Поймёшь, что жену нужно искать не в хороводе. У любви есть другое дно. А там дерьмо, дерьмо, дерьмо...
— Для тебя она — как Париж. И вся жизнь — как она. Ты путаешь красивейший город с Кукуевкой.
— Невероятно осозновать, что твой сын станет мессией, да, Лагерта?
— Рогдай еще слишком мал, чтобы я всерьёз задумывалась об этом. Мои мечты и цели связаны лишь с Красным Песком и местью одному человеку...
— Кирсан в курсе, что у него есть ребёнок?
Лагерта медленно повернула на него свою голову, невольно тряхнув в отблесках свечей медно-красным фуляром, из-под которого тягучей волной до самой поясницы расходились янтарные кудри.
— Ты смеёшься? — вскинула тонкую бровь женщина. — Право, ты такой смешной, Ролан! Какую околесицу ты сейчас сморозил, представления не имеешь.
— Правда, что ли? — в её манере ответил он. — Я устал «входить в положение», устал прощать тебе этого бастарда! Знаю, что, была бы такая возможность, от него бы родила! А мне рога ставила, жёнушка любимая!
— Господи, — закатила в бессилии зелень глаз к потолку Лагерта. — Какой же ты всё-таки идиот, Ролан. Хотя... — на секунду задумалась она о подобной перспективе. — С радостью! Может, пригласишь его к нам на огонёк, устроим тройничок!
Тут резкая боль в челюсти помешала закончить «остроумную», по её мнению, тираду.
— А ну рот свой закрой! — взревел мужчина, повторно замахнувшись, но уже кулаком. — Как ты смеешь нести эту чушь, ещё и мне в лицо! Убирайся, вон пошла!
— Руки от меня убери, чудовище! Будто я не знаю, как ты мне изменяешь направо и налево! Всем ли служанкам под юбки залез?
После этих слов Ролан силком выволок Лагерту из залы в переднюю и захлопнул перед её носом дверь. Складки бархата распластались мёртвой изгородью с перламутровым отливом на муаровых розах, прицепленных к лифу на корсете. Она ещё долго плакала над той трагедией, что с ней случилась. Жизнь случилась. И не так, как ей мечталось в пору «юности златой». Наперекосяк. Ни первой любви, истинной защиты и опоры, ни родителей, что оберегали и по-настоящему ценили. Ничего из этого. Лишь в дребезги разбитый брак да ребёнок на руках. А власть... Возымел Ролан то, на что никаких прав не имел. Лагерта была для него помехой к полному распутству собственных прогнивших принципов. Требовалось развязать самому себе руки. Для этого нужно было убрать с политической карты постепенно растворявшуюся в загрызавших её всю муках супружеской жизни жену.
Они выбили ему терновый венец на лбу. Знак того, что он рождён страдать.
Бледный лоб Рогдая покрылся испариной, младенец слабо чувствовал свою принадлежность к высшей касте сверхлюдей. Он был для них новым Богом. Непобедимым и отважным воителем, что отстоит их неравные права на защиту и без того пошатнувшейся чести.
***
И сердце — осколки — уже не спасти.
Мы прошли долгий путь, правда? Ты жив, друг мой? Как раньше уже не будет. И меня не будет.
Нас, в конце концов.
Я погиб из-за мечтаний. Из-за лени, которые были вызваны несбыточностью желаний. И привязанность. Она меня добила, эта пуля-дура.
— Ужас, не правда ли? — с мучительным кровожадным смешком бросил Кирсан, пожирая взглядом оппонентов с головы до ног. — Всё это обмундирование ваше... Маски-шоу чёртово, фарс, водевиль! — торопливо обвёл всю вражью рать указательным палец. И сделал это с подчёркнутым пренебрежением.
Троллья показуха. Но никто и слова не сказал. Боялись.
— Братки, вы меня за лоха цветочного держите, что ли? Без предъяв разберёмся как-нибудь. Скорохваты хреновы... Тьфу!
Смачный харчок Кирсана долетел аж до красно-синей рожи начальника генштаба. С ребятками имелись явные непонятки.
Сркрытую истину держали не то, что за семью печатями. За стеной из мудацкого кривого хайла.
— Я не живу по понятиям. Это понятия существуют в соответствии с моим образом мысли.
Так улыбаться умел только он один — со снисходительной, всепрощающей ненавистью.
Увидев его, Лагерта спешно спрятала глаза. Он был как наваждение. Туманный мираж обагрённых кровью песков.
— Люди, отоприте двери, я — ваш брат! — злорадно насмехаясь над «братьями», он богохульно прошёлся по ломящемуся от всевозможных заморских явств столу. Оставлял след за следом алые отпечатки подошвы тяжёлых кирзовых сапогов.
— Я не знал ласки матери... — хрипло прошептал Кирсан, глядя на потупившуюся Лагерту, хоть и не для неё был затеян весь этот спектакль. — Лишь во сне, в детских грёзах, она являлась мне. Ни от кого я не слыхал доброго слова в свой адрес, был всеми порицаем. Пока вы дома нежились в кроватках под боком у нянек, я стоял под вашими окнами на морозе. Из окон мне в глаза бил слепящий свет хрустальных люстр. О, если б не так горька была судьба моя! Просил подачек, я есть хотел, чуть насмерть там не замерзал! Но вы лишь, увидав меня, хлопали перед моим носом дверью. Сейчас-то что глаза отводить? Не прячьте взгляд, трусы! Виновым без вина выставлять ребёнка — раз плюнуть! А я не был ни в чём виноват. Таскался по трущобам да побирался. Я же тоже человек, как и все вы. Ваши боги все грехи простили вам... Сейчас вы дадите мне за всё ответ. Пришло время получить по заслугам, господа. Час расплаты настал.
Оружие — продолжение его руки — требовало разрядки. Тишину закаляла сталь.
Кирсан есть продолжение чужой воли, воли человека, с таким вниманием и понимаем относящегося к своему смычку.
Всё по классике. Бесполезное возмездие.
А был ли он свободен от него?
***
Вся земля вокруг была завалена белейшим снегом, что совсем скоро растает и обнажит скрывающиеся под ним тайны. Кирсан пробирался сквозь сугробы, словно находясь в бреду во время сильного жара.
Всё происходящее походило на фильм об эпохе Эдо. Словно несколько сотен лет назад здесь проходили битвы между самураями. И теперь один из них, переродившись и предавшись чувству ностальгии, бродит по знакомым местам, изо всех сил пытаясь вспомнить подробности прошлой жизни. Он — сплошное отрицание всего, что было раньше. И вот уже чужая и враждебно настроенная чащоба обретала ночью особый шарм. Мелодии колыхавшихся на ветру деревьев вводили в приятный транс и заставляли забываться в реминисценциях минувшего. Путь Кирсана как истинного воина тернист. Он схож с путём праведника. Ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей. Он далеко не блаженен. Его нельзя сравнить с пастырем, ведущим заблудших сквозь боль и слёзы утраты самих себя. Путь этот труден. Но от того и не менее интересен.
***
Только чернота цвела в тени огромного диска луны. В ладошки собирали свой крик и вечный зов. Собаки лаяли о моей вине. Вороны слетелись над её головой.
И у Атлантов опустятся руки... Жизнь — самая смертельная болезнь.