Наверное, неправильно будет сказать, что я родилась в немецкой семье. Моя мама была русской, из крестьянского рода, а отец – немец на половину, с русской фамилией деда и немецким именем, которое тот же дед и дал. Но я выросла рядом с дорогими моими немцами: бабушкой (папиной мамой), которая долгие годы жила с нами, ее сестрами и их семьями, поэтому с чистым сердцем могу утверждать, что знала русских немцев, искренне любила их и фактически стала в нашем роду последним свидетелем их национальных проявлений. На этих моих родных и закончилась наша «немецкая русская ветвь»: в следующих поколениях она ассимилировалась, утратила язык и последние черты национального быта, а сохранившаяся у нескольких потомков родовая фамилия им почти уже ничего не говорит.
Когда начался род Бейтлеров (Beitler) в России, точно теперь и не скажешь. Очевидно одно – это были крестьяне-колонисты. Специальные манифесты о позволении иностранцам селиться в России издали Екатерина II и Александр I.(1) Переселенцами заселялись пустовавшие земли среднего и нижнего Поволжья, Степного края, Причерноморья, Кавказа, Сибири.
Мои родные жили на Волыни. Около 1800 г. здесь основали свои первые колонии немцы-меннониты.(2) В 60-х годах XIX века 200 тысяч немцев-колонистов переселились на Волынь из Польши. Волынь – это историческая область на северо-западе современной Украины в бассейне южных притоков Припяти и верховьев Западного Буга. В бывшей Российской империи Волынская губерния граничила с Австро-Венгрией, губернским городом был Житомир. Недалеко от Житомира, по рассказам бабушки, жила и их семья. Село называлось Скураты. Рядом – Чеповичи, Малин, Коростень… Эти названия я запомнила с детства. В последнем паспорте, который еще успела получить бабушка в начале 2000-х, место ее рождения было записано уже в соответствии с современным административно-территориальным делением: с. Скураты Малинского района Житомирской области, Украина.
«Бабушка, расскажи, как ты маленькая была», - просила я. И бабушка начинала… Видимо, ей самой было так же интересно вспоминать, как мне – слушать.
Немецкая семья моих прадедов Августа и Элизабет Бейтлеров была единственной «иностранной» в украинском селе, правда, не считая еще одной еврейской. Почему так случилось, сказать трудно. Обычно, как показывает история, немцы-переселенцы жили компактно – своими этническими поселениями. Так, перед Первой мировой войной число немецких деревень в Российской империи (не учитывая российскую часть Польши) составляло от 3 до 4 тысяч. Но, даже живя в украинском окружении, мои родные сохранили язык, лютеранское вероисповедание и, по крайней мере, еще в поколении моих прадедов заключали браки только между немцами.
Когда родился прапрадед Фридрих Карл Бейтлер – первый из моих немцев, о котором удалось хоть что-то узнать, - неизвестно. Умер он в 1936 году на Украине и было ему, по моим подсчетам, не меньше 75-80 лет. Двойное имя, наверное, должно говорить о том, что его семья недавно переселилась в Россию, поскольку, приняв русское подданство, немцы, скорее всего, следовали русским правилам наречения ребенка одним именем. По крайней мере, в дальнейшем других примеров двойных имен в нашем роду не было. Хотя мое предположение может быть и не верно. Ведь если они недавно перебрались в Россию, это неизбежно всплывало бы в воспоминаниях, но таких воспоминаний не было.(3)
Указ императора Александра II от 4 июня 1871 г. отменил все привилегии, дарованные переселенцам Манифестом Екатерины II. Их статус и права приравняли к правам и обязанностям русских крестьян. Введенная 1 января 1874 г. всеобщая воинская повинность распространялась и на бывших колонистов.
Фридрих Карл Бейтлер с женой Вильгельминой Лангнер, 1863 года рождения, родили девять детей – четырех сыновей и пять дочерей, из которых мой прадед Август был самым старшим (1883-1931 гг.). Его уже все называли на русский лад Августом Федоровичем. А о прапрадедах должна еще сказать вот что: Фридрих Карл ушел от семьи еще до революции и жил с другой женщиной (не немкой), а Вильгельмина вырастила всех детей. Была она обычной крестьянкой своего времени, жила со старшим сыном – в другой половине дома, владела грамотой – читала Библию (естественно, на немецком) и рассказывала внукам о Христе.
Эту свою бабушку моя бабушка, Лидия Августовна, вспоминала всегда добрым словом и мне, в свою очередь, еще в детстве пересказывала те библейские истории. А недавно посчастливилось увидеть и фотографию Вильгельмины конца 1920-х годов. Она снялась вместе с младшим сыном Фридрихом, уезжавшим с семьей в Канаду на поиски лучшей доли. Больше она его не видела – и не только потому, что Советский Союз был «за железным занавесом». Думается, что не по карману было недавним эмигрантам проведывать родственников. Да и времена в 30-е годы наступили жестокие. А поехал Фридрих, ставший в Канаде Фредериком, вместе с братом-погодком Дaнилом (Daniel Beitler). «Дядя ДАнил», - говорила бабушка, делая ударение на первом слоге.
Обе семьи переселенцев, преодолев трудности вживания в новую землю, успешно закрепились там, работали, рожали детей, наживали собственность. Их потомки сейчас говорят исключительно по-английски, и какой только крови не добавилось в их жилах! Но, сохранив память рода, они первыми среди нас по крупицам собрали сведения о «русской ветви», побывали на Украине, а потом это было уже, как говорится, делом техники, чтобы мы могли узнать друг о друге и даже повстречаться.
Еще перед Первой мировой попытался уехать в США и другой сын, Карл Бейтлер, да не успел.(4) По семейному преданию, оказавшись в Европе, он был призван в германскую армию и вынужден был воевать против своей бывшей родины. В это же время его старший брат Август был в российских окопах. Оба брата выжили в той страшной бойне, наверное, только по молитвам матери Вильгельмины. Старший вернулся домой и до конца своих дней был рядом с нею, а Карл продолжил свой путь в Америку.
Уехавшие братья переписывались с родными, посылали фотографии – пока позволяло ВРЕМЯ, то есть пока не началось «великое переселение народов», связанное с голодомором, и очередная страшная война, до которой Вильгельмина Бейтлер не дожила. Из этой переписки моя бабушка запомнила, что дяди легко освоили английский язык, потому что знали немецкий.
Живя среди украинского населения, мои немецкие родные говорили дома по-немецки, с соседями - на смешанном русско-украинском говоре. Кроме того, старшее поколение в разговорной речи использовало диалект платтдойч. Это нижненемецкий диалект, гораздо более похожий на голландский язык, нежели на литературный немецкий. Его и сейчас можно услышать на севере Германии – он считается несколько «возрастным», так как на нем, в основном, говорят пожилые люди. Немцы даже шутят: «Если вы знаете платтдойч, то скорее всего вы научились ему у своей бабушки». В свое время именно платтдойч был официальным языком Ганзейского купеческого союза, на нем заключали договоры и писали указы.(5)
По поводу владения языками бабушка Лида неоднократно вспоминала смешной случай, который произошел с Вильгельминой. У нее убежали то ли поросята, то ли телята – теперь уже не помню. А чтобы объяснить людям, что случилось, она использовала слова из всех языков и диалектов, которые знала. Фраза звучала так (воспроизвожу, как запомнила в детстве на слух): «Задерли цогель глопанаки, побигли форланг шоберше буш», то есть «задрали хвосты эти негодники и убежали в заросли» (сейчас смогла перевести только украинские глаголы и немецкое слово Busch – заросли, кустарник). Моя бабушка хорошо понимала платтдойч, читала на нем статьи, которые печатались на последней странице советской газеты «Neues Leben».
Особенно много бабушка рассказывала, конечно, о своих родителях и детских годах. С большим уважением говорила об отце – Августе Федоровиче, который умер довольно молодым, в 48 лет, от скоротечного туберкулеза. «Родился в августе, назвали Августом и умер в августе», - любила повторять она. По ее воспоминаниям, прадед был трудолюбивым, расчетливым хозяином, много умевшим делать своими руками. Держал скот, обрабатывал поле, имел огород и сад – благо, земля родила хорошо. По необходимости нанимал наемных работников. Плотничал, столярничал, умел шить и ремонтировать обувь и много чего еще делать в почти натуральном крестьянском хозяйстве. Вершиной его крестьянской «карьеры» стало приобретение (или строительство, точно не знаю) в годы нэпа мельницы на паях с родственником. Эту мельницу в него и отобрали при коллективизации.
Ему было 31, когда началась Первая мировая. Жена, две дочери и новорожденный сын остались дома. Их карточка постоянно лежала в кармане гимнастерки. Август Бейтлер в военном аду молился Богу и дал обет: если останется жив, то будет держать пост по субботам. Бабушка много раз со слезами на глазах рассказывала мне, что прадед выполнял данное Господу обещание до самой предсмертной болезни.
Как относились к этническим немцам в русской армии? Мы знаем, что в стране в это время царила антинемецкая истерия и подозрительность. Даже в русскоподанных немцах власти и военное командование видели потенциальную «пятую колонну». Поэтому, как говорит история, немцы-призывники практически все подвергались унизительной дискриминации. Уже с конца 1914 г. их прекратили посылать на западные фронты, а тех, кто уже попал туда, переводили на Кавказский фронт. И даже там российским немцам оружие, как правило, не доверяли, а использовали их в запасных батальонах и ополченческих командах для проведения инженерных работ. Я не знаю, на каком фронте воевал мой прадед, но то, что он принимал непосредственное участие в боевых действиях, несомненно.
В тылу отношение к немцам - мирным жителям было также дискриминационным. Немцы, проживавшие в прифронтовой полосе от Волыни на юге до побережья Балтийского моря на севере, по законам военного времени подлежали выселению вглубь страны. В полосе Юго-Западного фронта, где проживало наибольшее число колонистов, выселение было начато 24 июня 1915 г. Вся прифронтовая полоса была разбита на три района. К началу июля немцев выселили с территории к западу от линии Ковель – Ровно – Шепетовка – Староконстантинов – Жмеринка – Могилёв на Днестре, к 20 июля от колонистов была освобождена территория западнее линии Мозырь – Овруч – Житомир – Казатин – Умань. К началу августа - вся территория западнее Днепра. Остаться разрешили только родственникам и семьям погибших и искалеченных на фронте.(6)
Семья Бейтлеров, проживавшая под Житомиром, депортации не подверглась. Какое обстоятельство позволило им остаться? Может быть, ранение или контузия Августа Федоровича? А может быть и то, что они проживали не в немецкой колонии, а отдельно – в украинском селе? Доподлинно известно также, что позднее у Бейтлеров в хозяйстве работал какое-то время пленный австриец.
Зато в последующие годы они испытали на себе все тяготы войны, государственной разрухи и безвластия: побывали под германцами, под белыми, красными и разномастными бандами мародеров. «Белые придут – грабят, красные придут – опять грабят, а и грабить уже нечего, - вспоминала бабушка, - Мама завернула последний кусок сала в грязные пеленки (сестра Миля родилась осенью 18-го, после возвращения отца с фронта) и бросила под кровать. Так ведь нашли и там. Разворачивать не стали, а маме презрительно сказали, что она неряха». Вот как бывало.
В бабушкиной семье росло пятеро детей: четверо девочек и один – в серединке – мальчик. Трое, как я уже говорила, родились до войны - Адина, Лидия (моя бабушка) и Давыд, двое после войны – Эмилия и Ольга. Все дети ходили в школу, сколько классов окончили, сказать не могу, но, по крайней мере, бабушка училась пять лет. Потом отец сказал, что хватит учиться – надо работать в хозяйстве. Шли 20-е годы и, видимо действительно, у крестьян была надежда, что жизнь наладится, если трудиться хорошо и много. Перед замужеством он отправил старшую дочь Дину на курсы кройки и шитья и этим определил ее судьбу - ремесло портнихи кормило потом бабушкину сестру всю жизнь.
Много интересного слышала я о семейном укладе Бейтлеров. Отец был безусловным авторитетом - голос не повышал, но ослушаться его детям и в голову не приходило, мать могла и прикрикнуть, и шлепнуть по мягкому месту. Дом вела мать Элизабет – Елизавета Христофоровна (1885-1944 гг.). Умела она хорошо готовить, шить, вязать. Одеждой и обувью семья обеспечивала себя сама. По утрам варили кофе в высоком металлическом кофейнике. Какой немец без кофе? Оценив с возрастом этот вкусный напиток, я как-то спросила у бабушки, а какой кофе они пили в те годы, неужели в селе был натуральный кофе? «Как какой? – удивилась она, - желудевый, конечно». Неизменно следуя этой традиции, нам с братом она варила ячменный кофейный напиток – с молоком, но все в таком же высоком металлическом кофейнике. И если уж зашла речь о еде, то оттуда, из ее родного дома, были и любимые нами сладкие пироги «с посыпкой», и фруктовый суп с рисом, и самодельная ливерная колбаса с гречкой, и много чего еще.
За долгое время общения с бабушкой у меня была масса поводов услышать: «А у нас дома делали так…» И это говорил человек, сам уже имевший немалый житейский опыт, поживший рядом с людьми разных национальностей и менталитетов. Но как велико в ее глазах было значение их семейной традиции – от хозяйственных мелочей до принятия серьезных решений!
Жили Бейтлеры небогато, в доме, похожем на украинскую хату. Белили его снаружи и внутри. Было чисто. Пол земляной. Мебель, сделанная руками отца. Стеганные одеяла и другое рукоделие матери. Но была хорошая посуда, швейная машинка «Зингер», книги отца, в том числе немецкие. Пару слов нужно сказать о музыкальной традиции семьи. Все Бейтлеры пели – русские, украинские, немецкие песни, на слух играли на разных музыкальных инструментах. Родственники из Канады с гордостью показали сохраненную ими балалайку, которую через океан перевезли братья Бейтлеры в еще в 20-х годах.
Немецкие дети на Волыни росли вместе с украинскими сверстниками. А вот веры продолжали держаться своей. Лютеранская кирха была далеко – только в Житомире. Туда все ездили креститься. Моя бабушка родилась в конце января (по старому стилю) очень слабенькой. Нежилец будет, решили родные и поспешили ее окрестить. В мороз повезли к пастору более чем за сто километров. Но ей суждено было не только выжить в том году, когда утонул «Титаник», но и прожить 102 года 4 месяца и 3 дня удивительной и трудной жизни, пережив всех своих дорогих немцев.
Однажды бабушка за компанию с подружками пошла на исповедь к священнику в православную церковь. Он спросил, молится ли она. «Молюсь, - сказала девочка, - только по-немецки». Добрый батюшка накрыл ее епитрахилью, разрешил от грехов и велел прийти к причастию. Дома мать наказала дочку и в церковь больше не пустила. А потом и церкви закрылись, и кирхи. Но, видимо, семена веры были заложены глубоко в душу и только ждали своего срока, чтобы дать ростки. В 1996 году во время крещения своей последней правнучки бабушка Лида была присоединена через таинство покаяния к православной церкви. «Бог ведь один для всех, - говорила она. – И если я живу в православном окружении, то лучше буду ходить в православный храм, чем жить без храма и причастия». Все следующие годы своей жизни бабушка исповедовалась и причащалась - «до последнего издыхания», как говорится в молитве. Батюшка приезжал к ней последний раз за три дня до смерти, а потом отпел ее прямо на кладбище.
1930-е годы стали переломными для украинских немцев Бейтлеров. Не успели оправиться от разорения хозяйства в коллективизацию, как в 1931 г. от туберкулеза скончался отец. Перед смертью он лежал в больнице в Киеве. Там и похоронили Августа Федоровича - на лютеранском кладбище на Байковой горе. Это кладбище было открыто в 1831 г. В книге «Киев – справочник и путеводитель», изданной в 1882 г., так упоминается о нем: «Кладбище лютеран приведено в благоустроенный порядок, разделено дорожками, усажено деревьями и кустами, на многих могилах разведены цветники, и оно представляет издали вид сада».(7)
А в 1933-м в связи с начавшимся голодом пришлось покинуть родные края практически всей семье (кроме старшей дочери Дины, которая была уже замужем). О голодоморе 1932-1933 гг. на Украине бабушка рассказала нам значительно раньше первых публикаций о нем, появившихся в печати только в перестроечный период. Рассказала без подробностей, щадя наши чувства: «Мы уехали, чтобы выжить. Продали все, что было нажито. Взяли с собой только самое необходимое».
Ехать решили далеко, за Урал - в Новосибирскую область. Сначала там побывал брат Давыд – убедился, что хлеб есть. Потом поднялась вся семья – их уже ничего не держало на Волыни. Как они смогли преодолеть запрет на выезд, я не знаю. Что им помогло? То, что не были членами колхоза? Ведь в это время уже действовала удивительная по своему цинизму директива, которая запрещала выезд крестьян из Украины «за хлебом» в другие области, называя это «контрреволюционной затеей», - якобы «через крестьян» проходит агитация в тех местах, куда они приезжают, против колхозов и вообще против Советской власти. В этой связи были даны «указания всем железнодорожным станциям о прекращении продажи билетов за пределы Украины крестьянам, не имеющим удостоверения РИКов о праве выезда или промышленных и строительных государственных организаций о том, что они завербованы на те или другие работы за пределами Украины».(8)
Переезд в Сибирь стал судьбоносным для сестер Лидии и Ольги. Здесь они создали семьи, родили детей, и потомки Ольги Августовны Бейтлер (Дубинской) до сих пор живут в Новосибирской области. А сестра Миля и брат Давыд вернулись на Украину, как только закончился голод. И этот возврат тоже стал судьбоносным. В 1937 г. 23-летний Давыд Бейтлер был осужден по ложному обвинению к десяти годам лишения свободы за «антисоветскую деятельность». Ему посчастливилось выжить, пройдя все круги ада ГУЛАГа: непосильный труд на северном лесоповале, голод, издевательства блатных, унижения за свою национальность, которые особенно усилились во время войны…
А теперь посмотрим, что могло ожидать этнического немца в те времена в СССР, будь он на свободе?
С началом войны его могли призвать в советскую армию, но это с малой долей вероятности.
В августе 1941 г. русских немцев, как представителей титульной нации главного противника, а значит, потенциальных «врагов», начали массово высылать с мест постоянно проживания в Европейской части СССР вглубь страны – преимущественно в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию.(9) Вслед за немцами Поволжья депортации подверглись лица немецкой национальности из других мест – от Закавказья на юге до Ленинградской области на севере. Историк Виктор Земсков приводит данные о депортации за годы войны около 950 тысяч немцев.(10)
Но только депортацией дело не закончилось. Началась так называемая «трудмобилизация». В январе 1942 г. вышло совершенно секретное Постановление Государственного комитета Обороны № 1123 о мобилизации немецких мужчин от 17 до 50 лет в «рабочие колонны». Документ предписывал обязать явиться в военкоматы по месту жительства 120 тысяч человек и передать их в распоряжение НКВД для работы на лесозаготовках, строительстве заводов и железных дорог. 12 января 1942 г. вышел приказ № 0083 за подписью наркома Берии, в котором говорилось, что размещены «трудмобилизованные» будут в особых лагерных пунктах при лагерях НКВД, а питание им устанавливается по нормам ГУЛАГа. Мобилизованным в рабочие колонны предписывалось выполнять и перевыполнять производственный план, а оперативно-чекистскому отделу — заблаговременно пресекать «всякие попытки разложения дисциплины, саботажа и дезертирства».(11) Более поздними приказами возраст призываемых в трудармию мужчин-немцев был расширен с 15 до 55 лет, а также стали призывать женщин-немок от 16 до 45 лет.
Многотысячная армия трудмобилизованных на бумаге к заключенным не относилась.
Кроме того, «русские» немцы во время войны пополняли и лагеря ГУЛАГа. По данным того же В. Земскова, если в 1939 г. там находилось в качестве заключенных 18,5 тысяч этнических немцев, то в 1945 году — 22,5 тысячи. В процентном соотношении от общего числа заключенных это означало увеличение вдвое (с 1,4% до 3,1%). Среди них были и те, кого осудили как шпиона еще до войны, и те, кто оказался в лагерях за недовольство депортационной политикой, и пытавшиеся дезертировать из трудовой армии.(12)
К тому же трудармия и «обычный» ГУЛАГ представляли собой настоящие сообщающиеся сосуды. Исследователь трудовой армии Виктор Дизендорф упоминает приказ НКВД и Прокуратуры СССР от 29 апреля 1942 года, согласно которому отбывших наказание немцев предписывалось вместо освобождения из лагеря переводить в «рабочие колонны». И даже после расформирования трудармии трудмобилизованные получили статус спецпереселенцев и были оставлены, за редким исключением, на месте своей работы во время войны. Точно также на новых местах жительства обязаны были оставаться все депортированные немцы - «навечно, без права возврата их к прежним местам жительства».(13)
Все перечисленные выше репрессивные меры могли ожидать и моих родных, если бы они не попали под оккупацию в первый же месяц войны. Уже 9 июля 1941 года фашистские войска захватили Житомир, а к концу июля – Коростень и Малин.
А Давыд Бейтлер лучшие свои годы провел в лагере. Освободился уже после войны – в 1947 г.
Две бабушкины сестры – Дина (в замужестве Грецингер) и Эмилия (в замужестве Фрейлих) с детьми – после двух с половиной лет жизни «под немцем» были интернированы в Германию не позднее осени 1943 г. вместе с отступающими войсками Вермахта.
С началом контрнаступления советских войск в конце 1941 - начале 1942 гг. руководство Германии приняло решение о переселении этнических немцев, или «Volksdeutsche» (фольксдойче), находившихся на оккупированной территории СССР, на Запад и расселении их с целью «германизации» некоторых территорий, включённых в состав Германского рейха.
Под германизацией понималось «удаление» коренного населения (поляков, евреев и др.) и заселение «арийского» населения. Одной из основных территорий, куда переселяли советских немцев, стал «Имперский край Вартегау» - западная часть оккупированной в сентябре 1939 г. Польши, присоединённая к Германии - с административным центром в г. Лодзь.
До конца марта 1944-го с территории рейхскомиссариата «Украина» было эвакуировано 116625 этнических немцев. За 10-12 недель беженцы прошли пешком около 2 тыс. км до Вартегау.
Мои родные оказались в конечном итоге в Саксонии – под Дрезденом. К сожалению, я не имею их воспоминаний о том, как собирались в дальний путь, как шли или ехали – часто под бомбежками, как содержались в фильтрационных лагерях, и как, наконец, через международный «Красный Крест» их нашел муж тети Дины – Бертгольд Грецингер, который, будучи призванным в советскую армию, оказался в немецком плену. Так или иначе, они разделили судьбы тысяч таких же «добровольно-принудительных» переселенцев, которые вынуждены были сняться со своих родных мест, чтобы "стать полезными Рейху". Все они получили статус «административных переселенцев».
В лагерях Иммиграционного ведомства этнические немцы проходили регистрацию, проверку на этническую принадлежность согласно квалификации Реестра этнических немцев Украины (Deutsche Volksliste Ukraine). После успешного прохождения процедуры лица, включенные в 1-ю и 2-ю категории, получали германское гражданство, сохранившееся до наших дней. Лица, включенные в 3-ю категорию, получали германское гражданство временно сроком на 10 лет. Принадлежность к немецкому этносу устанавливалась, в первую очередь, по происхождению (были ли родители немцами), по немецкому языку как родному, в меньшей степени - по имени и т.д.
По приблизительным подсчётам, к моменту окончания войны за рубежами СССР оказалось 300-350 тыс. немцев - граждан СССР.
Все административные переселенцы были распределены по районам проживания. Мужское население с получением гражданства становилось военнообязанным и могло быть призвано на службу даже против своей воли. Переселенцы использовались также на различных работах в промышленности и в сельском хозяйстве.
Мой двоюродный дед Бертгольд Грецингер – классный механик, рассказывал, что работал на велосипедном заводе и ему там нравилось, потому что был порядок. Кстати сказать, велосипеды поставлялись в армию (их так и называли – «колеса Вермахта»).(14) Они использовались не только для мобильного передвижения, но и как тактическое оружие. Велосипедные подразделения немцев имели на вооружении ручное стрелковое оружие, пулеметы, минометы и фаустпатроны. Так что деду, считаю, повезло, что не попал снова на фронт. У него было серьезное ранение руки – два пальца не разгибались всю жизнь.
Были ли направлены на какое-то производство мои двоюродные бабушки Дина и Миля, сказать не могу, но вполне вероятно. Дина Грецингер всегда шила людям на заказ – в любом месте, где ей приходилось жить, в том числе и в Германии. Она также вспоминала, что коренное немецкое население относилось к ним с долей презрения – «russische Schweine!»(«русские свиньи).
Мои родные пережили ужас бомбардировок Дрездена в конце войны, когда, по воспоминаниям очевидцев, всё вокруг превратилось в сплошной ад – разлилось море огня. Пережили наступление наших войск. И снова судьба не оставила им выбора. Попав в советскую зону оккупации, они теперь подлежали возвращению на родину. Впрочем, возвратиться должны были все перемещенные во время войны: и из союзнических зон оккупации, и даже из других стран. Но в большинстве своем люди ехать не хотели, справедливо опасаясь репрессий. Да и ждала ли их родина?
В этой связи надо сказать, что СССР придерживался принципа обязательного возвращения всех попавших за рубеж своих граждан, тщательной их проверки и применения мер репрессий к «предателям». На Ялтинской конференции и в двусторонних соглашениях СССР со странами антигитлеровской коалиции было подчеркнуто, что «... советские Ди Пи (перемещённые лица) после их идентификации советскими репатриационными представителями будут репатриированы независимо от их личного желания».
Дед Бертгольд рассказывал, что и они не думали возвращаться, но в проверочно-фильтрационном лагере сказали, что повезут их на Украину, в родные места. Туда они ехать были согласны. Однако, погрузили в теплушки и привезли на Север, в никому неведомый Череповец.
В общей сложности в СССР репатриировано было около 200 тыс. русских немцев. Их расселили буквально по всей стране, но особенно много – в северных областях. В нашу Вологодскую область в 1945-1946 гг. прибыло 9462 репатрианта.(15) И с этого времени их судьба стала неразрывно связана с судьбой всех остальных советских немцев, которые уже с начала войны находились на спецпоселении «без указания сроков». В местах спецпоселения немцы-репатрианты попадали под действие тех же законодательных актов, что и все остальные немцы.(16)
Правовое положение спецпоселенцев было следующим. Они не имели паспортов, что фактически делало их изгоями в обществе, затрудняло устройство на работу, получение почтовых отправлений и т. п. Кроме того, не призывались на военную службу, им не разрешалось работать в милиции и других силовых структурах. Они не могли занимать сколько-нибудь важные посты и должности в государственных органах и учреждениях, в сферах народного хозяйства, здравоохранения, образования, культуры. Дети спецпоселенцев состояли на «посемейном» учёте с момента рождения до исполнения им 16 лет. После этого их ставили на персональный учёт, то есть они становились «полноценными» спецпоселенцами (в начале 50-х дети были освобождены от учета). Хотя формально молодые спецпоселенцы и не были лишены права получать высшее или специальное среднее образование, однако подавляющее большинство их не могло поступать в вузы и техникумы, так как практически все эти учебные заведения находились за пределами зон спецпоселения, а выезд из зон запрещался.
Только с июля 1954 года границы возможного проживания спецпоселенцев были расширены до пределов области, в которую они были выселены. При этом они все равно обязаны были встать на учет по новому месту жительства и являться лично на регистрацию в органы МВД один раз в год. В декабре 1955 - феврале 1956 гг. история немецких спецпоселений, наконец, закончилась. Этому немало поспособствовало правительство ФРГ, которое при установлении дипломатических отношений с СССР обратилось к проблеме бывших административных переселенцев. Все они, получившие германское гражданство в годы Второй мировой войны, признавались германскими подданными. Многие из них пожелали вернуться в ФРГ, другие же получили возможность, хоть и с большими препятствиями, получать посылки от родственников из Западной Германии.(17)
Спецучет немцев был отменен, но каждый из бывших спецпоселенцев дал расписку о том, что он не имеет права возвращаться в места, откуда был депортирован или интернирован, а также права на материальные претензии к государству.
Прибыв в Вологодскую область в 1945-м, мои родные, конечно, не могли знать, что их полная свобода наступит только через долгие десять лет. Привыкшие в своей жизни ко всему, в том числе и к неизбежному подчинению власти, они начали устраиваться на новом месте, полагаясь на свое терпение и на умение работать.
В Череповце после войны возобновилось строительство металлургического завода, поэтому рабочая сила была нужна. Здесь уже было два лагеря военнопленных, а в конце 40-х начали приезжать и вольнонаемные люди «по набору» со всей страны. Но моим родным пришлось работать на судоремонтно-судостроительном заводе. Строительство этого завода началось в 1944 г. на базе судоремонтных мастерских. Эксплуатироваться стал он с 1947 г., хотя официально принят только в 1953-м. Сюда были «прикреплены» дед Бертгольд Грецингер, Эмилия Фрейлих, а позднее - и подросший сын Грецингеров – Альберт. Возможно, сначала они были на строительных работах, а потом мужчины работали слесарями и токарями, пока оба не перешли в конце 50-х в обжимной цех металлургического завода. А для тети Мили судоремонтный стал родным на всю жизнь. Отсюда она вышла на пенсию, работая в последнее время кладовщиком. Недалеко от завода – в районе теперешней путепроводной развязки перед улицей Судостроительной – стоял старый деревянный дом, где мои родственники жили сразу по приезду в город.
В 1947-м закончился десятилетний лагерный срок осужденного по 58-й статье Давыда Бейтлера. Освобождавшихся из мест лишения свободы немцев направляли в места спецпоселения их родных и близких. Видимо, именно поэтому он приехал в Череповец, где обосновались репатриированные сестры Дина и Эмилия. Здесь он работал в сплавной конторе треста «Череповецлес», завел семью, успел порадоваться сыну, но здоровья хватило только на девять лет. В июне 1956 г. он умер. Если учесть, что только в начале того года были ликвидированы последние спецпоселения, то можно сказать, что действительно свободным Давыд Бейтлер пожил всего несколько месяцев.
Две другие сестры – Лидия и Ольга – пережили войну в Новосибирской области, куда попали еще в 1933-м. Они не подлежали, по понятным причинам, депортации, а вот в трудармию не попали, скорее всего, как исключение, потому что трудовой мобилизации подвергались не только депортированные, но и местные немцы.
Как жили? По чужим углам. Мою бабушку Лиду спасло умение шить, которое на селе очень ценилось. Она шила деревенским женщинам, а те в благодарность несли, кто что мог: картошку, овощи, яйца. Работала на маслозаводе, уборщицей в местной школе и даже поучилась на учительских курсах. В Сибири встретила и свое недолгое женское счастье. С моим дедом Иваном Павловичем они прожили душа в душу семь лет до его скоропостижной смерти в 1942 г. Вообще смертей рядом было много: умер старший сын Альберт, в томском психиатрическом интернате умерла в состоянии душевной болезни мать Елизавета Христофоровна Бейтлер (1885-1944 гг.). Всю войну не было сведений о судьбах заключенного брата и сестер.
Немок Лидию и Ольгу поставили на спецучет. Постоянно существовала угроза отправки в шахты – в Кузнецкий угольный бассейн. Отправляемых туда женщин разлучали с детьми. Возвратились немногие. Бабушка рассказывала, что однажды ее предупредил живший неподалеку директор маслозавода: «Лида, уезжай к сестре в Новосибирск хотя бы недели на две, на тебя пришла разнарядка в шахты». Бабушка срочно уехала. У младшей сестры Ольги муж-белорус воевал, сама она работала в госпитале и ее не трогали, хотя мне известен конкретный случай, когда жену-немку вместе с детьми депортировали, а муж-русский в это время геройски защищал Родину.(18)
В 1954 г. бабушку Лиду неожиданно вызвали в милицию и сообщили, что она, при желании, может выехать к своим родным. Они с сыном (моим отцом) решили ехать в далекий и неизвестный Череповец, куда еще в 1946 году в теплушках привезли из Германии семьи бабушкиных сестер. Однако и в Череповце до окончательного закрытия спецпоселений бабушка регулярно отмечалась в спецкомендатуре.
Историки пишут, что все 15 лет существования спецпоселений (1941 – 1956 гг.) немецкое население СССР, распылённое на огромной территории страны, было полностью лишено каких-либо возможностей поддерживать и сохранять свою национальную идентичность. Вокруг него была создана такая морально-психологическая атмосфера, что на работе, в общественных местах немцы вынуждены были говорить на русском языке и только дома, в тесном семейном кругу, они могли позволить себе объясняться по-немецки. Не было возможности ни читать, ни писать на родном языке. Тем более немцы не имели возможность сохранять свои традиции и обычаи, народную культуру (обряды, песни, танцы и т. п.). Фактически под запретом была религиозная жизнь. Особенно отрицательно всё это сказывалось на молодом поколении – детях, родившихся перед войной, в годы войны и в послевоенные годы. Они были лишены возможности, не только обучаться на родном языке, но даже изучать его.(19)
В меньшей степени это коснулось моих репатриированных родных. Все они между собой говорили на немецком, включая детей. Большое значение имели для них также годы, проведенные в Германии.
В Сибири же оставаться немцами, да еще во время войны, было совсем непросто. Мой отец родился в 1937-м. Пока бабушка Лида лежала в роддоме, русский муж назвал сына немецким именем Фридрих – совсем не потому, что в те годы была мода на немецкие имена, а в честь любимого бабушкиного дяди Фридриха Бейтлера, уехавшего в Канаду. Видимо, дед был впечатлен рассказами жены о своем родственнике. Звали мальчика в детстве Федей, под этим именем и с русской фамилией он поступил в школу, вместе с другими детьми демонстрируя неприязнь ко всему немецкому, вплоть до отказа посещать уроки немецкого языка. А о том, что в действительности он Фридрих, узнал только при отъезде в Череповец, когда пришлось переписывать свидетельство об окончании семи классов, выданное на имя Федор. По-моему, этот пример достаточно красноречив.
Но в быту, несомненно, какие-то немецкие традиции, заложенные родительской семьей, поддерживались. Бабушка Лида – в большей мере, ее младшая сестра Ольга – в меньшей, но все-таки сохранили разговорный язык, песни, немецкую кухню, а также немецкие педантичность и аккуратность. Например, бабушка, где бы она ни жила, считала необходимым содержать в порядке не только свое жилище, но и общую - ничейную по нашим понятиям - территорию во дворе и вокруг дома. Она единственная среди соседей подметала дорожки, убирала мусор, делала озеленение.
Немного подробнее о языке. В русской разговорной речи бабушка упорно называла некоторые предметы так, как они именовались у них дома. Вслед за ней в нашей семье совок для мусора, например, называли «шуфелем», а выдвижной ящик в станке швейной машинки (для хранения шпулек и катушек) - «шуфлядкой».
Смешно сказать, но я, будучи уже взрослой, узнала, что «шуфлядка» - это «бабушкино» слово. Оказывается, так называют выдвижной ящик письменного стола, шкафа или буфета в Белоруссии, Латвии, Литве, на Украине. Мебельщики используют его и в России. Слово по происхождению польское, а туда попало из немецкого. В немецком языке есть слово die Schublade – выдвижной ящик.
В нормативном украинском есть шухляд(к)а, в белорусском — шуфляд(к)а. Так что, из какого языка взяла это слово бабушка: из немецкого или украинского, теперь уже не узнать.
В этой связи, забегая на много лет вперед, хочется вспомнить один эпизод, также связанный с «бабушкиными» словами. В 2009 году я со своей уже взрослой дочерью Лидой, названной, кстати, в честь бабушки Лиды, была в гостях у своей двоюродной тети в Новосибирской области. Эта тетя Нина приходится моей бабушке родной племянницей – дочерью ее младшей сестры Ольги.
И вот в разговоре о наших немецких корнях тетя Нина говорит:
«Ну, я-то ничего немецкого уже не имею, наша мама была самой младшей в семье и языка практически не знала. Ее же в 11 лет привезли в Сибирь».
И тут нечаянно мы уронили на пол цветочный горшок. Земля, естественно, высыпалась. И моя тетя, «не имеющая ничего немецкого» за душой, кричит невестке: «Принеси, пожалуйста, шуфель – надо землю с пола собрать!»
Вот так – не совок, а шуфель! Поинтересовалась в Интернете: «Шуфель (м. немецк.) - род сковороды, на которую кладут жар, для нагреванья каменных изделий. Шуфла - ж. медный совок, коим всыпают в орудия порох». Так что, мы не очень грешили против истины, называя совок, хоть и мусорный, шуфелем.
Я помню моих дорогих немцев с самого раннего детства – где-то с середины 60-х. К этому времени бОльшая часть родни проживала в Череповце, в Новосибирской области осталась только семья младшей – Ольги Августовны. Были они уже все предпенсионного возраста. Моя бабушка Лида вышла на пенсию в тот год, когда я пошла в школу. Сейчас мне кажется удивительным, что несмотря на все переезды, они смогли не только выработать советский трудовой стаж, необходимый для назначения пенсии, но и подтвердить его – особенно двоюродный дед Бертгольд Грецингер, которому, как я понимаю, пришлось собирать справки о работе в 1920-х – 1930-х годах. Звали его все Борисом Андреевичем. Отчество было записано в паспорт на русский лад, хотя у отца было имя Андрис.
Дед Бертгольд-Борис, еще находясь на спецпоселении, получил в пользование участок земли в новом районе Череповца и построил свой дом. Я часто и с удовольствием бывала там вместе с бабушкой. Внешне ничем не отличавшийся от соседних, часто перевезенных из вологодских деревень, внутри он являлся воплощением, как я теперь понимаю, истинно немецкого представления о семейном уюте.
Здесь все было не так, как я видела, например, у друзей-одноклассников, живших в частных домах. Ведь как выглядел обычный деревенский дом в наших краях? Темные сени, в передней половине - печка, закуток-кухня и место для обеденного стола, в дальней половине – большая жилая комната для всех, и под одной крышей с жильем – двор для скотины. Дед же построил открытое крыльцо-веранду с резными столбиками, прорубил окна по всему периметру дома, никаких пристроек-дворов у него не было. Внутри дом делился вдоль на две части – себе и семье сына. Комнаты небольшие, но уютные, светлые. Кухня с печкой и металлической плитой, в комнатах – печка-голландка. Около дома – сад с яблонями и ягодниками, грядки с зеленью и овощами, цветники, аккуратный сарай-дровяник. Собачка Рекс бегает, и кошка Марся нежится на солнце… Этот дом на улице Лермонтова я вспоминаю всегда с ностальгией.
Особым «изобретением» деда Бориса была баня - и опять же не в русском стиле, потому что в ней отсутствовала печь-каменка, которая, собственно, и производит «легкий пар». Горячая вода нагревалась от кухонной печки. Запомнилась анекдотическая ситуация, как молодые сибирские племянники пошли помыться… и вернулись в недоумении: не могли понять, где там пар «открывать».
Внутреннее убранство комнат отражало вкусы и пристрастия хозяйки. Чего здесь только не было: на стенах – репродукция картины Маковского «Дети, бегущие от грозы», картины-вышивки, сделанные руками бабушки Дины, часы с боем; на комодах и тумбочках – многочисленные салфеточки и статуэтки. Особенно нравились мне молодой Пушкин с пером в руке, сидевший за круглым столиком над листом бумаги, и лебедь с поднятыми крыльями. Дина Августовна была портнихой – модисткой, как тогда говорили. Она никогда не работала по найму, кажется, даже и на спецпоселении. Муж считал, что жена должна растить детей и заниматься домашним хозяйством. Как бы бедно они ни жили, в доме всегда должно быть чисто прибрано и к его возвращению с работы сварен обед.
Однако, каждодневная работа бабушки Дины за швейной машинкой была не менее ответственной и не менее важной. Она не только зарабатывала копеечку, но и поддерживала много полезных отношений с разными людьми, которые у нее шили. Круг ее общения был довольно широк. Надо сказать, что шила она только женские вещи, за мужские бралась неохотно – только для своей семьи. Кроила сама. Сама же помогала клиентке определиться с фасоном. Держала руку на пульсе моды – доставала, как могла, модные журналы. С приходом в дом телевидения стала подсматривать фасоны и там - сходу могла нарисовать увиденное на экране платье. Фактически имея только начальное образование, бабушка Дина могла легко поддержать разговор с образованными людьми, найти общие темы, была в курсе городских новостей.
Еще два слова о посуде. Во времена моего детства был моден хрусталь в сервантах. У Грецингеров он, конечно, был. Но больше запомнились эмалированные кофейник и неглубокие тарелки с цветами на донышке: съешь еду и увидишь цветок. Теперь я уверена, что эту посуду они возили с собой по белому свету долгие годы.
Родственные сборы происходили всегда у них в доме, как у самых старших. Юбилеи хозяев, чей-то приезд или отъезд… Бабушка Дина готовила стол с неизменными котлетами и пирогами. Выпивали в меру. Больше разговаривали. Как я любила притаиться в уголке и слушать, хотя детей было принято сажать за общий стол. Обязательно пели все вместе. Иногда дядя Альберт Грецингер приносил аккордеон, на котором он играл на слух. Пели то, что было популярно в то время: «Летят перелетные птицы», «Бухенвальдский набат», а также украинские «Ридна мати моя, ты ночей не доспала…», «Черемшина». А когда доходила очередь до немецкой песни про разбойника («Спойте «про ройбера!» - просила я), который в лесу напал на одного человека и по медальону с портретом матери узнал в нем своего брата, сестры неизменно начинали плакать. Может, вспоминали свою мать, с которой ни одна из них не смогла проститься перед смертью?
Дома у Грецингеров говорили по-немецки не только супруги между собой, но и моя бабушка, приходя к ним в гости. В нашей семье говорили по-русски и детей немецкому не учили. Но мы, конечно, знали, что наша любимая бабушка – немка, и нередко были свидетелями проявления с ее стороны каких-то национальных особенностей – не специально, а в контексте ситуации.
Однажды под новый год зашел к нам знакомый отца. Разговорился с бабушкой – оказалось, он из немецкой семьи. И они тут же спели вдвоем песню про елочку, которую мы раньше не знали:
«O Тannenbaum, о Tannenbaum,
Wie treu sind deine Blatter».
Другие воспоминания тоже связаны с новым годом. Кажется, классе в третьем нужен был мне костюм на школьную елку. Бабушка за пару дней сшила беловое поплиновое платье и придумала обшить подол зелеными ветками мирта: «У нас так украсили платье тети Берты, когда она замуж выходила».(20)
Кстати, появление мирта в нашем доме тоже оказалось не случайным. Бабушка Лида любила цветы. Они росли у нас всюду: на окнах и под окнами. В конце 60-х бабушка отдыхала в санатории в Латвии и, надо же, увидела там цветок мирта, который не попадался ей со времен отъезда из отчего дома! Отросточек был привезен домой, из него вырос большой куст, который очень красиво цвел мелкими белыми цветочками. Позже я узнала, что в народе мирт называют «невестой», а бабушка почему-то называла его в женском роде – «миртой».
Когда в 5-м классе началось изучение иностранного языка, я сознательно выбрала немецкий. Увы, советская школьная программа не позволяла выучить иностранный язык. Мы тупо заучивали какие-то «темы», столбики новых слов, а вот разговорной речи не получалось. Так что, мой уровень, как пишут в анкетах, «чтение и перевод со словарем». Зато у бабушки во время моей учебы открылось как бы второе дыхание. Она с радостью окунулась в родной язык: читала немецкие газеты и даже небольшие брошюры, которые можно было найти в школе, помогала мне с переводами. Помню, я даже гордилась этим и рассказывала о бабушке учителю.
Мои родные никогда не были диссидентами. Они всегда лояльно относились к власти. Может быть, это наследственная черта русских немцев, которые со времен поселения в России были целиком и полностью зависимы от того, что им эта власть разрешит? А может быть, это привычка к порядку, который важен при любой власти? Они были простыми людьми и просто несли свой крест. К тому же, они были людьми своего времени и точно также, как и другие соотечественники, подвергались идеологической обработке. В 30-е годы верили во «врагов советской власти», в «иностранных шпионов». Немного отрезвил родственников арест Давыда Бейтлера, который – они точно знали – никаким шпионом не был, а просто много болтал, но ведь за остальных никто поручиться не мог?
Я спрашивала бабушку Лиду, как они пережили эти годы. «Страшно было, - говорила она, - боялись сказать лишнего. Но Сталину верили безоговорочно. Я плакала, когда он умер». То есть те многочисленные беды, которые постигли русских немцев за годы советской власти, с именем руководителя государства никак не связывались. Унизительно было отмечаться в спецкомендатурах, как какой-нибудь преступник, но что поделаешь? Перетерпели и это, а вокруг было много хороших людей. Последнее бабушка повторяла неоднократно. С большой теплотой, например, она вспоминала эвакуированных ленинградцев, живших в их селе во время войны: как дружили, как помогали друг другу, делясь самым необходимым.
И знаете, за терпение я и люблю дорогих моих немцев. А еще за крепкий внутренний стержень, за то внутреннее достоинство, которое позволяло надеяться только на свои силы, а не просить.
Бабушку мою уважали и на работе, и по соседству. Соседи обращались к ней только по имени и отчеству – Лидия Августовна. С ней советовались по хозяйственным и житейским делам, перенимали полезные навыки по уходу за цветами и садом. Бабушка красиво, со вкусом одевалась – практически все вещи она шила сама. Следила за своим здоровьем, делала зарядку и всю жизнь много двигалась, не позволяя себе сидеть без дела. Она не имела привычки ходить к соседям «посидеть», как тогда говорили. Вообще бабушка Лида была сдержанной, немногословной. Я не помню, чтобы она говорила с кем-то на повышенных тонах или плохо отзывалась о людях. Предпочитала не помнить зло.
Мой отец, повзрослевший в послевоенное время, когда упоминание обо всем немецком еще больно ранило душу, с трудом переносил обиду за свою национальность. Хоть он и был записан русским, однако родство с немцами не скроешь. Он не раз с горечью рассказывал, что некоторые люди, даже считавшиеся приятелями, могли так вот запросто уколоть его в разговоре: «а у тебя мать – немка, поэтому ты не получишь должности» или «не думай, в партию тебя не примут – там такие не нужны». И ему приходилось доказывать, что он может и умеет работать – везде пробиваться самому. Никакой немецкой диаспоры в нашем городе, несмотря на довольно значительное количество репатриированных сюда немцев, не образовалось. Но вполне допускаю, что первое время они держались вместе и помогали друг другу. Потом – кто уехал, а кто - ассимилировался с местным населением, хотя еще во время моего детства в нашей школе были на слуху немецкие фамилии Кребс, Иллензеер…
Мне на немецкие корни, о которых говорит отчество, уже не пеняли. Впрочем,один неприятный момент был: однажды на работе сотрудница позволила себе в конфликтной ситуации такую фразу: «Давили мы вас, да не додавили!» Что тут скажешь? Неумный человек всегда видит виноватым в своих проблемах кого-то другого.
Мои дорогие немцы тихо ушли один за другим, почти все они прожили большие жизни. Незадолго до смерти 86-летний дед Бертгольд-Борис успел принять участие в референдуме о сохранении Советского Союза и с гордостью рассказывал, что голосовал «за», потому что это была и его Родина.
Тут можно было бы поставить точку и закончить рассказ. Моих русских немцев уже нет - осталась только память. Но род Бейтлеров не закончился. В 90-е потомки Эмилии Фрейлих (Бейтлер) уехали (хочется сказать - возвратились) в Германию.Внучка Давыда Бейтлера, родившаяся через 31 год после его смерти,посчитала необходимым выучить немецкий, а младшая правнучка Лидии Бейтлер неожиданно стала переводчиком с немецкого, и бабушка еще успела об этом узнать.
Примечания:
1. «Манифестом о даруемых иностранным переселенцам авантажах и привилегиях» от 22 июня 1763 года императрица призывала иностранцев переселяться в Российскую империю на неосвоенные и новые земли.
2. Меннони;тство — одна из протестантских деноминаций, в основе вероучения которой лежат идеи неприменения силы и непротивленчества. Меннониты (от имени основателя Менно Симонса) по своим религиозным убеждениям отказываются брать в руки оружие.
3. Двойное имя – это типично-немецкая традиция имянаречения, уходящая своими корнями глубоко в историю. При этом первое или «званное» имя давали родители, а вторым присоединялось имя крестного отца или крестной матери – в зависимости от пола ребенка. Человека звали по первому имени, второе же использовалось только в официальных документах.
4. Исследователи считают, что отмена привилегий, в т.ч. введение воинской повинности, а также нехватка земли, вызвали с 1876 по 1913 гг. отток части немецкого населения из России в Америку – тогда уехало свыше 100 тыс. чел.)
(Электрон. ресурс. Режим доступа https://sergejzr.livejournal.com/200408.html).
5. Электрон. ресурс. Режим доступа:
6. Электрон. ресурс. Режим доступа: https://geschichte.rusdeutsch.ru/18/30.
7. Электрон. ресурс. Режим доступа: https://www.interesniy.kiev.ua/kievskiy-nekropol/.
8. Директива ЦК ВКП(б) и СНК от 22 января 1933 г. «В связи с массовым выездом крестьян за пределы Украины», (Электрон. ресурс. Режим доступа:
9. Приказ наркома внутренних дел Берии № 001158 от 27.08.1941 г. касался Республики немцев Поволжья, Саратовской и Сталинградской областей.
10. Земсков В.Н. Спецпоселенцы в СССР (1930-1960) : Дис. д-ра ист. наук : 07.00.02 Москва, 2005 415 с. РГБ ОД.
11. Электрон. ресурс. Режим доступа: https://zona.media/article/2016/16/11/deutsch-2.
12. Электрон. ресурс. Режим доступа: http://ecsocman.hse.ru/data/300/927/1216/01Zemskov.pdf.
13. Секретный указ ПВС СССР от 26 ноября 1948 г. «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдалённые районы Советского Союза в период Отечественной войны».
14. Электрон. ресурс. Режим доступа:
15. Старостин С.И. Документы архива УВД Вологодской области о судьбах депортированных граждан СССР и других стран. Историческое краеведение и архивы. Сборник статей// Выпуск 10, - Вологда, 2004, С.184.
16. Электрон. ресурс. Режим доступа: https://geschichte.rusdeutsch.ru/21/71.
17. Электрон. ресурс. Режим доступа: https://oper-1974.livejournal.com/780622.html.
18. Мы из ХХ века. Воспоминания жителей Череповецкого края о политических репрессиях. Книга 2. Сост. Зельцер А.Г. – Череповец: ИД «Порт-Апрель», 2017. – С. 104-109.
19. Электрон. ресурс. Режим доступа: https://geschichte.rusdeutsch.ru/21/79.
20. До конца XIX века голову немецкой невесты украшали короны зеленого цвета. А на костюмах и шляпах жениха, дружки и гостей красовались букетики из мирта. Со временем из мирта девушки стали плести венок, который вытеснил корону. Замкнутый миртовый венок на голове невесты подчеркивал ее невинность и чистоту. До сих пор во многих немецких землях эта традиция жива. Существует поверье, что хранение веточек мирта обеспечивает молодым спокойствие и любовь. Википедия.