Священная Римская империя германской нации,
Эйхштадт, Франкония.
1637 г. от р. х.
Декабрь.
Сегодня последний день зимы. Для меня. Жаль, что не видно солнца. Всё небо белое. Настоящее солнце появится здесь только через месяц. Хоть я и люблю нашу зиму, но сегодня без солнца всё-таки тоскливо. Ведь день-то последний. А зима сейчас мягкая, снежная: всё живое и неживое, приятное и убогое спряталось под белой маской. Спит. И я усну. Летящая снежная пыль оставляет видимость тумана. Ничего и никого больше нет. Все деревья замерли под чистой завесой. А летом будет пышная зелень… Но я не хочу лето, я хочу солнце.
В моей камере зябко. И нет окон. Сплошной холодный камень вокруг. Уж лучше камень, чем люди. За последние дни я видела так много людей и ни одного человека. Где же человек? Где моя Латгард? Она ещё такая юная… Но нельзя быть слишком юной, чтобы угодить на виселицу или в печь. Сыну доктора Шлейха было два года. Они не пощадят Латгард. Но, может, она убежала? Нет, она честная, самоотверженная и… глупая. Жаль. Ну, я хотя бы не узнаю. И это даже не удивляет меня; не пугает. Кажется, будто весь мир собирается взойти с нами на костёр сегодня; и больше ничего не останется. А завтра Судный день… В соседней деревушке осталось только два жителя. Интересно, с кого Иоганн будет собирать флорины, если нас всех перевешают? Хотя у него их сейчас так много, что он может их есть на завтрак, заедая овсяным хлебом. О чём это я: он, наверно, даже побрезгует дотронуться до него. Только ячменный… Низкая тварь. И я не хочу свои последние минуты отравлять размышлениями о нём… Они сказали, что Ребекка выбросила распятие в отхожее место и толкла в горшке то, что осталось от трупика своего ребёнка, а полученным порошком усыпляла по ночам мужа, чтобы летать на шабаш. Там все были. На горЕ. Но дьявол не даст нам крылья, чтобы улететь отсюда. Дьявол — это палач. О, он освободит нас. Мы все будем свободны! Но я уже свободна! Я живая! И знаю, ради чего живу. Не ради служения Богу. И не ради служения дьяволу. Я живу, потому что чувствую напряжение и жар в своём теле, я жажду быть! В моих жилах течёт горячая кровь, но и она, к сожалению, уже остывает. Может быть, я не дотерплю до вечера: не вынесу… Всё, что они делали в подвалах, я выносила. А груза мыслей не вынесу. Нет, я буду жить! Даже если мне остались всего часы, минуты. Это не они решили за меня! Наивные, бесполезные дети! Это могу решить только я.
Я сказала, что я — ведьма. А семилетняя Альта сказала, что ведьма она, чтобы быть ближе к матери. Мы все ведьмы. Хотя есть ещё колдун. Старый бейлиф Кюрнер. Сейчас в колдуны берут только богатых, у бедняков не хватит никакого золота, чтобы подкупить нечистого. Если ты не владеешь огромным поместьем, то господин Тойфель обойдёт тебя стороной.
Говорили, что сам Цезарь посчитал невозможным завоевать наш край, ибо страну с такими обширными лесами нельзя покорить. Ну, что ж. Мы уничтожаем себя сами… Какая у меня бледная кожа. Тонкая, серая… Но ведь она существует, она ещё есть. У меня красивые руки. Да, после всего они ещё красивые. Но под юбку лучше не смотреть: там нога… и сукно пропитано кровью. О, моя Латгард, ты ещё краше. Я не хочу, чтобы твоё тело гнило в ледяной могиле, чтобы его терзали мыши, чтобы оно покрылось отметинами и рассыпалось в зловонном прахе. Ты достойна жить! Человек рождён, чтобы жить, а не истлевать в отчаянном мраке! Мы молоды! И всё-таки я жила! Я пила вино, плавала в реке, гуляла по лесам, видела, как взрослела Латгард, я доила корову и помогала в мастерской. Я собирала в апреле печёночницы.
Какой глухой свист… Кажется, поднимается ветер. Природа не будет молча выносить обвинения. И этот промозглый колючий ветер оправдает нас. Он согреет нас, но будет резать нашим палачам лицо. Они ждут рая… Но их будет ласкать дьявол. Они сделали для него больше, чем все колдуны и ведьмы Эйхштадта вместе взятые. Он благодарен им и будет чествовать их так, как умеет. Да, им до него далеко, но и они скоро узнают, что значит по-настоящему прислуживать ему. Летать на помеле, готовить жгучую болотную мазь и кружиться в бешеной пляске голой верхом на козле? Вызывание ураганов и прохождения в чужие дома через мышиные норы? О, милые дети! Вы не можете быть такими простодушными. Или же надеетесь выкупить у него прощение нашими флоринами? Но дьявол не человек, так чем вы его соблазните? Вашими душами? Ха-ха-ха! Вашими душами я не стала бы даже подтираться, настолько они прогнили и провоняли…
Тук. тук. тук. Идут… С каким противным скрипом открывается дверь. Они смотрят на меня, будто на больную холерой. И боятся подойти. Правильно! Бойтесь меня. Теперь ваша очередь трепетать меня. Вы никогда не отмоетесь от того, что совершили.
– Джерлинд Юниус, мы пришли, чтобы проводить вас на казнь: по приговору муниципального судьи Эренберга за сношения с дьяволом и совершение святотатственных действий против Бога и Церкви (всего пятнадцать пунктов) вы приговорены к смерти через сожжение на костре.
И чего они ждут? Что я обернусь летучей мышью и растаю в воздухе?
– Мы привели к Вам священника.
Этот лопоухий?
– Он ждёт, как и все мы, что перед смертью вы покаетесь и выразите желание вернуться под лоно Святой Римской Церкви и его святейшества Епископа Рима Урбана Восьмого.
– Я не буду исповедоваться.
– Вы же не хотите вечно испытывать муки Ада, дитя?
– Неужели ваш священник избавит меня от них? Он не смог избавить меня от лукавого! Если выбирать между вашим подпевалой и Властителем Тьмы, думаю, сравнение не в пользу первого…
– Вы будете гореть в преисподней до Страшного Суда.
– О, не переживайте: вы присоединитесь ко мне намного раньше. За убийство невинных, и, в особенности, детей нельзя уповать даже на Чистилище.
– Уведите её…
– Дьявол не дал мне крыльев, а ваш Бог не подарит мне новую ногу взамен той, что вы изуродовали мне испанским сапогом. Придётся вам понести невесту дьявола на своих горбах, чтобы выполнить предписание Папы.
– Разве не очевидно, что она ведьма! Наверняка и у неё есть клеймо дьявола… — о, я вижу страх в глазах этого курносого послушника. А он не намного старше меня. Интересно, кто будет зажигать огонь…
– Наверняка нечистый помог ей спрятать его! Подсказал, как обмануть наши глаза!
– Вы и так слепее последнего крота: вас нетрудно обмануть, — как же режет в груди; наверное, я простыла в этих сырых смердящих подвалах.
– У этой ведьмы острый язык!
– Ничего, скоро языки пламени проглотят её: преисподняя заберёт своё чадо обратно, и наша земля станет чище.
– Вы очень злы сегодня, господин бургомистр. Наверно, недовольны тем, что зря потратили на меня два форинта любезному Абриэлю.
– Он не нашёл дьявольской отметки! Но подтвердил, что с такой рожей нельзя быть благодетельной особой. Колдунья может сколько угодно прикрываться образом добродетельной прихожанки, но что-нибудь да выдаст её! У господина Абриэля огромный опыт в этом вопросе. Он не ошибается.
– Судя по количеству поместий и быков в его хозяйстве — да, опыт у него огромный!
– На изобличение сатаны нам золота не жалко.
– Красиво поёте, господин Петух. Только не забудьте, что сегодня вам предстоит расстаться ещё с восемью форинтами — именно во столько вам обойдётся моя казнь. Вы надеялись получить деньги с моей семьи, но просчитались и, конечно, предпочли, чтобы я скончалась под пытками. Но нет — ТАКИХ ошибок Абриэль не допускает никогда. Вам лучше заплатить ему его деньги, иначе он примется искать клеймо у вашей жены, и тогда вам останется только молиться, чтобы её лицо не вызвало таких сильных подозрений, как моё.
– Не зря князь-епископ говорит, что ведуньям место на костре. У этой глаза как у кошки.
– Да, Библия требует предавать ведьм огню, ибо они есть богохульницы и враги Господа-Бога нашего. Так говорится в Священном писании, я прочёл его сорок семь раз!
– Лучше бы вы прочли всего один, но с осознанием прочитанного, — мой голос начинает дрожать. Меня надолго не хватит.
– Пора идти. Абриэль ждать не любит…
– Верно. Поднимите её. Осторожней! Она не должна лишиться чувств. Во время казни её разум должен быть ясным.
– Поцелуй распятие, дитя моё!
– Не уроните её! Оставьте, святой отец. Это бесполезно.
… Небо! Оно ещё светлое, хоть уже проглядывают сумерки: вечереет. Мир, я рада, что увидела тебя при свете дня. Мы больше не увидимся с тобой… А воздух: эти сладкие морозные крупинки его свежего дыхания. И снежинки: тихие, нежные, вкусные… Горечь воды и жизни. Они касаются моих щёк, моих губ, но словно я забыла о чём-то… Латгард? Теперь она останется одна. Нет, было что-то ещё, что-то важное.
Какая некрасивая опушка. Здесь не место этим столбам — словно мёртвая роща. Как красивы и уместны были бы здесь дикие клёны — столько жизни в природе, а они отобрали из неё самое бездыханное и уродливое. Неужели их Бог таков? Мой — нет. Кто-то аккуратно касается моего тела, я не хочу видеть это лицо. Как будто старается причинять меньше боли… Абриэль зажжёт костёр. Я уже слышу этот собачий рык — ничего общего с человеком.
– Держи здесь: она не может стоять сама. Мне нужно затянуть верёвки.
– Что она сделала? Гадала по винным ягодам или жареной ослиной голове?
– Думаю, ты сможешь ответить на этот вопрос сам, когда будешь стоять на её месте. Но в этом случае, не думаю, что подобные темы ещё будут интересовать тебя.
– Джерлинд Юниус готова?
– Да, господин Абриэль.
Я посмотрела! Зачем я посмотрела! Эти глаза: серые, детски наивные! Что эти палачи сказали тебе, незнакомец? И что мои глаза говорят тебе? Ты уже не так уверен, правда? Ты колеблешься, я же вижу! А в такие моменты нельзя колебаться! Нельзя, о, моя неокрепшая душа! Ведь именно сейчас рушатся все твои идеалы, всё то, во что ты верил и чем жил. Ты был уверен, пока не увидел моих глаз. Зеркало души не обманет. Сейчас ты понял… Но ты пойдёшь до конца! Ты не можешь не пойти… И ты будешь ненавидеть себя и страдать, но не отступишься… Так не медли. Может, для тебя ещё не всё потеряно.
– Мы поймали эту девицу, господин Абриэль. При ней имеется кинжал. Наверно, она хотела освободить одного из осуждённых.
– Как её имя?
– Она не говорит…
– Расскажет! Заприте её на время, чтобы не убежала.
– От нас ни одна пособница ведьм не уйдёт.
О, моя Латгард, зачем ты пришла? Я не выдам тебя ни движением губ, ни взглядом. Но ты не выдержишь. Ты выдашь себя сама… Но, может, будет бунт? Нельзя уповать на чудеса, они слишком редки в наше время.
– Помоги Латгард, — мой голос такой хриплый и грубый.
Он вздрогнул. Оборачивается. Нас уже никто не услышит, не бойся, глупенький.
– Ты убил меня, но спаси Латгард, спаси свою душу.
– Ты ведьма? — его глаза в страхе забегали: но Абриэль не смотрит, больше никто не смотрит.
– А ты сомневаешься?
"Зажигааай! Вот, жители Эйхштадта, глядите! Противники Бога умирают, раскаявшись. Спасите свои души и души ваших близких. Расскажите об известных вам случаях демонизма и колдовства сенатору или бургомистру!"
– Прощай, незнакомец.
Солома так быстро схватывается едким дымом. Жар так неприятен моей больной ноге. Скоро меня не будет. Но я уже не волнуюсь за Латгард. Я думаю об этих серых глазах: вот оно, что мучило меня последние минуты! Это то, что прошло мимо меня, мимо моей жизни: быть любимой, быть любовницей. Тяжкий грех для незамужней девицы. Одним больше, одним меньше, не всё ли равно? И сейчас я ясно поняла, чего они меня лишили. Латгард — глупышка! Она не имела права обделять себя по доброй воле. Никто не вправе отказываться. Ты будешь ласкать другую, мой сероглазый юноша, покуда и она не взойдёт на костёр. Только между нашими судьбами будет пропасть: её будет в тысячи раз счастливей моей, хоть она и не поймёт этого. А ты понял всё. Так поздно… Так трудно дышать. Какой дикий шум в голове. Где ты, мой добрый Ангел? Я знаю, ты рядом. Спрячь меня от моих мучителей и гони их прочь, я уже иду за тобой. И здесь ни меня, ни тебя больше нет.
IV
Австрия,
Восточные Альпы, Каринтия и Вост. Тироль.
г. Гросглоккнер,
1974 г., Июль, 25-е.
Я забыл, как хорошо в горах. Сегодня мы с Лукасом наконец-то вышли на ледник. Воздух такой терпкий, ядрёный, по лёгким словно полоснули ножом, и сверху, не дав зажить ране, прижгли раскалённым железом. Горы у нас на родине небольшие: здесь больше лыжников и туристов, — для альпинистов мало раздолья. И всё же сегодня я здесь именно в качестве последнего. После четырёх лет перерыва впервые надел кошки: словно заново учусь ходить. Но я знаю: это чувство пройдёт. Я здесь один. Не считая Лукаса, конечно, но я его не считаю. Он не нарушает родившейся гармонии: появилось чувство цельности, будто разрозненные куски моей жизни, наконец, сложились в общую картинку. Когда я спущусь на равнину, то снова распадусь на осколки нелепой мозаики, и ощущение неразрывности уйдёт в никуда, но сейчас оно со мной, и я берегу его.
Неделю назад я познакомился с Таней. Она никогда не была в горах и очень просилась со мной в эту поездку. Лукас был против, и я согласился с ним. Сейчас я не настроен знакомить кого-то с прекрасным, но жестоким миром гор: иначе я не смогу получить от этой поездки то, на что рассчитывал. Не смогу целиком отдаться своим эмоциям и чувствам. Сейчас мне не нужны посредники… Но мы договорились встретиться, когда я спущусь в альпгородок, чтобы вместе поехать кататься на лыжах в Санкт-Антон. Если она приедет. Ещё пару дней назад я даже не думал об этом, но сейчас, допуская мысль, что Таня может передумать, я нервничаю и ощущаю неприятное чувство под ложечкой. Вдруг она обиделась из-за того, что её посчитали лишней. Даже не хочу допустить такую возможность. И всё-таки, некто гадкий и серый сидит внутри меня и напоминает, как только я расслабляюсь, что это не только вероятно, но и вполне допустимо.
Пора ставить палатку. Лукас не особо разговорчив: и его мысли тоже уходят вниз, к знакомым и незнакомым людям, к друзьям, проблемам, желаниям и нереализованным возможностям. Но и он, и я скоро освободимся от этой суеты. Я уже чувствую себя посвежевшим, во мне небывалый прилив энергии и сил… И завтра я, наконец, осуществлю свою мечту, которую лелеял уже три года: вернуться туда, откуда всё начиналось, взобраться на Гросглоккнер перед тем, как я распрощаюсь с горами навсегда. Если смогу, конечно…
Лукас зажёг бензиновую горелку. Будем готовить чай. Он говорит, если я хочу попасть в Гималаи, то у меня должна быть подружка-альпинистка. Тогда она сможет сопровождать меня, и не будет попрекать долгим отсутствием в горах, ревновать, если напарником окажется девушка. Всё верно. Да, так и должно быть. Я не семейный человек. Дом, машина, пелёнки, пикники и ужины в кругу родственников — я завою, если всё это станет важной и неотъемлемой составляющей моей жизни. Я бы наверняка убежал. Или повесился. Но лучше лечиться в таких местах, как это. Воздухом, чистотой помыслов, желаний и амбиций. А точнее их отсутствием. Я сражаюсь со своим мозгом и своим телом, как будто знаю, что Я есть нечто большее. Душа ли это? Или просто пока не открытая наукой невидимая и неощутимая субстанция, которая может сообщаться с землёй только через посредника — человеческие плоть и кровь. Но я жажду большего, я хочу разбить обступившие меня рамки: ограничение телом, обществом, государством, моралью, долгом и обязанностями. Выйти из круга. Из кольца. Из смертельного однообразия и лёгкости устроенной нам жизни. Но только будет ли место для кого-то ещё в этом новом и невиданном доселе мире? Скажем, для Тани?
Я будто уже подсознательно знаю, что ничего не произойдёт, ничего не случится, что всё закончится, так и не начавшись. Время победит. И всё, что было, уже превращается в мираж и обман.
Лукас забрался в спальник. Я немного почитал и выключил фонарь…
* * *
Мы в базовом лагере. Сейчас я пью крепкий кофе с корицей и вспоминаю эти два потрясающих и одновременно леденящих душу дня. Живой. Мы живые, а я опять начал молиться Богу. С того момента, как в двухстах метрах от вершины нас чуть не зацепила та лавина, кажется, имя всевышнего больше не выходило из моей головы. Я обещал больше не соваться в горы и в мире и труде прожить остаток своих дней в родной Штирии. Да, право, как же это было глупо. Видимость на спуске была не более трёх метров, а ветер буквально валил с ног. Как мы вообще оттуда выбрались, не представляю. Я даже немного поистерил, и, кажется, моя паника подпортила нервы Лукасу. Ну, думаю, сейчас мы оба придём в себя, и всё наладится. Я отдыхаю, мой мозг отдыхает, Лукас ходит мрачный, но я вижу, что и он доволен. Мы всё-таки забрались на эту дьявольскую гору, хоть она и потрепала нас, как физически, так и духовно: выжала все соки.
Ко мне неожиданно подошёл директор базы. Грезя наяву, я успел забыть, что кроме меня здесь ещё много людей. Удивлённо подняв брови, я молча воззрился на господина Вимпфена, а он очень медленно, пережёвывая каждое слово, произнёс:
– Господин Карл Лачер?
– Да, это я. Что-то не так?
– Видимо, да. Нам здесь оставили записку. Это было пару дней назад. Вы вернулись, но её отправитель — нет. Я уже запросил спасателей. Видимо, 26-го на гору поднялись две группы. Точнее, поднимались. Только вы двигались с северной, а они — с южной стороны. Думаю, поэтому вы и не встретились. Хотя на спуске вроде должны были пересечься…
– Я… ничего не понимаю.
– Вот, — он протянул мне голубой конверт. Я достал оттуда немного помятый лист, вырванный из тетради. Суть написанного я уловил не сразу, а, когда, наконец, сообразил, что к чему, то застыл в ужасе: «Привет, Карл. Я решила не ждать нашей поездки и приехать сюда, к тебе. Вчера я познакомилась с ребятами из Польши. Они идут на вершину. Я напросилась с ними: кажется, они, как и я, не очень опытные ребята, но уже бывали в горах. Думаю, хотя бы до ледника они меня точно доведут. Может, я зря тебе пишу, и мы встретимся раньше, чем это письмо попадёт к тебе. Но это на случай, если наши группы разминутся. Я хочу показать тебе, что просилась в горы с тобой не из праздного любопытства или желания развлечься. Мне это, действительно, интересно. Так же, как и тебе. Это хорошо, что у нас будут общие интересы, тогда мы будем реже расставаться. До встречи. Таня».