В КОНЦЕ ВОЙНЫ
Алексей Алексеевич Хазов
– Служил я к концу войны в 5-м отдельном мотоциклетном полку, в составе 2-й гвардейской танковой армии. Ну, и как следует из названия, это было очень быстроподвижное подразделение, предназначенное для сбора разведданных в тылу противника.
– Не похоже ли на подобные немецкие отряды в начале войны?
Мотоциклисты, пулемётчики в колясках… Впереди войск продвигаются…
– Ну, конечно, то же самое. И задача такая же.
– Рейдовая разведка.
– Да. Оснащены мы были и вооружены неплохо. У всех автоматы, мотоциклы хорошие. А смелости и напора у нас у всех хватало. Особенно это дело часто практиковалось в Германии, на их территории. Мы тогда поколесили по всем немецким тылам! А это, во-первых, паника: красные с тыла обошли; во-вторых, «языки», разведданные, характер обороны, словом, все сведения шли в дело. А в третьих, уничтожение противника у него же в тылу.
Пленных мы, конечно, брать не могли при такой скорости передвижения и компактности групп. Куда нам ещё пленные, самим бы целыми остаться. А в армии наших сведений ждали, хоть один да должен был вернуться. Правда, был случай, когда пленных взяли – пожалели.
Во время одного из таких рейдов обнаружили мы в деревушке Цоллен школу гитлерюгенда. Для тех, кто родился и рос в эпоху английского языка в наших школах, поясню, что по-немецки «югенд» – молодёжь. Короче, это был как бы гитлеровский кадетский корпус. Старшие подростки, собственно – парни уже, были там идеологически обработанные, успели стать фанатиками, безраздельно преданными своему фюреру.
Бой там был очень сильный. Боевую подготовку они прошли и сопротивлялись довольно долго. Тут надо ещё понять, что мы-то не знали, с кем воюем: противник есть противник, особенно, если он так огрызается. Короче говоря, бой шёл на полное уничтожение. Но когда они не выдержали и начали сдаваться, только тогда мы увидели этих пацанов. К тому моменту осталось их в живых человек пятьдесят. Начальник школы застрелился, а этих пришлось брать в плен. Кстати, именно в том рейде мы добыли очень ценные сведения. Меня тогда наградили – орденом Славы третьей степени.
– А с сопротивлением населения не приходилось сталкиваться? Ну, вроде нашего партизанского?
– Боже упаси! Конечно, нет!
– Почему же «конечно»? Ведь противник пришёл на их землю.
– А вот и видно из этого, что фашизм не очень глубоко въелся: Гитлера и его подручных защищать народ не очень-то хотел. И потом есть у немцев одна особенность, которая, я полагаю, воспитывалась веками: они сравнительно спокойно принимают свалившуюся им на голову власть. Если я говорю: не поддерживали фюрера, то это не значит, что они были против! Ни в коем случае!
Они покорно выполняли то, что послала им судьба. Добропорядочный немец приучен к тому, что если начальник приказал хорошо растопить печь и загнать в неё заключённых из концлагеря, то будьте уверены, что аккуратно всё будет выполнено и ни один уголёк не упадёт на землю. Есть вина фашизма, о ней много сказано. Но когда говорят: народ не виноват, я не согласен. Пусть я не прав, но народ виноват в покорности.
– Но ведь было и сопротивление, была эмиграция…
– Сопротивление пересчитать можно по пальцам, эмиграция не могла ничего, кроме слов.
– И всё же – боевые стычки были в этих рейдах?
– Были. Но только с солдатами. Гражданское население не принимало участия. Кстати, с гитлерюгендом нам пришлось ещё раз столкнуться, уже при штурме Берлина.
– Они ещё существовали?
– Эти пацаны очень долго сопротивлялись. Даже поодиночке. Было это двадцать седьмого апреля. Нам дали задание перекрыть пути возможного отхода фашистов на запад. Не зная, почему об этом почти не говорят сейчас, но ведь уже тогда среди наших солдат без всякой пропаганды сложилось твёрдое убеждение, что если враг уйдёт к союзникам, то получит большое послабление, а то и вовсе уйдёт от возмездия. И ведь по большому счёту оправдалось такое мнение!
В общем, с боем заняли мы девять берлинских кварталов. Там ещё госпиталь был немецкий огромный. Кстати, отвлекусь на секунду, но позже мы обнаружили, что в этом госпитале больше половины солдат и офицеров вовсе не были ранены, повязки наматывали на здоровое тело и так укрывали их.
И вот в этих кварталах во всех первых этажах (и даже выше иногда) оборудовали огневые точки, потому что именно здесь был наиболее вероятный путь отступления войск. В общем, так оно и получилось. Атаковали они нас – сосчитать невозможно, сколько раз. Чуяла кошка, чьё мясо съела, очень уж хотелось удрать. Упорно шли, раз за разом. И вот тогда большой отряд гитлерюгенда пошёл на нас в психическую атаку.
– Они кричали что-нибудь?
– Нет. Молча, в полный рост. С развёрнутыми знамёнами шли… Видите ли, у нас представление о психической атаке сложилось по фильму «Чапаев». Фильм замечательный, но он не может передать даже малую долю чудовищного нервного напряжения во время психической атаки. С экрана этот нервный ток идёт, конечно, но – не то!
Не поверите – волосы шевельнулись, когда они шли на нас. А ведь среди нас многие, в том числе и я, от начала войны протопали, видели такое, что и в кошмарном сне не приснится, а не выдерживали, дрогнули. Уже даже дёргались – бежать… Ну, останавливали…
Они шли… Вы знаете, прекрасно они шли! Строй чёткий, смотрят вперёд. Ах, если б они не были вооружены, если бы их не гнал приказ фашистского выродка!
А мы должны были их убивать. Но пока не стреляли. Я точно не могу сказать – не выдержала у него психика или, наоборот, – он принял тогда гениальное, единственно верное решение, но старшина Кушнаренко вдруг выскочил на улицу. И оказался перед самой колонной. Один. Дал поверх голов пугающую очередь, подскочил к знаменосцу, вырвал у него знамя и пока растерявшиеся парни сообразили, что к чему, успел нырнуть в ближайшее окно, в соседний дом.
Вот тогда началась стрельба. И знаете, потом обнаружилось, что убитых там было не так уж много. Видно, многие из наших не хотели бить мальчишек, хотя они были как на ладони… Так и разбежались они почти все.
– А вот сейчас, спустя десятки лет, в сердце не скребёт, не щемит? Ведь скольких-то убили всё-таки…
– А что делать? Это война. Жалко их было, но… Если не мы их, то они нас постреляли бы и не задумались.
– Вот сейчас много говорят, что нас, советских, мол, встречали враждебно, как оккупантов. Так это или нет?
– Не знаю, зачем так врут. Сколько я прошёл, ни разу не видел недоброжелательного отношения населения. Бои были с солдатами. А население встречало хорошо и в Польше, и в Румынии. А чтобы как оккупантов… Я, прошедший всю войну от Москвы до Берлина, такой враждебной глупости бы никогда не сказал.
ВЕСНА СОРОК ПЯТОГО
Николай Дмитриевич Лукин
– Конечно, в атаке, в наступлении больше шансов погибнуть. В обороне хоть и долбят тебя снарядами и бомбами, хоть и прут на тебя в лоб, но всё же мать сыра земля обнадёживает, чувствуешь, что шанс ещё есть, есть, чем укрыться, и ты закапываешься в неё, в родимую… А в атаке ты голенький. Те же снаряды, мины, бомбы, если уж очень «повезёт», те же пули навстречу, а ты голенький идёшь… И вот говорят иногда про награды. Да, подвиги совершали многие. Но сколько подвигов осталось не замечено! Ведь атакующие – это человеческая сила, это воля, это страсть, это азарт, наконец. И если бы мы все вместе не шли, то и подвигов было бы гораздо меньше! Сколько раз атака захлёбывалась, когда залегала цепь! Будь ты трижды герой, один ты ничего не сделаешь, если не встанут остальные. По крайней мере, он, этот один герой, должен быть уверен, что товарищи довершат то, что он начал, даже после его гибели…
Это всё я говорю, вспоминая множество таких эпизодов. Ну, вот прорвали мы оборону немецкую, я в этой каше остался жив и невредим. Вышли к реке, к Висле. А она-то, речка, широкая, пешком по ней не пройдёшь. По крайней мере, так кажется. Но надо проверить. Я не в том смысле, что как Христос по водам, нет. Речка-то замёрзшая была, но лёд неравномерный, он разбивался снарядами, замерзая снова, снежком его присыпало – и всё, вроде ровное место, вроде бы можно идти… Короче, проверять надо. Командир меня вызвал, приказал посмотреть – выдержит лёд или нет, если мы в атаку пойдём. Ну, мы втроём – ещё старшина и старший сержант со мной были – ночью поползли. В маскхалатах белых, без них никак нельзя, на другом берегу оборона немецкая, да ещё сильно укрепления там натыканы были. Поползли. Добрались до середины. Вставать нельзя – ракеты осветительные пускают немцы, моментально обнаружат…
Пока ползли – везде ножами толщину проверяли. Тонкий лёд. Лежать ещё можно, но побежать по нему – не побежишь. А посередине Вислы вообще вода не замёрзла. Пришлось возвращаться ни с чем. Наутро сказали нам идти вправо, километров пять. Там ледовая обстановка получше была. Решили попробовать. «В атаку! Вперёд!».
Мы прекрасно понимали, что идём практически на смерть. Нам могла помочь только скорость, бросок. И такая злость у ребят была, такая ярость, что немцы спохватились только, когда мы были уже на середине реки. И тут началось! Им ведь не надо было в нас попадать, достаточно было разбить лёд снарядами, потому что в каше из осколков льда, в холодной воде выплыть в зимнем обмундировании шансов никаких у нас не было. А потому спасение было в одном – скорей на берег, скорей до горла дотянуться и рвать его, рвать, зацепиться за землю, там уже нам и сам чёрт не брат…
– Прямо на льду вас накрыли?
– Да.
– Многие ребята погибли?
– Многие утонули, многие погибли на льду. Конечно, когда бежали, старались обходить места, где лёд разбит, но везде не обойдёшь… Моя рота первой вырвалась на берег, впереди всех Синицкий, он потом Героя Советского Союза получил, за ним командир пулемётного взвода Никитин, ему тоже позднее присвоили звание Героя Советского Союза. И всё это под сплошным огнём происходило до того момента, когда мы ворвались в окопы. Тут уже выстрелов практически не было, потому что перемешались все – наши и немцы, только крики, хрипение, удары… Страшный бой был. Рукопашная – вообще жуткое дело, а здесь они понимали, что отсюда их погонят уже без остановки до самого Берлина, поэтому дрались отчаянно. Но и наш народ бешеный был – уничтожили там всех, кто оказывал сопротивление… Так подумаешь, до чего война несправедлива бывает. Ну, пусть он враг. Но он дрался как мог. И погиб. А трус, который сразу лапки поднял, жив остался… Нет, что-то неправильное есть в этом!
Тут ещё одна особенность была. Мы переходили через Вислу, главную польскую реку. Мы выходили на окраину Варшавы, столицы Польши. А рядом с нами, плечо к плечу, шли жолнежи польские, мы с ними даже польскими словами перебрасывались. И было делом чести нашей раньше них выполнить задачу. Такое, вроде бы, соревнование. И ведь выиграли! Первыми вышли к Варшаве.
– Какой она предстала перед вами?
– Ну, всю-то Варшаву я и не видел. Участок роты, а я ротой командовал, небольшой. Но из того, что видел, могу сказать: разрушения были очень сильные. Мы ведь не знали тогда, что в Варшаве было восстание, ничего не знали. Перед нами был конкретный противник, и мы его конкретно раздолбали. Я в том бою заслужил орден Красного Знамени за умелое руководство операцией и личное мужество. А после Варшавы, как и предполагалось, пошли мы на Берлин. Хотя, в конечном итоге, так и не довелось Берлин брать – всё рядом и рядом…
– Я смотрю – вы фотографию знаменитого дворца Сан-Суси принесли. Что у вас с ним связано?
– Ну. я уже сказал: нас на Берлин всё-таки не направили. Мы брали Потсдам, тот самый, где попозже знаменитая конференция была. Я к тому времени был заместителем командира батальона пехотного, а точнее – исполнял обязанности командира, так как командир наш был ранен. Незадолго до того, как нам брать Потсдам, пришёл приказ: сохранять исторические и культурные ценности. Вот вижу я, как вы киваете головой: правильно, мол, мы же не фашисты, а поэтому старались сберечь… А я понимаю умом, что всё это правильно было, да только тогда не думал я, что приказ этот будет стоить жизни многим моим товарищам, а ведь так и повернулось…
Третьего мая начался бой за Потсдам. Четвёртого мая мы подошли к этому дворцу и вот этой площади, видите – на фото? А там, во дворце, как потом выяснилось, засели эсэсовцы. Было их немало – больше тысячи. И цель у них была – не защищать дворец, а поскорее удрать из него, чтобы сдаться американцам. Они прекрасно понимали, что самый злой американец для них лучше, чем советский солдат, на земле которого они жгли, убивали, угоняли в рабство. И вот наш 105-й полк окружил дворец и не давал им уйти. Наш батальон действовал как раз через эту площадь, с фасада. Место открытое, всё просматривается, во дворце снайпера сидят… Вот и получился тот бой памятным, потому что ребята наши один за другим падали под пулями снайперов… Тут бы пушечку подкатить, танк или самоходку, а и того лучше – «катюшу». Дать залп – и все вопросы. Но есть приказ. А то, что это культурная ценность и историческая, этот дворец, все сами понимали. Пришлось брать, как говорится, ювелирно, без применения грубой силы.
Было ещё там юнкерское училище. Оно левее находилось. С ним, после дворца, было попроще. Брали его так: угол здания был обвален, так вот мы по тем кирпичам поднимались на второй этаж, там накапливались, а потом свалились им, как снег на голову, в их подвал, где они засели. А было их, конечно, меньше, чем в Сан-Суси, но свыше сотни юнкеров, офицеров и генералов. Они и не знали, что Берлин уже капитулировал. Вот такой последний бой был у нас в Потсдаме, одновременно с падением Берлина.
А полностью война для нас закончилась в Бранденбурге…
СТРАШНАЯ ПАХОТА ВОЙНЫ
Давид Исаевич Языков
– Я после школы на курсы механизаторов пошёл. Кончил, помощником комбайнёра, трактористом работал. Вы фильм «Трактористы» помните? Вот-вот! Тогда любой тракторист себя потенциальным танкистом считал. «Три танкиста, три весёлых друга»… Короче, – когда меня в армию призвали, я другого пути и не представлял, как в школу танковую идти. Закончил, стал механиком-водителем…
– Давид Исаевич, мы договорились о том, что вы расскажете об одном, самом запомнившемся бое…
– Да я, собственно, о том и рассказываю. Дело в том, что вот эта служба до войны очень помогла мне. Не такой уже неопытный был, когда война началась. По-другому на всё смотрел. А ведь ещё недавно многие молодые люди совсем по-другому подходили к службе в армии, считали эти годы потерянными. Правда, и тут есть одна особенность: обычно после службы уже практически никто ничего подобного не говорил! А до службы… Не понимали они, а ещё больше – их родители, что миллионам людей служба в армии жизнь спасла, довоенная подготовка очень помогала в дни войны. И где бы я ни был, – под Орлом или Брянском, форсировал ли Нарев или брал Варшаву, – повсюду мне помогали те, мирные годы.
А бой, о котором хочу рассказать, был уже в самом конце войны. Это надо было четыре года воевать, четыре года в каждом бою думать, что этот бой самый тяжёлый, а в самом конце выдержать ещё один. Тот бой последним оказался для меня, но и для всех оставалось два шага до Победы…
Апрель сорок пятого. Перед нами был Кюстрин, а за ним – Берлин. Что такое Кюстрин сейчас знают многие. Для наших маршалов Кюстрин был ключом берлинской операции. Именно отсюда начался штурм Берлина, решительный бросок. Именно сюда были стянуты фашистские лучшие части из остававшихся ещё сил. Здесь были гигантские минные поля и мощная система всяких укреплений – бетонированные бункеры, бронеколпаки, врытые в землю самоходки, противотанковые рвы, надолбы… Смерть на каждом шагу. О знаменитой жуковской артподготовке, об атаке с прожекторами написано много. Но ещё до этого нужно было быстро разминировать дороги, чтобы можно было выйти на Кюстрин. А как это сделать? Сапёрами? Стопроцентно невозможно! Немцы держали дороги под таким прицелом, что… Каждый кустик пристрелян был. Так что положили бы людей ни за что. А раз сапёрами-минёрами нельзя, есть другой способ. Тралить мины, как это делают в море корабли. Если говорить попроще, то танк снабжается таким устройством, вроде как каток, и подрывает все мины на своём пути. И вот нашей роте 92-го инженерно-танкового полка 5-ой ударной армии было приказано заняться этой работой. А работа эта очень опасная, потому что мина может очень даже запросто под тралом не сработать, а взорваться под твоим танком. Работа опасная вдвойне, потому что ты идёшь медленно, здесь поспешность невозможна, а на тебя все стволы всех противотанковых средств направлены, и ты идёшь, как на расстреле, только на лобовую броню надеешься, а если с фланга кто окажется, то остаётся надеяться на удачу да на Господа бога. Или, если кто не верит, то на везение твоё солдатское…
Я в то время не механиком-водителем был, а командиром танка. Получили мы команду и пошли полегоньку вперёд, потому что хотя и открыли по нам фашисты немедленно бешеный огонь, и вроде бы в самый раз было драпануть из этой заварухи (и никто не осудил бы: превосходящие силы противника!) да только за спиной у нас были ребята наши, которым без нашей помощи пришлось бы на этих- минах проклятущих на куски разрываться… И мы шли, не торопясь. Куда спешить, братцы, когда командир роты погиб в первые же минуты, а мы взводами свою задачу знаем и пашем, пашем, – нельзя тут торопиться…
Уже и взводных нету в живых.
Идём. Пашем.
Взрывы – снаряды ли, мины ли – не отличишь: грохот адов. И тут в мою машину прямое попадание. Это только танкист может понять, что это такое. Остался в живых после попадания – уноси ноги! Но нам повезло, мы только ход потеряли. Что делать? Дальше-то идти надо.
И вот среди бела дня, на минном поле, среди сплошных раз-рывов удалось мне проскочить к другой машине. Ну, а в ней я всё-таки под защитой. Потом в наградном листе написали, что я взял на себя командование ротой. В принципе так оно и было, только какое там командование? Просто пошли мы вперёд не спеша, а за нами и оставшиеся в живых потянулись.
Задачу-то знаем.
Позиции гитлеровцев уже – вот они, рукой подать, да только дойти до них, может, и пять всего шагов, а до смерти – четыре шага, как в том самом стихотворении.
Снова попадание. Гусеница разбита, а ребята экипажные – я и знал-то их не очень хорошо – ранены, причём, по-тяжёлому. Ну, тут мне осталось только одно – помочь братишкам, а самому становиться к орудию и вести огонь…
Начинали мы всё это днём, уже вечер настал, а ещё скорей того стемнело от дыма. И роты нашей нету больше, горят машины кострами братскими, дым чёрный глаза застилает, и дышать невозможно…
Два танка осталось, когда основные силы ударили. Два танка… И в одном из них – я, получивший тяжёлое ранение, пятое уже ранение, и расстрелявший весь боекомплект.
Вот такой был бой. Под Кюстрином. В апреле сорок пятого года…
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ – ОН ТРУДНЫЙ САМЫЙ
Сергей Петрович Шепелев
– Самые тяжёлые, самые памятные и самые счастливые дни выпали мне в конце войны. Я вообще-то танкист, а тогда выполнял обязанности командира танка. И если я сейчас несколько слов как генерал скажу, не обессудьте, сам этого терпеть не могу, когда ветераны говорят, как командующие. Но здесь просто надо напомнить кое-что.
В середине января началось широкомасштабное наступление, которое потом назвали Висло-Одерской операцией. Наша часть шла с Магдушского плацдарма до Одера, практически не останавливаясь. Тогда танковые армии были ударной силой, а наш корпусной полк был в составе 8-й гвардейской армии, 4-го корпуса генерала Глазунова.
И вот Одер. То место, где Висла и Одер сливаются. И стоит там город Кюстрин. А это только звучит легко – город. На деле это – город-крепость 14 века. И уж всё военное искусство было вложено в эту крепость, потому что немцы считали Кюстрин ключом, закрывающим дорогу на Берлин. Наши тоже так считали, только ключик-то для нас был открывающим! Это ведь с какой стороны посмотреть, верно?! И вот этот ключик надо было забрать и открыть путь к Берлину.
А забрать… Вы знаете, мне, когда я рассказываю сейчас, даже не верят иногда – какое-то средневековье, а тут современные орудия, что тут трудного? А у этого средневековья стены были кошмарной толщины. Тяжеленные снаряды отскакивали от них, как орешки. Только наши так называемые ночные бомбардировщики У-2 методично расшатывали налёт за налётом огневые позиции в Кюстрине, подавляли огневую мощь. А делалось это с предельно малой высоты, и бомбы бросали просто руками!
Часть пехоты генерала Глазунова ниже Кюстрина перебралась на другой берег и закрепилась на небольшом пятачке. Там, на другом берегу, без помощи продержаться долго было сложно. Нас, наш полк, попытались перебросить туда – неудача. Переправы были разгромлены начисто, потому что в воздухе на этом участке господствовали немцы, нашей авиации было мало, она в основном была брошена на поддержку 5-й ударной армии Рыбалко, которая форсировала Одер в другом месте и ушла в глубокий прорыв, обогнув Берлин с севера.
В общем, не дали нам немцы технику перебросить. Поэтому закопали мы машины за дамбами и огнём поддерживали пехоту на том берегу до поры до времени.
В ночь со 2 на 3 марта сапёры навели переправу. Начали мы по ней двигаться. Что тут началось! Тяжёлая артиллерия, авиация долбили по нашим понтонам. Наши прикрывали их как могли, но эффект был слабый.
Вспомнить и сейчас страшно. На открытом пространстве, на виду у немцев, под бомбами и снарядами идёт медленно, спиной вперёд, Серёжка Шепелев, потому что он за командира и именно он должен отвечать за то, чтобы в этой каше тяжеленный танк не скувырнулся с хлипкого понтона на дно реки. По-нашему, по-танкистски, показываю движение на переправу. И вот тут совсем рядом грохнулась в воду огромная авиабомба с немецкого пикирующего бомбардировщика. Взрыв был такой силы, что меня подняло в воздух, перебросило через танк и ударило об землю метрах в пятидесяти от берега. Очнулся я уже на другом берегу. Кругом грохот, обстрел, а ребята всеми доступными средствами приводят меня в чувство. В том числе и простым солдатским – льют мне в рот спиртное. А у нас тогда… ну, не то, чтобы не пили совсем, но у нас в экипаже было правило: перед боем и во время боя – ни-ни!
– Это чтобы не замедлить реакцию?
– Да, реакцию, координацию. Кто-то это может посчитать пустяком, но я до сих пор уверен, что мы дошли до Берлина с минимальными потерями в немалой степени из-за этого правила.
Короче, от спирта я встрепенулся сразу, пришёл в себя. А вокруг – столпотворение: разрывы, люди, танк наш чуть не по башню в жидкой грязи утонул, потому что немцы взорвали дамбы на реке и основная вода пошла за них, где было ниже, и речной ил нанесло, и земля раскисла. А танк надо вытаскивать. Ну, тут, я вам скажу, двигатель наш мощнейший выручил. Потом ребята разгребали эту суспензию, эту грязь, и пехота помогала. А ещё у нас, танкистов, есть так называемый способ самовытаскивания – к гусеницам привязывается бревно, и танк подтягивает его под себя, как бы гать мостит…
– И всё это под огнём?
– Да, под огнём. Это работа войны. Тяжёлая работа. И вот на этом плацдарме завязались страшные бои. Закопаться в землю, я уже сказал, невозможно, танки не шли, потому что набивалась эта киселина под гусеницы, и танк буксует. В такой ситуации оставалось опять-таки стоять и использовать наши машины, как стационарные огневые точки.
И всё-таки постепенно ночами, под прикрытием огня, особенно «катюш», которые не давали противнику поднять головы, удалось расширить плацдарм где-то на 5-6 километров в длину и до 10-15 километров в ширину. Перед взятием Кица у нас появилась возможность манёвра. А Киц, кстати, это пригород Кюстрина, который находится на другом берегу, как, например, предместье Варшавы – Прага.
К тому времени уже весь полк был переправлен через реку, и мы пошли на Киц. Тоже ключик отпирающий. Фашисты превратили его в мощный узел сопротивления – повсюду, за каждым углом, на чердаках нас ждали фаустники, но у нас уже был взят на вооружение опыт Сталинграда – неразрывно с нами действовали десантники. Они шли вперёд, расчищали дорогу, а мы их поддерживали огнём, нашу охрану и ударную силу.
И ключик был взят. И открылась прямая дорога на Берлин.
А на пути ещё были Зееловские высоты.
Кто бы ни описывал Берлинскую операцию, обязательно подробно останавливался на этих высотах, потому что именно там она и решалась. Немцы понимали это прекрасно, поэтому превратили этот рубеж в практически непреодолимую полосу препятствий и стену огня.
Продвигались мы к высотам после Кюстрина медленно. Бои все были, как правило, ночные, и километр за километром приходилось брать в тяжелейших условиях. Там ведь множество хуторов, деревень, городков, и каждый населённый пункт – ловушка, очаг сопротивления. Правда, нужно сказать, что потери наши тут же восполнялись, нас солидно подкрепляли новой техникой.
Бросили в разведку боем. Тут весь фокус был в том, что никто из нас не знал истинной цели. Все думали, что мы идём в наступление. Но не успели мы выдвинуться, вся линия обороны ощетинилась огнём, за ней – вторая, заработала артиллерия. А в это время разведка доносила начальнику штаба операции генералу Малинину местоположение огневых точек и прочие данные. Мы увязли, потом по приказу попятились. И пока мы рыли у железнодорожного полотна аппарели, укрытия для танков, в штабе шёл анализ, и Жуков принимал окончательные решения.
И вот, наконец, день наступления на Зееловские высоты.
– Это тогда, когда прожекторами ослепили противника?
– Да, именно так и было. Но я должен сказать, что историки, писатели, журналисты всегда несколько преувеличивают экзотику этого наступления. Иногда может даже сложиться впечатление у того, кто там не был, что всё решили именно эти сотни прожекторов и завывание сирен.
Я там был. В самом пекле. И могу, отвечая за свои слова, сказать: конечно, решение Жукова было весьма оригинальным, но сработало только на психологический эффект и только в самом начале боя. Нам было видно, как немцы в панике выскакивали на брустверы, бегали… Но ведь это было несколько минут! А потом всё заволокло дымом и пылью, и лучи прожекторных установок увязли в этой завесе и уже не работали так, как надо. А ещё в этом дымо-пылевом месиве и в грохоте боя какие там сирены!?
Именно поэтому, несмотря на первичный эффект, нам лоб в лоб пришлось встретить всю силу обороны немцев. Много мы машин потеряли, но счастлив мой бог – я в этом бою уцелел.
Сказал «в этом бою», и самому смешно стало, потому что через высоты мы продвигались почти ползком: первая линия обороны, вторая… Восемнадцать километров мы шли сутки! И всё это – бой. Да и вообще – три месяца: февраль, март, апрель – это был непрерывный бой… До конца войны я эту войну видел в прорезь триплекса. 21 апреля мы подошли к пригородам Берлина.
О взятии Берлина надо бы говорить отдельно, но две вещи скажу сейчас. За последнее время немало борзописцев развелось, которые «переосмысляют» войну. Великая Отечественная у них уже как бы не Отечественная, а уже Вторая мировая. Будто бы весь мир испытал хотя бы десятую долю беды, обрушившейся на нас. Первые три, а то и больше, года мы, в своём Отечестве, на своей земле отбивались в одиночку… От Гитлера? Да нет! Плечом к плечу с фюрером шли войска Испании, Италии, Болгарии, Венгрии, Румынии, Финляндии… На Гитлера работали ресурсы всех европейских стран Готовы были напасть на нас Япония и Турция. Работала на Гитлера вся экономика всей поверженной Европы. Америка воевала не с гитлеровцами, а с японцами, воевала, не защищаясь, а на чужих островах и землях за свои интересы. Англия отсиживалась за проливом, там же укрывалась небольшая непокорённая часть французской армии, там же «героически сражалась» значительная часть польской армии… Так что я соглашусь с названием Вторая мировая война в приложении к нашей стране только в том случае, если меня заставят забыть такие факты. Второй фронт был открыт нашими так называемыми «союзниками» по так называемой «коалиции» только осенью 1944 года! Пять лет спустя после начала развязанной в Польше войны. Только тогда, когда стало очевидно: задавить нас силами фашизма уже не получилось, нужно успеть к раздаче пряников на пиру победителей.
О! Вот это они умеют! Достать монеты из углей, но чужими руками. В Потсдаме с важными лицами присутствовали представители «коалиции». Не успевшие высадиться в Европе и быстро попавшие в немецкую ловушку в Арденнах американцы с англичанами, которые, чтобы избежать полного разгрома, слёзно просили начать решительное наступление на востоке. И именно нас, советских людей, вынесших всю тяжесть предыдущих лет в одиночку! И мы все и я, Сергей Шепелев, в частности, пошли через Вислу и Одер, оттянув на себя значительную часть немецких войск со второго фронта. А когда мы подошли к Берлину, они почти прогулочным темпом принимали сдающихся им в плен немцев, знавших, что на нашей земле их ждёт суровая кара.
Вот так приходила к победе «коалиция». Для меня вообще полным бредом кажется, например, что в число победителей вошли французы, не пошевельнувшие даже пальцем тогда, когда Гитлер завоёвывал одну страну за другой, затем позорно сдавшиеся и жившие до открытия «второго фронта», что называется, «под Гитлером». Победители?
Постепенно искажаются факты и события. Причём, не только зарубежными политиками, литераторами и историками, но и нашими прихвостнями! Непрерывно лгут. Завышают количество военных потерь. Делается это очень просто: в одну цифру объединяют потери армейские и потери гражданского населения: блокадников, всех погибших в печах концлагерей, жертв тактики «выжженной земли», когда уничтожались все без разбора жители населённых пунктов, умерших от голода, пыток и непосильного труда наших пленных и так далее… Зачем это делают? Да только для того, чтобы доказать тезис о том, что наши бездарные полководцы ради своей собственной славы устилали путь к победе солдатскими телами!
В связи с Берлинской операцией сейчас часто пытаются внушить новым поколениям мысль о том, например, что Сталин велел взять Берлин любой ценой, чуть ли не дату назначил – первое мая. Врут ведь. Без зазрения совести. Нагло. «Любой ценой»? Да нет же! Как раз наоборот – у нас, танкистов, например, повсюду была проведена реорганизация, единственной целью которой было сберечь жизни солдат. Повсюду действовали группы: самоходки, танки, пехота. Завалы долбили болванками из самоходных орудий, потом шли танки, прикрывая пехоту… «К первому мая»? Опять врут. Среди солдат, конечно, ходили разговоры: хорошо бы к празднику, мол… Но приказов таких не было!
А вот патриотический порыв, всеобщий порыв – был. В нашем экипаже все двадцатилетние парни были. И вот вспоминаю я нас, а ещё больше тех, кто в первые годы войны шёл на фронт. Добровольно! Это сейчас, как говорят, «косят» от армии. У людей моего поколения это ничего, кроме брезгливой улыбки, не вызывает. Трудности в армии? Да какие это трудности?! Вот у нас были трудности. Смертельные трудности… А превращать армию в жупел, и им стращать, а поливать армию грязью, а отказываться от выполнения своего долга… Чем ни прикрывай такие поступки, как ни ищи оправдания, а суть за ними одна – трусость, изнеженность, нежелание стать настоящим мужчиной, утруждать себя.
Нам тогда было по двадцать, чуть больше, чем нынешним призывникам, но мы были опытными бойцами, мы наравне со всеми становились победителями. Направляли меня в медсанбат – не пошёл, боялся свою часть потерять. А потерять часть на войне – это значило потерять очень многое. И фронтовую дружбу, и спайку, и всё прочее. И все стремились даже при ранениях остаться в своей части. И я остался, и с ней мне довелось дойти и до Берлина, и в Берлине встретить тот последний для нас день войны – 2 мая.
Песню знаете: «Последний бой – он трудный самый»… Это о нас точно сказано. Мы все шли к Берлину, не задумываясь, что каждый шаг может стать последним шагом. До Берлина – 60 километров! До Берлина – 20 километров! Рвались вперёд, на Берлин!
И настало второе мая. Вот стихотворение, одно из немногих, которые были мной написаны за всю жизнь, но это было написано именно там и тогда:
В этот день на берлинских развалинах
Умерла, содрогаясь, война.
И весенними громами грянула
Мир потрясшая тишина.
Вдруг расслышало ухо солдатское
И хрустальные звоны ручья,
И раскатистую, залихватскую
Трель победную соловья.
Всё прошли, полной мерой изведали,
Страхи страшные превозмогли
И весной долгожданной победною
Люди мира мир принесли!
Вырвались у меня в то время строчки эти самые, и как-то легли они на память до сих пор.
Второе мая. Два часа пополудни, когда вот эта тишина настала внезапная, когда кончилось! Когда пошли вылезать из всех щелей немцы, солдаты, которые обороняли Берлин, – из метролюков, из подвалов, из развалин, шли с белыми полотнищами, бросая оружие к нашим ногам! И это был для нас конец войны. Долгожданный и радостный, счастливый конец!
НА ЭТОМ АВТОР ПРЕКРАЩАЕТ ПУБЛИКАЦИЮ СТРАНИЦ ИЗ КНИГИ "РАССКАЗЫ О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ", ВЫШЕДШЕЙ НЕДАВНО В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ "ВЕЧЕ". ВСЕГО ТАКИХ ЖИВЫХ СВИДЕТЕЛЬСТВ В ЭТОЙ КНИГЕ - БОЛЬШЕ СТА. В ЖИВЫХ СЕГОДНЯ ОСТАЛОСЬ ВСЕГО НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК... МНОГАЯ ИМ ЛЕТА И ВЕЧНАЯ СЛАВА УШЕДШИМ! АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЕНКО