою недавнюю шутку, шутит в ответ:
- Спеть!
- Спеть?- спрашиваю у администратора…
И администратор, и мастера- все в масках и дополнительных прозрачных халатах поверх обычной амуниции.
Всё нормально, слово- за слово, надо просто подождать. Пакет с продуктами не пострадает, нет там ничего скоропортящегося.
«Ветераны, инвалиды… скидки…»- читаю, решив про себя, что при такой стоимости и говорить о льготах неловко.
Стрижёт меня маленький молодой узбек:
- Маску можно снять.
- Я бы не хотел.- Кажется, такой ответ он слышит сегодня, да и вообще, впервые, теряется. Показываю, как можно стянуть с уха резинку и снова надеть, если нужно. Охотно соглашается. Мелкая ювелирная работа под названием «освежить» ножницами. Прикрываю глаза и блаженствую- ведь это всегда и массаж, если угодно, пытаюсь отделаться от мысли, что массирует меня узбек (хотя, скорее, киргиз) мужского пола. «Чик… чик…» Вспоминается мультик «Ну, погоди!»: «Чик» верёвочку на балконе- и волк с известной уже всему миру репликой, завывая, летит вниз. Как там моя резинка на ухе, цела?
Как в поезде или в самолёте, у парикмахера можно совершенно отстранённо и обречённо поразмышлять. «Куда денешься с подводной лодки», как утверждает поговорка.
Ещё утром, стоя на балконе, наблюдал полёт чайки над крышей школы. Она вошла в спираль, поймав поток, и медленно и верно набирала высоту, круг за кругом. «Молодец!- подумалось.- Настоящий планерист!»
- Ай, молодец! Хорошо! Умница!- я даже не заметил, что произнёс это вслух. Но птица приблизилась в очередном витке так близко, что хотелось до неё дотянуться.
- Привет!- машу я, поймав на себе пристальный взгляд… И, конечно, припомнился наш птенец- подранок по имени Струйка. Я уже говорил где- то, что в некотором роде породнился с чайками. Ещё до птенца, на Балтике, вдали как от Финляндии, так и от Швеции, я кормил их с верхней палубы парома с руки и помню их мокрые и прохладные лапы. Я не знаю, почему это так шокировало попутчиков- немцев. Кажется даже, зная русский, они стали бы мне что- то выговаривать…
Что только не лезет в голову, когда ты «под ножницами», когда совершенно свободен от необходимости делать выбор или что- то предпринимать…
Виски вышли несимметричными. Но это я замечу только в зеркале лифта, поднимаясь на свой этаж. Следствие неудобных резинок.
Расплатившись и поблагодарив, бреду обычным маршрутом к дому. Как подросли деревья! Как много стало… неместных людей. Какое изобилие товаров. Я ведь не жил здесь более пятнадцати лет. Прошел год, больше года, как я перебрался сюда из деревни. Я всё ещё «там», в той парикмахерской, в той «Пятёрочке», в тех поездах и тропах. Никто не остановил и не задержал. Даже когда я вынужден был прощаться.
Мой учитель когда- то был отстранён от руководства храмом. «Но ведь никто не возражал!»- говорил он тогда. Никто из его товарищей или братьев в Боге, как это называют. Для него это было определяющим. Должно быть, ему было очень больно.
У подъезда встречает консьержка- ещё одна бабушка. Случайно оборачиваюсь на автостоянку- о, боже! Как «уделали»! Всё лобовое стекло в огромных белых пятнах- привет от чаек, причём, только на моей машине. Вот те на! (Быть может, по Задорнову, это к удаче?) Жалуюсь, шутя, нашей бабушке- консьержке. А она даже и не знала, что здесь живут чайки.
- Слышите крики?- и я указываю ей на белые бумеранги, скользящие в воздухе.
Я снова на балконе. На этот раз отчётливо вижу три серовато- бежевых «комочка», чуть крупнее скворцов, на длинных лапах спешащих за своей кормилицей по гудрону школьной крыши и свистящих, будто в детские свистульки. Мать, как думается, иногда прячется от их назойливости на козырьке какой- то, едва не сказал, палубной надстройки. А когда вблизи появляются посторонние птицы, воздух оглашается пронзительным «свисто- криком» чайки, пугающим, разящим, проникающим куда- то очень глубоко, как будто кому- то тоже очень больно, будто кто- то вот- вот расстанется с жизнью, и это его последний прощальный крик ввысь, всем, на все времена. Потому что нет другого голоса и другой защиты или опоры в мире. Как молитва. И думается даже, что она доходит до Адресата. Не может не дойти…
Отражаясь в стёклах книжного шкафа, закатное солнце выглядывает из- за угла дома. Вернее сказать- заглядывает за него. Оно делает это раз в год в конце июня и долго- долго потом там не появляется. Едва заметный «снежный» клубок солнца можно видеть зимой с другой стороны дома, с противоположного балкона. Наверное, солнце тоже шутит, и в своём зимнем наряде кажется столь же озябшим, как и мы. Но никто и никогда не говорит об этом. Быть может, оно тоже страдает? Но разве суждено простому смертному догадаться об этом? Разве солнце скажет об этом, пожалуется?
Листва на деревьях начнёт темнеть, увядать будто. Небо… Таинственное непостижимое небо снова ничего не поведает. Я знаю, что солнце вздохнёт с облегчением, ведь этот день- и его «крест», его ноша. Птицы умолкнут.
Невозможно представить себя без нынешнего тела, как ни трудись. Лишь иногда, лишь чуть- чуть. И у каждого- своё новое бытиё, не такое как у прочих. И снова временное. Как новый день.
Серый комочек на крыше, доверчиво- одержимо мчащийся за своей матерью, мечтающий всему- всему научиться и узнать, что в воздухе есть некто, будто подхватывающий его сильной ладонью. Этот некто всегда ощущается как друг, как нечто живое. Сила всегда имеет источник. Птенец узнает об этом в свой черёд и станет взрослым, гордо реющим мимо окон, мимо наивных глаз обитателей балконов, не знающих, что можно любить так сильно, что способен мягко поддеть ладонью и поднять ввысь. Но разве расскажешь об этом? Поэтому чайки только кричат и стонут. Им нельзя разговаривать.
Быть может, не стоит разговаривать и мне, как больному, или лишённому сил Дню, ещё недавно готовому задорно расхохотаться навстречу любому прохожему:
- Разве не прикольно! Смотри, как мы бродим по свету, зная лишь две- три тропки к кормушкам, лишившись которых внезапно погибаем. Этим наше знание и ограничивается. А когда поднимаемся по лестнице, каждая «взятая» высота кажется нам достижением, нам, не знающим, что опираясь на землю нельзя дотянуться до неба. Небо может только взять.
Взять своё.
22.06.20