ЗА ВСЁ ХОРОШЕЕ
рассказ
Парень понравился ей. Да и не парень вовсе – матёрый мужик, молодой, крепкотелый. Военная форма на нём так шикарно сидела – ну, красавчик, глаз не оторвать. Только вот он на неё – ноль внимания. Это возбуждало проводницу и даже маленько сердило. К ней обычно приставали все, кому не лень – с вопросами, расспросами и даже с объяснением в любви до гроба, то есть до ближайшей станции. А этот вояка – в нём была какая-то загадка, тайна.
Скорый поезд бежал по цветущей весенней степи, оглашая округу пулемётным перестуком многотонного железа и гулкими гудками, от которых птицы, сидящие поблизости, мигом поднимались на крыло.
Свежей зеленью расшитая земля уже обвечерела, розовея на западном склоне и синея на противоположной стороне, укрываясь туманом и лоскутами теней. Река зеркальным стрежнем просверкнула, извилисто и длинно стекая за деревья, за холмы. В приоткрытые окна вагонов залетало цветочное, влажное дыхание лугов.
Олег Соломатин стоял в рабочем грохочущем тамбуре, смолил сигарету. Был он одет в камуфляжную, хорошо подогнанную форму. На голове лихо заломлен краповый берет – предмет законной гордости и знак исключительной доблести бойцов из отряда особого назначения. Верхняя губа в нескольких местах разбита и заштопана – белые косые шрамы. Левое ухо расплющено так, словно прищемили калеными щипцами.
Соломатин подолгу простаивал в рабочем тамбуре – неподалёку от своего купе. Проводница то и дело крутилась поблизости, ворчала для порядка, но не прогоняла в дальний тамбур.
-На побывку? Или насовсем? - поинтересовалась.
-Сестрёнка надумала замуж, - ответил Олег, не повернув головы.
-Понятно. То-то, смотрю, налегке. А сам-то? Женатый?
Он поиграл желваками.
-А как же?! Троих ребятишек уже замастырил.
-Молодец. Жене твоей, однако, можно позавидовать.
В полях стемнело. Замелькали огоньки. В тёплой тишине на остановках иногда слышалась песня: влюбленная парочка уходила куда-то в луга, в пахучие и нежные стога. И всё громче, громче в тёмных кустах и деревьях за железной дорогой соловьи расщелкивали воздух, наполненный томлением и потаённой страстью, какая бывает в природе и в сердце людском только весной.
Проводница вышла в рабочий тамбур, тёмный уже. За стеклом далёкая звезда будто приплясывала в такт грохочущему поезду.
-Ты сколько тут будешь торчать? – улыбчиво спросила женщина, и Олег уловил аромат соблазнительно-дивных каких-то духов.
-А что? Я кому-то мешаю?
-Да, служивый, да!- Проводница подошла вплотную. – Ты мешаешь мне спокойно спать!
-Ну, извини.
-Нет! Не извиняю! – Она двумя руками обхватила голову в краповом берете и, привстав на цыпочки, поцеловала в губы.
Соломатин на несколько мгновений задохнулся и, теряя самообладание, сдавил горячие женские груди – две шаровые молнии, грозящие разрядом.
-Айда ко мне, чайку попьём, – задыхаясь, прошептала проводница.
И хорошо, что в темноте она не видела лица Олега – внезапно пострашневшее, мукой перекошенное лицо.
-Чайку? Ага, - пробормотал он. – Я только за сахаром сбегаю.
Он резко и легко оттолкнул податливую женщину и яростным движением сорвал стоп-кран. Вагоны покачнулись, дребезжа, и поехали, будто по кочкам, рассыпая искры под колёса.
Проводница, белея от ужаса, машинально привела стоп-кран в порядок и широко раскрытыми глазами уставилась на чёрную расхристанную дверь, куда влетал прохладными клубками встречный ветер.
Закрывая дверь, она подумала: «Какой дурной попался, прости, господи! Как бы шею под откосом не свернул!»
* * *
Тайга темнела зубчатой стеной – неподалёку от железной дороги. Озерцо поблёскивало, отражая звёзды, среди которых бесшумно скользила какая-то парочка – гусь да гагарочка.
Придерживая краповый берет, Соломатин время от времени запрокидывал голову, внимательно всматривался в ночное небо, искал Полярную звезду, единственную, кто стоит на месте, все остальные звёзды и созвездья постоянством не отличаются.
«Спасибо старшине, поклон комбату. Научили «ходить по звёздам». – Опуская голову, он сплюнул. – Ну, проводница, чертовка, все планы порушила. Да и я хорош. Зачем было стоп-кран срывать? Ну, ладно, что теперь...»
Он шагал широко и напористо, как солдат, нацеленный на долгий марш-бросок. То там, то тут он сокращал, спрямлял свой путь в тех местах, где железная дорога давала кругаля, оббегая скалы или холмы.
В тишине вдалеке на манер пулемётов затарахтели колёса какого-то незримого состава. Затем «пулемёты» замедлили скоростную стрельбу и вскоре затихли совсем где-то неподалёку.
Олег заторопился. Подкованными берцами ломая и в кашу превращая траву и первоцветы, взобрался на пригорок. Разглядел в полумраке громадное изогнутое тело товарняка – тепловоз затормозил возле ярко-красного цветка на семафоре.
Запрыгнув на подножку ближайшего вагона с открытым верхом, Соломатин в тот же миг услышал громогласную перекличку состава. Буфера и сцепки, будто выполняя чью-то команду пересчитаться на «первый-второй», дружно отозвались на тягу тепловоза, набирающего скорость.
Облегченно вздыхая, Соломатин свалился на что-то прохладное, мягкое, похожее на тюки стекловаты. «Шикарная перина! – улыбнулся в небо. – Служивому, где щель, там и постель, где забор, там и двор…»
Он угнездился поуютней, вознамерился вздремнуть под размеренный перестук «пулемётов», но крепкий организм, привыкший к большим нагрузкам, не хотел сдаваться в плен дремоте. Пришлось прибегнуть к испытанному способу коротать дорогу – занять себя раздумьями.
Вспоминался комбат, здоровенный краснощёкий бугай, умеющий владеть не только руками-ногами. Комбат хорошо говорил. У него даже зубы искрились от зажигательных слов – железные зубы, почти лошадиные, поставленные взамен своих, посеянных на полях сражений. Комбат был уверен: далеко не всякая башка сработана под краповый берет – знак исключительной доблести бойцов спецназа.
-Вот у тебя, Соломатин, башка в самый раз! – убеждённо говорил комбат. – Ты можешь не только лобешником бить кирпичи – думать можешь. А это в нашем деле очень важно.
Кроме башки, сработанной под краповый берет, у Соломатина было ещё кое-что сработано как нельзя лучше для бойца, для рукопашной схватки.
Удары ниже пояса – кошмарные удары в самое чувствительное место мужика. И многие приёмы самообороны и нападения построены как раз на том, чтобы с помощью удара в пах парализовать противника.
Соломатин был в этом смысле – как заговоренный. Во время учений, когда работа шла в полный контакт, «враги», нападавшие на него, прицельно били в пах, и тут происходило нечто: боец кривился, морщился, изображая боль. А затем, когда ударивший на несколько мгновений расслаблялся, – Соломатин присылал жестокую «ответку», только так вышибал из сознания.
-У тебя в штанах железное хозяйство!- с некоторым недоумением хвалил комбат.- Бойцы такие – редкость. Давай-ка, оставайся на сверхсрочную.
Боец призадумался. Из переписки с друзьями он знал: сердечная подруга вышла замуж, родила. «Но закавыка даже не в этом, – размышлял Соломатин. – Что там делать, в колхозе родном? Быкам рома обламывать? Что вообще мне делать на гражданке?»
И тут он громко, нервно хохотнул, впервые подумав о том, что на гражданке ему делать нечего – как в буквальном смысле, так и в переносном. А кто виноват? Да никто. Только сам. Ведь говорила матушка тогда, после окончания десятилетки: куда ты, мол, сынок, намылился, не надо, не ездий в город, миленький, не ездий…
Отвлекаясь от воспоминаний, он прочитал название станции, мимо которой протарахтел товарняк. Скоро нужно будет снова прыгать, как из того, пассажирского поезда. А потом нужно будет опять шуровать по лесам и полям. Вот проводница, ведьма, устроила бойцу весёлый марш-бросок. Ну, это ничего. Не опоздать бы только. За кого там, интересно, Катька замуж надумала? Она же у нас привереда. Или Павку Корчагина рядом с собой представляла, или Печорина, или ещё какого-нибудь героя нашего времени.
* * *
Городское отделение милиции, одно из четырёх, стояло в самом центре, на бойком месте. И потому всякий несознательный советский гражданин попадал туда гораздо чаще, чем в какое-то другое. И вот в этом, в центровом отделении, много лет уже верой и правдой служил некто Артём Агударов.
Сослуживцы прозвали его Агудар Ударович, а иногда для краткости – Удар или Ударник. Бил он всегда умело, расчетливо и сильно, как зверь, не знающий жалости. И недаром в облике его затаилось что-то звероподобное. Походка с косолапиной – эдакий медведь. Ручищи волосатые – атавизм каких-то пещерных предков: ходит как в перчатках шерстяных. Кого другого с этими «перчатками» подняли бы на смех, а тут желающих не находилось – по зубоскалке можно схлопотать. Он такой – друга от врага не отличает. Глубоко запавшие пуговки-глаза постоянно прохладные, стеклянно блестящие – глаза, которые терпеть не могут прямолинейного и пристального взгляда: для зверя это вызов. Если кто начнёт играть в гляделки с ним – Агударов заволнуется, заёрзает, здоровенным своим кулаком, будто спелым арбузом, станет страшно похрустывать.
В нём когда-то, наверное, и хорошее было – человек рождается по образу и подобию божьему. Но хорошее это было, да сплыло в пору голодного детства, когда судьба лишила дома и родителей. Они работали в какой-то хитромудрой конторе и такое что-то напортачили с казёнными бумагами, что их далеко и надолго упрятали. Арестантская жизнь как воронка – кружит и тянет на дно. Мамка сумела выбраться, а батя нет. Ему припаяли один, второй и третий срок. Он так и не вышел на волю, зачах где-то в карцере. И эта суровая батина смерть определила выбор сына. Решил в милиции работать, потому что мундир – это власть, а власть – это значит… Ну, в общем, понятно.
За две своих ударных пятилетки он привык людей месить, как тесто, густо замешанное на крови. Для него этот замес был не только в порядке вещей, но даже поощрялся иногда – премиальными, грамотой с золотыми вензелями и печатями, медалью «За охрану правопорядка».
Агударову – за тридцать. Холёный, сытый, бравый, подтянутый и сильный. Мужик – что надо. Правда, был он постоянно мрачный, будто бы вернувшийся с похорон кого-то дорогого.
Жил Агударов одной работой, никаких побочных интересов не имел, не то, что сослуживцы. К женщинам – к бабам – относился довольно спокойно, чтоб не сказать равнодушно. Ну, бывало, конечно: припекала грешная плоть. Этот огонь он порою гасил, не отрываясь от службы, когда в отделение приходила какая-нибудь лупоглазая дурочка – писала заявление о краже кошелька, например.
-Мы тут поймали одного, - деловито говорил Агударов. – Пойдёмте, посмотрите. Может, опознаете.
И дурочка доверчивая шла – вниз по ступеням в цокольный этаж, где за железною дверью имелся полосатый засаленный матрас на деревянных скрипучих нарах. Противный этот скрип долетел однажды до ушей начальника милиции.
Агударов вошёл в кабинет и по стойке «смирно» замер на ковре.
- Ну, и как теперь с вами прикажете мне поступить? – вежливо и даже ласково спросил полковник. – По закону или по справедливости?
По закону ему выходила статья – «красную» зону топтать. А по справедливости…
В общем, после короткой душевной беседы ему пришлось в передний верхний ряд зубов поставить серебристую фиксу – полковник бил не хуже Агударова.
Урок пошёл на пользу. Агударов больше не пытался уводить кого-нибудь в подвал. Да и надобности не было особой. Он лучше железо в спортзале потягает, попотеет, чем с бабами связываться.
В трёхкомнатной квартире в центре города старуха-мать стирала, еду ему готовила. В последние годы – ей уже было за восемьдесят – мать нередко жаловалась на больные руки и неоднократно спрашивала:
- Когда ты женишься, Ратём? – так у неё выходило имя Артём.
Он ухмылялся, сверкал серебристою фиксой.
-Горем я, что ли, убитый?
Однако время шло. Природа всё настойчивей дыбом поднимала упитанную плоть. Как ни старался он выхлестывать себя в тяжёлых милицейских буднях или в спортзале, – просыпался по ночам, ворочался. Кровь как будто разжигала в нём, растапливала ледяной кусок размеренно и тупо работавшего сердца. Он всё чаще пялился на девчат, на женщин.
Сослуживцы несколько раз приглашали его на таёжный кордон, где стояла кедровая банька, там можно было попариться на пару с какой-нибудь кралей; откуда-то их привозили в этот заповедный уголок. Но Агударов – для многих это было удивительно – брезговал подобными парилками.
-Не хочу подцепить что-нибудь, - говорил, косоротясь.
-Агудар Ударович, да это не вопрос. Мы тебе дадим противогаз.
-Какой противогаз?
-Резиновый. Изделье номер два.
-А-а! – догадался он. – Да ну вас на фиг. Я лучше пойду в спортзал, там не хуже, чем в парилке, попотею.
А потом, когда он «звезданулся», как шутили в милиции, – звездой майора обзавёлся на погонах – с Агударовым случилось то, что, видимо, на роду написано.
Влюбился, как последний идиот – это его слова, его признание себе.
История сердечного дела Агударова началась, как ни странно с какого-то банального колхозника, которого однажды вечером доставили в отделение. Был мужик не то, что пьяный, так себе – под мухой. В город за покупками приехал, надулся пива, аж пупок трещит, ну и давай мочиться на фонарный столб, который был в кустах, но всё-таки напротив окон отделения.
Из наружного кармана задержанного Агударов при обыске извлёк цветную фотографию. Подобного добра за время службы он видал, перевидал. Хотел швырнуть на стол, но передумал. Глянул раз, другой – и под мундиром что-то жарко дрогнуло.
Усталый после ночного дежурства Агударов глаза прикрыл рукою и вдруг увидел красные плывущие круги. Обычно это было от переутомления, а иногда случалось и такое, что «мальчики кровавые в глазах». А теперь – ни то и не другое. Перед ним проплывала и весь мир затмевала розовая кофточка обыкновенной какой-то деревенской соплюшки, запечатленной на фотографии.
-Кто это? Дочка? – тихо спросил.
- Племянница. Катька.
Он как бы мимоходом зажилил фотографию: отвернулся и ловким движением фокусника спрятал в нагрудный карман. Потом закурил, свирепо и размашисто почистил хромочи и, уходя, приказал не трогать не охламона. Утром Агударов придёт, разберётся. У дежурного от изумления аж глаза под козырёк полезли – никогда ещё такого не бывало. Не иначе как Ударник заболел, решили сослуживцы, невольно попадая в «десятку».
Да, он был поражен сладким сердечным недугом. Жестокий, сильный – он сильно и жестоко втрескался в деваху, которая (лейтенант нарочно её вызвал) на другой же день из деревни припылила в милицию – похлопотать за родню. Чего греха таить: он мог бы в подвал заманить или разложить на нарах в одиночной камере. И никакого начальника не побоялся бы. Пускай хоть все зубы потом повыбивают. Только не совсем же он скотина. По-людски хотелось.
Всегда смурной, он стал ещё смурнее. Мало того – стал рассеянным. Через неделю в милицейском тире состоялись показательные стрельбы. Ударник, обычно хладнокровно «бивший муху влёт», находился на особом счету в отделении. И каково же было всеобщее недоумение, когда хвалёный снайпер, отгрохав две обоймы, все пули послал за «молоком».
Начальник, глядя на него, набычился.
-В чём дело, майор? Уж не холостыми ли стреляете?
-Нет!- мрачно заявил он.- Я стреляю женатыми!
Никогда не заикавшийся об отпуске, Агударов нацарапал заявление и поехал в Берёзовку, а точнее, поплыл – село за рекой. На пароме нужно перебираться.
Поначалу в Берёзовку он приплывал «по гражданке». Или стеснялся, или не хотел людей смущать милицейской формой. Но скорее всего не хотел, чтоб его опознали, как это сделал однажды «капитан поперечного плаванья», так тут называли паромщика.
Седой, но ещё крепкий, сильно припадающий на правую ногу, «капитан поперечного плаванья» почему-то вдруг насторожился, когда увидел на пароме Агударова. В кустах бровей паромщика угрюмо замерцали синие когда-то, но теперь свинцово-серые глаза.
-Гражданин хороший, а ты не из милиции? – спросил он, присматриваясь.
Агударов помедлил с ответом.
-Нет, отец. Я по торговой части. А что? В чём дело?
-Ничего. Больно похож на одного.
-Все мы, отец, на кого-то похожи.
В Берёзовке всё же вскоре узнали, что это за гусь такой залётный зачастил. А вскоре после этого Агударов стал приплывать при полном ослепительном параде – пускай деваха знает, кто перед ней. Может, ломаться будет поменьше.
Постоянные визиты милиционера заставили Берёзовку пугливо присмиреть, приструнить свои лихие нравы. Пьяный мужик боялся лишний раз матюгнуться или свою бабу погонять.
Дарья Степановна, престарелая мать Катерины, глядя в окно, докладывала дочери:
-А твой-то уже на посту. Хромочами хрустит, быдто мерзлой капустой.
-Он такой же мой, как твой! – сердилась дочь, краснея и недовольно фыркая.
-Да ладно, я просто сказала. Чо ты сразу в дыбки?
- Просто не надо языком молоть. Понятно? – неожиданно взъярился Емельян Дорофеевич, отец.- А Катерна правильно делает, что не обращает внимания на этого урядника.
Емельян Дорофеевич был наслышан об этом уряднике – мужики в селе недоброе гутарили, особенно те, кто по пьяному делу в милицию попадал. Но даже не это настраивало против «урядника». Емельян Дорофеевич знал какую-то горькую тайну, связанную с милицией и Олегом, сыном. Знал и поэтому всех подряд недолюбливал, грёбаных этих «урядников».
А сам «урядник», между тем, не обращая внимания на косые взгляды, на ухмылки сельчан: хладнокровно, размеренно продолжал визиты в Берёзовку. Терпеливо, тупо высиживал, выстаивал своё. Просто диво дивное, что происходило с ним. Нахрапистый матёрый мужичина перед девчонкой как телёнок сделался. Почти полгода телёнком он ходил за нею, глухо мычал, не зная нежных слов, берёзовые листики хватал губами, пересохшими от волнения, жевал и сплёвывал в сердцах.
Катерина, своенравная и гордая, поначалу даже не смотрела в его сторону, не говоря уже о том, чтобы подумать о замужестве. Во-первых, с виду страшненький, во-вторых, он старше, а в третьих...
Но капля камень точит. Агударов приезжал и приезжал, караулил Катерину у ворот, понемногу осмелел, разговарился. Поздней осенью, оставаясь один в зябких сумерках, он долго хрустел хромочами под окнами, курил, а потом уходил на дебаркадер, там ночевал, ожидая парома, и только после третьих петухов отчаливал на тот берег, спешил на дежурство, чтобы через сутки снова нарисоваться под окном Катерины.
Девичьему сердцу трудно против такой осады устоять. Катерина стала изредка посматривать на Агударова и даже чуть-чуть улыбаться при встрече, думая, что смотрит свысока, а улыбается пренебрежительно.
Однако отец углядел в этих знаках внимания капитуляцию дочери.
-Ой, девка! Гляди! - пригрозил он однажды во время ужина, постукивая ложкой по столешнице. - Ежли тока выйдешь за этого урядника…
-Папа! Я сама как-нибудь разберусь.
-А я тебе сказал, попробуй только!
Косые чалдонские скулы порозовели у дочери.
-А я вот возьму и попробую! И никто не указчик!
-А вот этого попробовать не хочешь? – Емельян Дорофеевич ремнём пригрозил.
Напрасно он это затеял. Он как будто забыл, что дочка обладает сильным «поперечным» характером. Сколько раз она вот так поступала в детстве – всё норовила сделать поперёк. Вот и сейчас…
Фыркнула Катюха, выскочила вон из-за стола и дверью хлопнула. И в тот же вечер она первый раз демонстративно и дерзко подхватила Агударова под ручку и прошлась по селу. Ну, а потом уже – пошло, поехало.
Зима подоспела, ударил мороз, мощными льдами реку замостил. Выцвело и выстыло грустное пространство неба и земли на сотни километров по Сибири. Но не погас в душе огонь, зовущийся любовью. И не только не погас – ярче разгорелся. Когда не ходили автобусы из-за пурги или страшных морозов – прижимало за сорок – Агударов пешком пробивался в Берёзовку. И в морозы, и в метели приходил, рискуя жизнью так, как ещё ни разу не рисковал на службе.
И Катерина сдалась.
Стали готовиться к свадьбе.
«Приезжай, братишка! - написала Катерина в армию.- Высылаю тебе приглашение под первым номером. И с нетерпением жду! Поторопись. После свадьбы я, скорей всего, уеду из села. Будем в городе жить, а в село только мамку с папкой навестить».
* * *
И, наконец-то, родимое, вовек неразлюбимое село замаячило перед глазами бойца. И ничего как будто особенного нет в этом селе – сотни таких или тысячи по русским просторам рассыпаны, а вот поди ж ты, сердце твоё прикипает только к одному такому, ненаглядному.
Была суббота, светлые и синие банные дымки там и тут кудрявились над крышами. Весенняя земля, ласково отмякшая, разомлевшая после дневного солнца, дурманила хмельными ароматами. Сереброзвонкий ручей с пригорка сбегал вприпрыжку, спотыкался на камнях, брызгал на калужницу, прежде чем нырнуть и раствориться в большой реке, на берегу которой стоял крестовый, потемневший от непогоды и времени, но всё ещё добротный дом Соломатиных.
Сын за время службы так переменился – мать родная не сразу признала, когда он появился на пороге, честь отдал и сдёрнул краповый берет.
Обнимая Олега, слезами окропляя камуфляж на выпуклой груди бойца, Дарья Степановна дрожащими руками гладила и гладила сыновью забубённую головушку, то и дело натыкаясь пальцами на какие-то шишки, рубцы. Гладила и причитала:
-Ой, да кто же тебя, и за что же тебя так отчихвостили? Батюшки!
-Служба такая. - Олег отстранился, посмотрел на стол, загруженный закусками, бутылками. – А где народ?
-Погуляли, поплясали, а теперь поехали кататься. - Мать глаза промокнула передником. - Ну, проходи, сынок. Присаживайся. А то, может, в баньку с дороги? Она ещё, поди-ка, не остыла. Пару полешков подкинешь.
-Лучше, наверно, потом. А то они приедут, а я тут голый. - Олег засмеялся, сверкая двумя или тремя золотыми зубами. Затем прислушался. – А кто там храпака даёт?
-Батька твой. Стыдоба с этим батькой. Как, скажи, иголку проглотил.
-А что такое? Пьёт?
-Да так-то пить не пьёт, а нынче, как сбесился. Свадьбу ни в какую не хотел справлять.
-Почему?
-А спросил у него. Старый что малый. Хотя и сама не молодка. Раньше-то бегала как, а теперь… Эта свадьба ох, как измотала. Поколгочусь маленько да прилягу. А ещё ведь надо накрывать похмельные столы.
- Какие такие похмельные?
-Свадебный обряд такой, сынок. Сыспокон веков заведено. Похмельные столы – это, значит, завтрак у жениха на другое утро после свадьбы.
-Ну, так это ж не здесь – у жениха. Где он, кстати, живёт?
-В городе. Но помочь-то ему надо, зятю. Он теперь человек не чужой. Души не чает в нашей Катерине. – Подслеповато щурясь, Дарья Степановна залюбовалась сыном, с улыбкой сказала: - Вот Катька-то обрадуется. Она тебя ждала с позавчерашнего.
-Не мог я раньше, мам. И так-то еле вырвался.
-Ну, дак служба, подневольный, что ж теперь? – Мать засуетилась, начала тарелки подставлять. – Поешь, сынок, поешь. Вот самогоночка, батька нагнал, не смотри, что свадьбу-то не хотел справлять. Наливай, сынок. С дороги-то.
-Нет, спасибо. Комбат не велит.
-Кто?
-Шучу. Я этим делом не балуюсь.
-Вот хорошо, Олежка, это правильно.
Вздыхая, он прошёлся по избе, заглядывая в комнаты. Всё было то же самое как будто, как до его отъезда в армию. И всё-таки уже совсем другие комнаты – выветрился напрочь дух детства, дух отрочества и юности.
Не давая воли чувствам, не позволяя себе рассентименталиться, сказал излишне бодро:
- Пойду, покурю, посмотрю, как там банька.
В дальнем углу огорода пахло остывающей землей, туман уже овраги завалил под берегом. Аккуратно округлившееся солнце, теряя пыл, медленно клонилось ночевать за синим, самым дальним крутояром. Малиново-красный «косяк» закатных лучей потянулся по стрежню реки, шевеля плавниками и жарким жабрами.
Забывая про баню, он ушёл за огород, по лопухам протопал – к переулку, примыкающему к реке. Сел на разбитую старую лодку. Не хотел смотреть, но всё равно исподлобья тянулся глазами туда, где стояла изба с голубоватыми ставнями, на которых застыла пара белокрылых, целующихся голубей.
Под этими окнами и возле этих широких тесовых ворот у него как-то быстро, нежданно-негаданно отшумела любовь и весёлая юность: вечера, от края и до края обсахарённые звёздами, рассветы с петухами, яростно орущими в окрестных оградах. Когда всё это было? Как приснилось.
Жадными глазами наблюдал он за мальчишкой, играющим возле дома с голубыми ставнями. «Сынок, наверно?» - думал Соломатин, в три-четыре затяжки докурив сигарету до пальцев и не ощущая ожога, всё больше нарастающего. Бросил окурок. Поплевал на пальцы. И опять, не давая себе слабины, заиграл желваками, другую сигарету выдернул из пачки и поднялся, хотел идти к паромной переправе.
И вдруг возле парома кто-то шарахнул в небо из ракетницы – красная звезда, взлетая над рекой, воду подкрасила кровяными оттенками и, прочертив широкую дымную дугу, погасла над горбушкой противоположного берега. Затем Олег услышал длинные сигналы и увидел хвостато вздёрнутую пыль по-над дорогой. От переправы на пологий взгорок на всех «парусах» две легковушки ехали – к дому Соломатиных.
Олег успел опередить свадебный кортеж, наряженный хотя и скромненько, но достойно по здешним меркам.
Головная черная «Волга», колокольцами задорно тилиликая на крыше, остановилась в трёх шагах от Соломатина. Сестрица в белом подвенечном платье из машины выпорхнула – фата белокрылая за спиной развивалась.
-Катька! – Он сграбастал хрупкую фигуру, счастьем и духами обдающую, покружил, потискал.
-Пусти! Пусти, топтыга!- заверещала сестра.- Ну и силища, ох. Познакомьтесь. Это – мой муж. А это – мой брат. Шурин твой, Артёмушка.
-Шурик? А ты говорила – Олег. – Агударов засмеялся, руку подал и поморщился – будто в тиски засунул.
«Ого!- подумал с восхищением.- Крепкий орешек. В милицию таких парней побольше бы. Надо будет, кстати, с ним потолковать на этот счёт».
Лицо жениха Соломатин не разглядел в вечереющем воздухе, так только – круглая сытая «шайба» зубастой улыбкой сияла.
Плечистый какой-то крепыш, низкорослый энергичный мужичок в чёрном костюме с белой бумажною розой в петлице, рядом всё время крутился и без конца балаболил. Это был дружка, дружок жениха. Крепыша называли как-то необычно – Капа, Капик. ( Он был капитан по званию).
-Ну, так что? Какие будут предложения? – весело шумел поддатый Капа. – Тут поляну будем накрывать? На свежем воздухе?
-Не придумывай, Капа, в доме всё на столах, - сказала Катерина. - Чего же мы тут будем колготиться?
Захлопнули дверцы машины. Гурьбой пошли до дому. Говорливый Капа, артистически умел травить всякие байки и анекдоты. Поигрывая пустой ракетницей, он оглядел камуфляжную форму Олега.
-Вот послушай, - усмехнулся, - только без обиды. А дело было так. Командир спецназа отчитывает опоздавшего бойца. Ты почему, такой сякой, не был на утреннем разводе? Приезжал замминистра, был начальник УВД, а тебя нет. Боец говорит: товарищ командир, я, как всегда, проснулся вовремя, сразу стал одеваться. Майку, камуфляж, бронежилет, маску, два ножа за голенище, два пистолета за пояс, каску надел, взял автомат, гранатомёт. А потом остановился у двери, в зеркало глянул, увидел себя и от страху обделался.
Соломатин давно уже так долго и раскатисто не хохотал, аж за рекою, кажется, эхо отзывалось. Он как-то сразу проникся хорошим чувством к этому Капику, неугомонному говоруну.
Вошли во двор. Над крышей вставал медовый месяц – желторотый с белыми пушинками по бокам. Черёмуха во мгле белела в палисаднике – тоже как будто невеста.
-Видишь, Артёмка? Красиво-то как!– восторженно сказала Катерина. - Не то, что в городе, где ты хотел отпраздновать.
- Не спорю. – Агударов руки верх поднял. - Красота у вас тут. Лепота.
И снова Капа выскочил с языком своим.
-Я вам, ребята, завидую. Честное слово. Агудар Ударович, друг мой дорогой! Ты поскорей сюда перебирайся. Буду ездить к тебе на рыбалку. Мне ведь скоро на пенсию. Я в милиции уже сто лет в обед. Это тебе ещё – как медному котелку.
Сигарета выпала из пальцев Соломатина – так сильно вздрогнул. Отчего-то вздрогнул и поёжился, точно снег попал за воротник.
-Агудар? - Голос Соломатина осел на басовую хрипоту. – В милиции работаешь?
-В милиции. А что?
-Нет, ничего. – Соломатин другую сигарету достал из пачки, чиркнул зажигалкой, но не прикурил – стал как-то внимательно присматриваться, поднося огонёк зажигалки так близко, что того и гляди брови подпалит.
-Шурин! Ты чего это? – Агударов отстранился в недоумении.
-Да так, показалось. А ты давно в милиции работаешь?
В эту минуту голос Катерины прозвенел в синих сумерках возле крыльца.
-Мужики! Ну, где вы там? Там же остынет.
Длинный и широкий хлебосольный стол, занявший половину горницы, был богато уставлен закусками, блестящими стеклянными снарядами полных и початых поллитровок.
Стали рассаживаться шумно и весело, кое-где едва не опрокидывая чашки, роняя то ложку, то вилку.
Олегу досталось местечко – или сам он это выбрал – напротив Агударова. Забывая о всяком приличии, Олег сидел и смотрел, не мигая, пристально, в упор глазел и пялился – никак иначе сказать нельзя. Он словно бы хотел удостовериться, что не ошибся. А потом вдруг что-то с ним случилось. На несколько мгновений он выпал из реальности и пришёл в себя только тогда, когда услышал по-над ухом голос матери:
-Олежка! Ты бы хоть подождал, а то стыдно, - укорила Дарья Степановна.- Ты же сказал, что не пьешь?
-Ну? - Соломатин головой тряхнул. – А я чего?
Низкорослый Капа, сидевший поодаль, подбородком достающий почти до стола, расхохотался.
-Во, молодец! Хватанул стакан водяры, закусил рукавом и сидит, как святой: «А я чего? Я ничего!» Вот молодец, вояка! Есть анекдот на эту тему. Ну, ладно, это после.
Стаканы и рюмки зазвякали, чокаясь. Забрякали вилки и ложки забрякали.
Соломатин поцарапал возле сердца – самогонка огнём полыхнула в груди и заставила его как-то странно, сумасбродно улыбнуться.
-Да-а-а! – протянул он, глядя на сестру. – Срубили нашу тёлочку под самый корешок. Вот это номер: был живой и помер. Женишок! – прошептал он, наклоняясь через стол.- Пойдём, покурим?
-Я бы с удовольствием, но бросил, - тоже шепотом ответил Агударов. – Жена приказала. Она у меня генеральша, а я-то всего лишь майор.
-Пойдём, пойдём! – настаивал Олег. – Есть разговор!
Агударов расслышал зловещие нотки в голосе шурина, только не мог понять, в чём дело. Что случилось? Почему он так переменился? Стал как будто зверь перед прыжком – напружинился весь.
Пожимая плечами, Агударов посмотрел на жену, точно хотел у неё спросить разрешения выйти. Но Катерина в эту минуту слушала мать.
-Иди, дочка, в летнюю кухню, - говорила Дарья Степановна.- Яиц принеси. Мы верещагу сделаем.
-А что это такое – верещага? - заинтересовался Капа.
-Яичница из молока, - объяснила Дарья Степановна. - Олежка любит.
-Олежка разлюбил! – многозначительно сказал Соломатин, вставая из-за стола и надевая «краповый берет». - Ну, что, жених? Айда? Заодно поможем яйца принести. Они у нас тут не простые, а золотые, как в сказке.
Вышли. Молча постояли на крыльце.
Весенние яркие звёзды широко и густо рассыпались над крышами села. В темно-синее чистое небо струился дымок из соседской трубы. Медовый месяц, чуть посветлев, уже клонился к берегу, к чужому сеновалу, и со всех сторон полосовали воздух соловьи, так старались, аж воздух стонал возле огорода в красноталах.
Соломатин двинулся в глубину двора.
- Погоди! – Агударов, шагающий за ним, остановился. – Мы куда идём? А в чём дело, шурин?
Помедлив, Соломатин тяжело спросил:
-Ты к нам надолго?
-Чего? – Агударов рот приоткрыл. – В каком это смысле?
-В том смысле, что стемнело. Тебе пора домой.
-Шурин! – Агударов бровями шевельнул, нахмурился. – Ты меня с кем-то попутал или тебя развезло от стакана? Что ты буровишь?
Соломатин молча сгрёб его за волосы, остервенело встряхнул – косматый клок осталась в руке Олега. Ошеломленный Агударов побелел, но почему-то не сопротивлялся.
-Парень, ты чего? За что? - Он вытащил платок и промокнул капли крови на лбу.
-За что? За всё хорошее. Давай, вали отсюда, женишок. Вали подобру-поздорову. В этот дом ты больше не войдёшь.
-Ты можешь толком объяснить? Только давай без рук, а то ведь если я ударю, мало не покажется.
-Ой, Нюся! Я боюся! - Соломатин как-то нервно, неестественно развеселился. – А ну-ка, пойдём вот сюда. Щас ты яйца к столу принесёшь. Яйца всмятку. Я тебе, сука, устрою первую брачную ночь.
Возле бревенчатой стены летней кухоньки Агударов подломился от удара в пах, но пересилил боль, рванулся на Олега, вернее, попытался, да только где там. Этот «краповый берет» с голыми руками выходил против троих бойцов, вооружённых ножами. А с этим козлом он может справиться одною левой.
Нарочно отступая, Соломатин заманил его подальше от дома и тут уже начал крушить хладнокровно, прицельно, безжалостно. Бил в основном между ног. Потом куда-то к берегу потащил в потёмках. Швырнул на днище лодки, там собираясь добить эту погань и вниз по течению сплавить, как сплавляется дерьмо.
В лодке оказалась вода после дождя. Агударов плюхнулся в воду разбитым лицом, малость очухался, кое-как перевернулся на спину. Увидел дрожащие звезды. Вытер воду с лица, но вода всё равно прибывала – капля за каплей. И до него вдруг дошло – он же плачет. А ведь когда-то про него сложили поговорку: «Сначала заплачет железо, потом разрыдается камень, и только потом – Агударов». И вот он треснул где-то в самой сердцевине.
Ослабевший, сам себе противный, он что-то стал лепетать, стал о чём-то просить, умолять.
-Тебе, скотина, нету моего прощения, даже если ты сейчас будешь землю жрать! – Соломатина трясло от близости развязки. – За всё когда-то надо отвечать. А ты думал, сойдёт? И ты ещё надеешься, что я тебе отдам свою сестру? Скотина! Скольких ты ещё разбил в яичницу?!
-Я никого, – прошептал Агударов, – даже пальцем не тронул с тех пор, как это самое… Я же Катерину полюбил…
- Разлюбишь! – В руке Соломатина высверкнуло лезвие ножа. – Щас я тебе сделаю одну кое-какую операцию, и никакая баба больше не нужна. Ты из милиции можешь уйти и работать в гареме. Лучше бы, конечно, в больничке замастырить под наркозом, но далеко, да и некогда.
* * *
…Много лет назад в городской больнице, где прошла операция, Олег с трудом очнулся лишь на вторые сутки. Голова была чумная после наркоза. Пустая голова. И только голос матери в пустоте раздавался порой: «Сынок, не ездий в город! Не ездий, ни к чему!» И вот это материнское «не ездий» больше всего кусало сердце, за душу рвало. Не ездий, не ездий. А он не послушал, после выпускного вечера в селе вырвался на шумные проспекты, а потом в больницу угодил, под скальпель.
Очнувшись, он тогда не мог понять, что произошло.
Но мир не без добрых людей. Санитар какой-то, доброхот в задрипанном халате, объяснил, ухмыляясь:
-Теперь тебе можно доверить гаремы.
Олёг в недоумении глазами похлопал.
-Какой гарем? Зачем?
-Так ты теперь евнухом можешь работать.
Наивные глаза Олега продолжали в недоумении хлопать.
Голова с трудом соображала. Он какое-то время не мог осознать, что всё это значит – гаремы, евнух. А потом как будто кипятком ожгло. Он схватил, что под руку попалось, зафитилил в санитара, но промахнулся – выстеклил окно в палате. Прибежала медсестра, за нею доктор. Стали успокаивать, говорить, что всё, мол, образуется. Но по голосам, по интонациям было понятно – врут.
Бледный, угрюмый, осунувшийся он вышел из больницы и, поглядев на солнце, на людей, снующих по улицам и проспектам, простонал каким-то предсмертным стоном. Кругом бурлила жизнь. Весна-красна цвела. Смеялись дети, верещали воробьи, урчали «закипающие» голуби, волчками кружась вокруг голубок. Там и тут ходили парочки в обнимку, тайком целовались в тени под берёзами, клёнами. Иногда по проспекту проносилась машина с набором колокольцев под дугой, со свадебным цветистым шлейфом. А он стоял, стоял, будто оплеванный, осознавал, что мужиком ему уже не быть. И тут в воспалённом мозгу впервые обнаружилась тёмная и злая, мстительная мысль. Она возникла в ту минуту, когда парень проходил возле охотничьего магазина.
Зашёл, посмотрел на двустволки, на карабины, стройными рядами стоящие на специальных витринах. Спросил у продавца, что нужно – кроме денег, – для приобретения ружья. Продавец оказался словоохотливым. Парень послушал и понял, что проще украсть, нежели собрать все эти казённые бумаги с печатями.
Дома горькой правды Олег не рассказал, постыдился. Сказал, что прихватил аппендицит, срочно пришлось операцию делать.
Немного провалявшись на кровати, он подождал, когда рана затянется. Пошёл к друзьям, хотел деньжатами разжиться – купить ружьё, обрезать ствол и поехать в город: обрез не видно под плащом.
Друзья, конечно, сразу с вопросами прилипли, как банные листы до милого местечка.
-Зачем тебе понадобились вдруг такие баснословные финансы?
-Хочу подарок сделать человеку одному.
-И человек этот – барышня. Да? – говорили ему и подмигивали.
-Барышня. – Олег скрипел зубами. – Ну, так что?
-Финансы поют романсы, вот что.
Бывая у друзей, Олег заметил: и тот и этот – все они штудируют учебники, готовятся к поступлению в институты.
-А ты? – спросил один из них. – Куда надумал?
-В армию! – вдруг выпалил Олег, минуту назад не помышлявший об этом.
Медицинская комиссия не нашла в нём каких-либо изъянов, не соответствующих армейской службе. Мало того, он сам в себе нашёл такое соответствие, о котором ни сном, ни духом не подозревал. В нём была не только пресловутая «армейская жилка». Он оказался двужильным.
В ту пору он скинул с себя не только гражданские тряпки. Соломатин как будто всю прежнюю нежную кожу содрал с себя, а другую, толстую и грубую, схожую с солдатской кирзой, – натянул на себя, и характер и душу застегнул на последнюю пуговку. Он резко отшатнулся от былых привычек, связанных с теплом и домашним уютом. Мужчина – воин, вот что мы забыли, отдав на откуп современным женщинам не только штаны, но и саму возможность командовать в жизни. А жизнь, между тем, штука грубая. И поэт подметил очень верно: «Грубым даётся радость, нежным даётся печаль!»
Однополчане, которые узнали Соломатина именно таким – грубым, дерзким, напористым – невольно пошли к нему в подчинение. Через полгода он был уже старшина, а ещё через полгода, уже лейтенантом, принимал участие в таких боевых операциях, о которых не скоро можно будет открыто рассказывать.
* * *
В доме Соломатиных спохватились, хотя и поздновато. Повыскакивали из-за стола, роняя посуду, бутылки. Лампочку во дворе на столбике врубили. Зашумели, суетясь, разбрасывая тени. Побежали за амбар, за баню. Световой широкий клин дотянулся до берега, где маячила фигура Соломатина, склонённого над Агударовым.
Мужики оравой навалились на Олега, но тут же отлетели, будто горох от стенки. Потом сестра в слезах повисла на шее у него. Она визжала так, что у Олега заложило уши. Вдруг тихо стало в мире. Тихо-тихо. И только возле сердца у него что-то звенело тоскливым заунывным звоном, напоминая готовую лопнуть струну.
Он стряхнул сестру с плеча и отвернулся. Посмотрел туда, где Агударов, раскинув руки, распластался в лодке.
-Скажи ещё спасибо, что не кастрировал.
Сестра не слушала, сестра визжала, била кулачками по спине Олега.
-Что ты наделал? Ирод! Что ты наделал? Будь ты проклят!
-Опоздала. Я проклят уже. Вот этот козёл постарался.
-Что он сделал тебе? Что он сделал? – в истерике продолжала кричать Катерина. – Он что тебе – дорогу перешёл?
-Перепахал.
Агударова подняли, повели на полусогнутых ногах.
Кто-то сбоку к Соломатину приблизился.
-А это ведь, парень, статья! – казённым тоном сообщил капитан-крепыш, вдруг переставший выглядеть несерьёзным косолапым Капой, до сих пор похожим на какого-то карлика, для потехи приглашённого на свадьбу.
Резко наклонившись, Соломатин схватил капитана за чёрный пиджак с белой бумажною розой в петлице. Пиджак затрещал где-то под мышками, и косолапый крепыш внезапно оказался в воздухе – едва ли не на метр над землёй – заболтал блестящими туфлями.
- Статья, говоришь? Я согласен. Только сначала вот этот козёл недобитый будет красную зону топтать. И ты, может быть, заодно. Я вам такое устрою – никто не отмажет.
Соломатин отшвырнул крепыша, который умудрился не упасть, хватаясь руками за воздух, только бумажная белая роза слетела с его пиджака.
Вдали сверкнула молния, но гром не грянул.
Глухо гомоня и вразнобой закуривая, мужики потянулись обратно в избу.
И Соломатин тоже закурил. Побродил по траве возле берега, поискал свой краповый берет. Нашёл, отряхнул и сутуло, понуро, всё больше прибавляя шаг, направился куда-то в густую темноту, похожую на тёплый вязкий дёготь – звёзды пропали под натиском туч.
* * *
Ночь выдалась тревожная, предгрозовая. Далёкие зарницы отблесками падали на стёкла домов, красным языком лизали воду на реке, взъерошенную ветром. Весенняя гроза, сотрясая землю, топталась где-то неподалёку, не решаясь обрушить потоки дождя – только редкие капли стучали по крышам, лупцевали по ушам лопухов, притаившихся за оградой.
В доме Соломатиных долго, бестолково колготились, и разговорам не было конца. Никто не мог понять, что же случилось? Что такое нашло на Олега? Или это в нём «война заговорила»? С теми, кто участвовал в боях в «горячих точках» такое бывает – крышу сносит у парней.
Несчастная Катюха проплакала всю ночь, уже не понимая, кого она жалеет: до полусмерти избитого мужа, или брата, которому теперь грозит тюрьма.
-Никакой тюрьмы не будет, – вдруг сказал недавно проснувшийся отец. – А твой урядник получил за дело. Я раньше думал, что, может быть, это не он… А теперь-то я понял, допетрил. Вот сейчас я рюмочкой голову поправлю и расскажу тебе сказку про муженька твоего и про Олега. Где он сам-то, герой.
-Не знаю. – Катерина всхлипнула. – Ушёл.
-Ну, и слава богу. – Старик перекрестился. – Слава богу, хоть не убил.
За окнами светало. Стремительные ласточки носились в небесах – кружились над крышами, над огородами. А по дворам, как будто охмелелые, отчаянно и весело трубили петухи.