Разные страхи.
Больше всего на свете я боялась грозы. Страх был почти первобытным, причём не грома, а молнии. Предгрозовой воздух сам по себе тревожен, птицы смолкают, вдали глухо ворчит грозное чудище. И вот первая вспышка, неожиданная, сколько к ней не готовься. Ударив в глаза, она заставляет сердце дрожать. Если спрятаться от неё в подушку, гром вынести можно.
Животных страшилась тех, что могут причинить боль: чужих рычащих собак, звонких шипящих гусей.
Иду, гусыня ведёт свой выводок, возможно, сама боится меня, поэтому громко шипит и гогочет. Но я помню, мама рассказывала, гуси щиплются больно.
В какой-то книге услышала, животным нельзя показывать страх, поэтому продолжаю идти, пусть коленки дрожат. Гораздо страшней двигаться на собачий лай. Сердце выпрыгивает, во рту пересохло. Только если повернусь к ней спиной, точно тяпнет. А так может и обойдётся.
Но разве можно пугаться пушистых котят, неуклюжих щенков, забившегося в угол загородки поросёнка. Малыш так меня боится, что ни разу не дал к себе прикоснуться. Грозной свиньёй он ещё не стал.
Вспугнуть курицу - милое дело. Хлопнуть в ладошки, пока мамы нет рядом. Растревоженная клуша, громко кудахча, взлетает до самой верхушки забора.
Утку пугать не интересно, солидно покрякивая, она улепётывает медленно, уже обросла жирком.
А их едва вылупившиеся детки? Первые дни они живут в ящике. Вместе с моей мамой учу их клевать зерно, постукивая по полу пальцем. Подчиняясь природной потребности, цыплята собираются возле меня, словно я для них мама - квочка.
Большая корова, козочка и овечка - я трогала их у тёти и маминой подруги.
Однажды меня напугал телок. Хорошо, я была большая, лет четырнадцати, не меньше. Юный бычок, решив поиграть со мной, легонько боднул меня молодыми рожками. Но мне вспомнился грозный, опасный бугай, что может ударить до смерти.
Я понеслась по дороге к дому троюродных сестёр, успокоившись только тогда, когда девчата впустили меня за калитку. Расшалившегося телка прогнали.
- Он такой у нас, ко всем пристаёт, бегает по дороге отвязанный.
Летучих мышей и крыс боялась заочно. В книгах боялась описания большого пожара и шторма.
Ещё пугали многие звуки. Как-то мы ехали с мамой на поезде. Она повела меня в туалет. Холодно, страшный грохот.
- Ой, как тут сифонит!
Это было сказано зря.
Прошло пару часов.
- Мам, я какать хочу.
- Ну, так пойдём.
- Не пойду! Там сифон!
Он представлялся мне огромным, таинственным дядькой, грозно грохочущим и холодным.
Так что маме пришлось брать в поезд горшочек для своей пятилетней дочечки.
Как-то мы с дедушкой возвращались домой на его машине. Бензин неожиданно кончился.
- Ничего, сейчас доедем на стартере, несколько метров осталось.
Дедушка начал его нажимать страшным, скрежещущим звуком, раздавшимся непонятно откуда. Звук резал уши, заставил сжиматься всё моё крошечное существо.
- Выпустите меня из этой машины! – заорала я дурным голосом.
- Доча, ну подожди немножко, сейчас доедем.
Куда там! Мама не понимала безмерного ужаса, который пришёл ко мне. Я продолжала истошно вопить, пока мы не пошли пешком.
Класса до третьего меня удавалось усадить в машину, только если её завели заранее.
Боялась и некоторых песен. У Юрия Лозы, когда он поёт про гитару, встречаются слова.
«Дело "осточертело", устал от вечной возни.»
Слово "осточертело" казалось мне жутким. А пугачёвское: «Брым-Брым-Брым-брым, я не ревную тебя.» заставляло прятаться в дальний угол двора, едва заслышав знакомый мотив. Что уж говорить о низком голосе Евдокимова: «Эх, за Дунаем конницы летят» и "старинных часах" всё той же Аллы Пугачовой. Ощутить прекрасную печаль и лирику их сердечного боя я сумела гораздо позже.
Продолжение
http://proza.ru/2020/07/08/123