В «Антологии русской прозы Литвы», представлены произведения авторов разных национальностей, чья судьба, творчество или описываемые события связаны с Литвой, начиная с XIII века — от «Хроник Быховца» по наши дни.
Включены отдельные произведения различных жанров литературы - публицистика, драматургия, интервью, а так же представлены переводы авторов тесно связанных с Литвой, с французского, английского и немецкого языков. Формат издания не позволил поместить произведения полностью, поэтому они даны в отрывках.
* * *
АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ...: Литературно-художественное издание. – Вильнюс: Печать «BMK leidykla», 2020. – 500 с.
ISBN
© 2020 Литературное объединение «Логос»
СОДЕРЖАНИЕ
Александр Жиркевич (1857—1927) ВСТРЕЧИ С ТОЛСТЫМ
Николай Жуков (1957) ПО КОМ НЕ ЗВОНИЛ КОЛОКОЛ?
Елена Зеланд-Дубельт (1860 — после 1937) ЖЕРТВА
Мариан Здзеховский (1861 — 1938) АРЦЫБАШЕВ И РУССКИЙ ВОПРОС В ПОЛЬШЕ
Валерий Зубаков (1957) ЧУДО ВИЛЕНСКОЙ ОДИГИТРИИ
Георгий Иванов (1894–1958) ЯРМАРКА СВ. МИННЫ
Валерий Иванов-Виленский (1947) ВИЛЬНЮС — ЧЕТЫРЕЖДЫ ДАРЕННЫЙ
Александр Илларионов (1949) ЕВРОПЕЙСКИЙ СТАНДАРТ
Князь Андрей Курбский (1528 — 1583) ТРЕТЬЕ ПОСЛАНИЕ КУРБСКОГО ИВАНУ ГРОЗНОМУ
Николай Карамзин (1766 — 1826) ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА
Маркиз де Коленкур Арман Огюстен Луи (1773 — 1827) ПОХОД НАПОЛЕОНА В РОССИЮ
Павел Кукольник (1795 — 1884) ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЗАМКОВОЙ УЛИЦЕ В ВИЛЬНЕ
Нестор Кукольник (1809 — 1868) АЛЬФ И АЛЬДОНА
Николай Костомаров (1817 — 1885) ИСТОРИЯ РОССИИ В ЖИЗНЕОПИСАНИЯХ ЕЁ ГЛАВНЕЙШИХ ДЕЯТЕЛЕЙ
Василий Кулин (1822 — 1900) ИЗ ЗАПИСОК ВИЛЕНСКОГО СТАРОЖИЛА
Адам Киркор (1831 — 1895) ЛИТОВСКИЕ ДРЕВНОСТИ
Сергей Калугин (1842 — 1890) БИРУТА И КЕЙСТУТ
Иван Кондратьев (1849–1904) БИЧ БОЖИЙ
Адриан Круковский (1856 — ?) РЕЛИГИОЗНЫЕ МОТИВЫ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ РУССКИХ ПОЭТОВ
Федот Кудринский (1867 — 1933) ВИЛЬНА В 1812 ГОДУ
Николай Краинский (1869 — 1951) БЕЗ БУДУЩЕГО
Антон Карташев (1875 — 1960) ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ РУССКОЙ ЦЕРКВИ
Павел Кисилёв (1880 — 1933) С РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ
Лев Карсавин (1882 — 1952) О ЛИЧНОСТИ
Палтиель Каценельсон (1893 — после 1940?) ПОЭТЫ «ЧИСЕЛ»
Варвара Корецкая (1896 — ) НЕ ОСТАВЛЮ ВАС СИРОТАМИ
Борис Коведа (1907 — 1987) ПОКУШЕНИЕ НА ПОЛПРЕДА ВОЙКОВА 7 ИЮЛЯ 1927 ГОДА
Михаил Качанов (1919–2010) КЛАВА
Григорий Канович (1929) УЛЫБНИСЬ НАМ, ГОСПОДИ
Виктория Куракевич (1935) КАК Я СТАЛА ПАЛОМНИЦЕЙ
Владимир Коновалов (1938) СОЛДАТИКИ
Валентина Киселёва (1940) ТРОПИНКАМИ ПАМЯТИ
Алексей Куткинас (1942 — 2013) ГОВОРИЛА МНЕ МАМА!
Владимир Кольцов-Навроцкий (1952) ВИЗИТЫ В ВИЛЬНУ ЦАРСТВЕННЫХ ОСОБ ДОМА РОМАНОВЫХ
Римма Казене-Ахметова (1952) СТРАНА — ОСТРОВ В АТЛАНТИЧЕСКОМ ОКЕАНЕ
Лилия Король (1955) ЖЕЛТЫЕ ЛЮТИКИ
Артур Крижановский (1958) НОВЫЙ ПОРЯДОК
Надежда Кябликене (1958) ОДНАЖДЫ В ПЯТНИЦУ
Александр Каштанов (1961) БОЖЬЯ КОРОВКА
Наталья Корнилова (1963) В ПОХОД С БОЛЬШОЙ ПРЕКРАСНОЙ РАТЬЮ
Асия Ковтун (1965) «РУССКИЙ МИР» КАУНАСА: ОЖИВШАЯ ПАМЯТЬ
Варвара Козлова ЗА НАМИ ПРИСМАТРИВАЮТ?
Валентина Кашаускене ПОКОЛЕНИЯ
АЛЕКСАНДР ЖИРКЕВИЧ
(1857—1927)
Русский поэт, прозаик, публицист, военный юрист. Учился в Виленском реальном училище. Окончив Виленское пехотное юнкерское училище, служил в пехотном полку в Ошмянском уезде Виленской губернии. Дебютировал в печати рассказом «Из воспоминаний охотника» в журнале «Природа и охота» (1881). В 1885—1888 годах учился в Военно-юридической академии в Санкт-Петербурге, по окончании служил в Вильне военным защитником, помощником прокурора, следователем, судьей. Рассказы, статьи, очерки печатали журналы «Вестник Европы», «Исторический вестник», «Русская старина», «Виленский вестник» и другие издания. Стихи вошли в сборник «Друзьям» (Петербург, 1899). Виленская публичная библиотека получила от него в дар документы и рукописи с автографами королей, известных писателей, художников, композиторов, ученых и церковных деятелей. В начале 1901 года организовал в Вильне, в генерал-губернаторском дворце выставку живописи В. В. Верещагина. Поддерживал знакомства с К. М. Галковским, Т. Даугирдасом, А. А. Навроцким, Э. Ожешко, Е. К. Остен-Сакен. Вышел в отставку в звании генерал-майора. После Октябрьской революции в России жил в Симбирске, бедствовал, преподавал на курсах ликвидации безграмотности, читал лекции, служил архивариусом. В 1926 году вернулся в Вильну, год спустя умер и был похоронен на Евангелическом кладбище в могиле сына. С ликвидацией кладбища в 1960-е годы могила и надгробный памятник были перенесены на Евфросиниевское кладбище.
ВСТРЕЧИ С ТОЛСТЫМ
10 ноября 1903 г. Не думал я еще раз посетить когда-либо Ясную Поляну. Но за последнее время в Вильне мне пришлось пережить, перестрадать столько подлостей от представителей гнусного военно-судебного ведомства, в котором я имел несчастье служить, из-за дела об убийстве жандарма Николаева6*, я так устал от борьбы с бесчисленными врагами, и явными, и тайными; жестокий, несправедливый перевод мой из Вильны так нарушил душевное равновесие, а разлука с семьей настолько представлялась мне тяжелой, что я по дороге в Москву, чтобы набраться новых сил для продолжения борьбы и желая подышать иным воздухом около великого старца, решил, не спрашивая на то предварительного согласия Л. Н. Толстого и жены его, свернуть несколько в сторону с прямого пути к новому месту службы и проверить свою совесть совестью яснополянского философа-моралиста. Мне казалось, что, выслушав мою исповедь, он поймет меня, мотивы моей борьбы за правду, а поняв, сочувственно, дружески пожмет мне руку.
Приехав утром 8 ноября, я не застал Льва Николаевича, который ездил за 35 верст к старшему брату Сергею, по-видимому, угасающему14. Часов около двух приехал и Лев Николаевич. Он немного осунулся и постарел со дня нашей последней встречи, но еще бодр, несмотря на физические недомогания и довольно долгий путь. Когда я заметил ему, что вообще он удивительно бодр, Лев Николаевич ответил: "Принято говорить, что в здоровом теле здоровый дух. А у меня наоборот: чем более я болен, тем моя мысль работает успешнее... Сегодня, например, я плохо спал, мне нездоровилось. А мысли так и скопились в голове".
В Ясной Поляне наружно мало что изменилось. Графиня тоже постарела, но такая же чудная, кипучая, добрая и справедливая "жена гения".
Фруктовый сад разросся. Зато березовая аллея, ведущая к дому, как бы поредела, и когда я въезжал, мне казалось, что старые деревья, кланявшиеся мне при встрече, как старому знакомому, боязливо шептали о скорой своей смерти. Елочки, посаженные в аллее на смену деревьям, которые видел в прошлый раз, заметно подросли. Выросла и та елка, которая видна из окна второго этажа (столовой) и о которой Лев Николаевич когда-то говорил мне, что по росту ее он следит за тем, как уходит, склоняется к закату его жизнь. Из детей Толстых живет теперь в Ясной Поляне только Александра Львовна. За годы, что я ее не видел, она из ребенка-подростка превратилась в красивую, полную, румяную, русского типа девушку. Когда я напомнил ей нашу встречу 9 лет тому назад и то, как я промок, переходя с нею канаву, благодаря подломившейся перекладине, она сказала, что меня не забыла, но такой случай улетучился из ее памяти.
Татьяна и Марья Львовны вышли замуж15, были бы счастливы в семейной жизни, как говорит Софья Андреевна, если б у них рождались дети. Но у обеих постоянные выкидыши, что графиня объясняет мне вегетарианством и уродливой жизнью, которую обе вели благодаря Льву Николаевичу. Все это произносила графиня Софья Андреевна с истинным сокрушением, со слезами в голосе. Она в течение моего пребывания раза три возвращалась к той же теме разбитой жизни дочерей. Графиня передавала мне, что обе дочери вышли замуж неудачно, за первых попавшихся, особенно Марья Львовна, лишь бы вырваться из дому на свободу. Лев Николаевич своими выходками, присутствием толстовцев распугал, по словам графини, из дома "настоящую молодежь"... Я не заношу полностью того, что она рассказывала, чтобы не загромождать дневника лишними подробностями, повторениями. В какой-то записной книжке ряд страниц наполнен обрывками ее жалоб и протестов. Трудно решить, кто здесь действительно прав, кто виноват.
Сам Лев Николаевич погружен теперь в статью о Шекспире16, в личную переписку, в дела добра, в борьбу с неправдою. Его глаза сверкают, как у молодого, движения его быстры. Только от худобы немного более сгорбился и уши его, огромные, типичные, с волосами, точно мхом густо поросшие, еще более торчат по сторонам удивительно красивого, правильно развитого черепа.
8 ноября. К вечеру Л. Н. чувствуя себя не совсем хорошо, надел желтый халат, туфли, черную ермолку и удивительно стал похож на Иоанна Грозного, как его рисуют на картинах, в монашеской одежде.
Я застал в Ясной Поляне еврея врача Георгия Моисеевича Беркенгейма и Хрисанфа Николаевича Абрикосова17. Потом явился Евгений Ив. Попов, толстовец, которого я встречал уже у Толстого ранее, в прошлый мой приезд. Встречи мои с Поповым и Абрикосовым носили в себе характер как бы предопределения судьбы, так как я узнал от них случайно многое об осужденном Егорове7*. Егоров - тот самый молодой солдат-толстовец, в судьбу которого я вмешался на основании дела о нем полкового суда, бывшего у меня как помощника военного прокурора на ревизии. У меня в бумагах сохранились документы об этом Егорове, равно как и о том, как я старался спасти его в Бобруйском дивизионном батальоне от розог зверя полковника Успенского, а затем, когда по секретному приказу военного министра его услали в глушь Сибири, на крайний ее Север, старался поддержать материально. Тут недавно во время переписки моей с Л. Н. Толстым оказалось, что и он занят судьбою Егорова. Тогда я стал помогать Егорову через Толстого. Об этом есть следы в письмах ко мне Л. Н., где Егоров скрыт от читающих переписку жандармов под буквой "Е". По словам Попова, это тот самый арестант, который изображен у художника Касаткина18 в его картине между двумя конвойными. Касаткин и писал с него этюд для этой картины.
Лев Николаевич не сидит, как прежде, особо на конце обеденного стола с толстовцами, а толстовцы перемешаны с остальными гостями, хотя и им, и Льву Николаевичу все-таки подают особые блюда. Поразило меня то, что Толстой уселся играть с доктором и Стаховичем19 в карты (в винт). Играет он спокойно, не горячась и, по-видимому, интересуясь игрой. По рассказам С. А., он много ездит теперь верхом, и езда эта, видимо, не приносит ему вреда. Он вытирается простыней с холодной водой, пьет морковный сок, вообще лечится. Видимо, графине удалось-таки сломить в этом отношении его упрямство.
Толстой приходил в столовый зал ко мне урывками, но много раз и часто говорил со мной, всем интересуясь и по прежней привычке своей подчеркивая смысл ему сообщаемого. Раза два он уклонился от спора. Не забуду, как быстро вошел он вчера утром в столовую, как горячо со мною говорил вчера вечером!.. Не верится, что это человек, которого еще недавно врачи считали погибшим. Несомненно здесь играет роль бодрость духа, поддерживающая слабость и недуги стареющей плоти.
Графиня очень подробно, сочувственно расспрашивала меня о моей дорогой Кате, о смерти нашей Варюши8*. Рана, нанесенная ей самой смертью Ванечки, до сих пор, видимо, еще не зажила. Она передавала мне о том отчаянии, с которым первое время искала по дому умершего ребенка, точно живого...
Одну ночь я спал в знаменитом бывшем кабинете графа Л. Н. Толстого рисованном с натуры на картине Репина, в центре которой Л. Н. Толстой В каменные своды комнаты ввинчены огромные кольца: здесь ранее была кладовая с припасами, и вешали ветчину. Другую ночь я спал в библиотеке Льва Николаевича, уступив свою комнату приехавшим Стаховичам.
Будучи у Толстого, я передал ему содержание дела об убийстве в Вильне жандарма Николаева, из-за которого меня убрали насильственно из Виленского военного округа. Но, по-видимому, эта история мало его заинтересовала.
С большим интересом выслушал Толстой рассказ мой о моих трудах по военно-тюремной реформе вообще и об общих гауптвахтах в частности9*. А как бы радовался Л. Н., если бы я взял да и отказался от дальнейшей службы по военно-судебному ведомству, хотя этого, по своему обыкновению, мне прямо в глаза он и не высказал! Но не могу же я перекраивать мою жизнь вопреки здравому разуму!.. Не буду же я врать в чью-либо угоду! В это мое пребывание у Л. Н. заговорил как-то с ним о моих посещениях тюрем... "Что же вы там делаете?" - спрашивает он. "Облегчаю участь, даю юридические советы, борюсь с тюремными непорядками... Раздаю Евангелия..." Толстой насторожился. "И книги?" - спрашивает он.
"Нет, книг я не раздаю, т. к. это не разрешается тюремным уставом. Иногда мною устраиваются с узниками особые собеседования, чтения..." - говорю я. "А между ними попадаются и сектанты?" "Да!" Толстой подробно останавливается на том, какие это сектанты, т. е. какого толка. "Нет ли между ними так называемых толстовцев, непротивленцев злу?" - спрашивает он. Я ему объясняю, что при моих посещениях гражданских мест заключения я, входя в тюремное помещение, сам нахожусь как бы под надзором тюремного режима и существующих правил. Поэтому мне и неудобно вникать в биографии даже тех сектантов, на особенности вероучений которых указывает мне само тюремное начальство. "При таких условиях, - холодно говорит Толстой, - какую же пользу могут принести ваши посещения?" Я опять толкую ему о том, как мне удается благодаря хорошему отношению с начальством, с администрацией тюрем облегчать участь того или другого арестанта, например, принять от него записку по его делу и начать по ней переписку, снять тяжелые кандалы с больного, удалить несовершеннолетнего из камеры (по его заявлению), где с ним забавляются по ночам взрослые арестанты и т. д. Л. Н., видимо, не удовлетворен моими объяснениями и качает отрицательно головой. Я знаю, что у него на уме: души узников... Он хочет сказать: "А души-то вы оставляете в покое?" И почему-то не высказывается вслух. Мне ясно, однако, что моя тюремная филантропия в том виде, как я ее понимаю, его не удовлетворяет; но он и не осуждает ее, как бы извиняя.
Заговорили о войне с китайцами21, о потоплении тысяч китайцев у Благовещенска, о том, что русские солдаты (народ) безжалостно издевались над китайцами. "Ведь это - люди высшей культуры!" - с негодованием воскликнул про китайцев Толстой. Я заметил ему, что русский простой солдат, русский мужик, сами некультурные, и не слыхивали про высоту, значение китайской культуры. Мужику нашему просто смешно видеть, например, косу у китайца, болтающуюся у того за плечами: он его за нее и потянет, не подозревая, что задевает того нравственно. Нельзя и винить народ в темноте, грубости, если он необразован! "Не говорите! - горячо возразил мне Т. - Предсказано, что конец мира будет ознаменован, между прочим, и тем, что начнутся бедствия, мор и т. п., и что "любовь охладеет". Любовь и охладевает... В русском народе я вижу это охлаждение любви, меня ужасающее. Прежде мужики беглых скрывали, а теперь по деревням их выдают, в Сибири же за ними охотятся, как на зверей. Это ли не охлаждение любви?!"
Он рассказывал мне с удивлением о том, как рано китайский ученый Лаодзи проповедовал об уничижении. При этом Толстой прочел мне отрывок из своего календаря известного этого ученого22.
... Мы сидим в столовой вечером. Горит лампа под абажуром. Уютно. Тепло. Графиня Софья Андреевна по обыкновению что-то вяжет. В соседней комнате Александра Львовна щелкает на клавишах "ремингтона". "Вы читаете по-французски?" - спрашивает меня Л. Н. и на мой утвердительный ответ берет книжечку с рассказами Мопассана и читает по-французски один из них, о похождениях какого-то аббата, - произведение, напоминающее о ненормальности писателя, но которое, видимо, Толстому нравится. Не знаю почему, но, глядя на читающего Л. Н., я плохо вслушиваюсь в довольно-таки бесцветный фантастический, смахивающий на фельетон, выдуманный от начала до конца рассказ23, т. к. думаю о самом Толстом...
Вот Л. Н. кончает чтение. Он медленно закрывает книгу. "Как вам нравится рассказ?" - спрашивает меня таким тоном, точно ответ мой для него безразличен. "Я читал его уже в переводе, - отвечаю я. - Но вообще мне Мопассан не нравится". "А-а-а..." - протягивает Толстой снова таким тоном, который заранее предрешает судьбу моих объяснений, если бы я с ними вздумал высунуться, т. е. я чувствую, что ему, Толстому, все равно, что бы я ни высказал, у него на Мопассана сложилось свое известное мнение24. Так на мнения других стоит ли обращать внимание?!
Л. Н. Толстой объявил мне, что я приехал неудачно, т. к. ему опять требуется уехать через два дня к больному брату, положение которого его тревожит, особенно же удручает настроение. Действительно, едва приехали Стаховичи, он стал собираться в путь, беря с собою и домашнего своего доктора. Мне казалось, что он бежит от светского общества.
Подана была к подъезду удобная прекрасная коляска, кажется, четырехместная, запряженная четырьмя отличными лошадьми. Опять Толстой уселся удобно, в угол, развалясь, одетый в хороший дорожный костюм, имея вид зажиточного барина-помещика. Я глядел на отъезжающих из окна второго этажа, столовой. Наконец лошади тронулись, и коляска, издавая мягкий стук по аллее парка, скрылась из моих глаз, увезя от меня Льва Николаевича...
На прощанье Толстой обнял меня, еще раз извинившись за то, что должен меня покинуть так негостеприимно - ввиду особо сложившихся обстоятельств. Он был озабочен, угрюм, и глаза его из-под нахмуренных, густых седых бровей глядели как-то особенно сурово. Увидимся ли мы еще с ним? Прошлый раз я думал, что прощаюсь с ним навсегда. А мы все-таки свиделись. Никогда не надо говорить при разлуке "прощай", а лучше уронить более теплое "до свидания". Перед отъездом из Я. Поляны мне хотелось взять для моего собранья литературных реликвий что-либо из вещей, носившихся Толстым. Но как это сделать? Попросить у него стыдно! Он, пожалуй, промолчит и этим молчанием хуже, чем высмеет... Так я и не увез того, чего желал... Зато облик Л. Н. со мной и не покинет меня, надеюсь, до самой моей смерти...
Какая разница в силе впечатлений! 12 лет тому назад я уехал из Ясной Поляны разбитый, потрясенный настолько, что заболел в Вильне по возвращении, несомненно, на нервной почве. А теперь я снова был там, на все глядел и все слушал сравнительно спокойно. Это, конечно, влияние лет. Да и Толстого как человека и философа я глубже понял за это время, благодаря изучению его печатных трудов. Многие недостатки его мне видны. Ореол славы его меня более не может ослепить. А люблю его сильно, беззаветно, люблю и... боюсь.
Я пробовал занести в эти заметки все то, что попало в мои беседы со Львом Николаевичем и его окружающими. Но вижу, как трудно это в точности исполнить! Да, наконец, просто не хочется вписывать в эту тетрадь многого, что оставило лишь бледное впечатление и не может быть вылито в определенное, яснее правдивое слово. В жизни важны не слова, а впечатления: они-то и воспитывают душу…
КОММЕНТАРИИ
В мае 1890 г. Жиркевич послал Толстому свою поэму «Картинки детства» с просьбой дать отзыв о ней; Толстой весьма критически отнесся к его поэтическим опытам, о чем откровенно написал автору (ПСС, т. 65, с. 120—121). На этом переписка прекратилась и возобновилась только в 1898 г., когда Жиркевич был следователем военно-окружного суда в г. Вильне. Он тяготился своей службой, болезненно переживал время разгула военно-полевых судов, вполне разделяя точку зрения Толстого: «Это, в сущности, не суды, а произвол и палачество», — записывает Жиркевич в дневнике 3 октября 1906 г. Военный юрист, он пытался в ряде случаев облегчить участь осужденных на смертную казнь. Получив назначение на должность военного судьи Виленского военного округа, Жиркевич в 1908 г. подал в отставку в знак протеста против «заведомо подлых смертных приговоров» (Дневник Жиркевича, 1 ноября 1908 г. — ГМТ).
Жиркевич бывал у Толстого в Ясной Поляне в 1890 г., 1892, 1897 и 1903 гг. (см.: ЛН, т. 37—38, с. 420, а также: ГБЛ, ф. 101, оп. 4817, ед. хр. 44, л. 23). Он внимательно следил за эволюцией взглядов Толстого, «гениального чудака конца XIX века» (там же, л. 28), но отрицательно относился к его учению, в особенности же к «толстовцам» (ГБЛ, ф. 101, оп. 4817, ед. хр. 44, л. 16, 28). См., например, рассказ «Около великого» (А. Нивин. Рассказы. СПб., 1900).
В последний раз Жиркевич встретился с Толстым в ноябре 1903 г. и был поражен его духовной энергией. «Вот кто полон юношеского задора, огня и надежд. Просто на него любуешься», — писал он А. М. Жемчужникову 12 апреля 1904 г. (ГБЛ, ф. 101, оп. 4817, ед. хр. 44, л. 51). Чрезвычайно бережно относясь ко всему, что было связано с именем Толстого, Жиркевич записал в 1898 г. воспоминания его сослуживца Одаховского о севастопольском периоде жизни Толстого (см. т. 1 наст. изд.).
Во время встреч с Толстым Жиркевич вел подробные и довольно точные записи их бесед. Ценность их в том, что они передают остроту суждений Толстого о природе искусства, о злободневных вопросах общественной жизни России. Эти записи и легли в основу настоящих воспоминаний.
14 С. Н. Толстой скончался 23 августа 1904 г.
15 Татьяна Львовна вышла замуж 14 ноября 1899 г. за М. С. Сухотина, вдовца, отца шестерых детей. Брак был счастливым. Дочь Т. Л. и М. С. Сухотиных Т. М. Сухотина-Альбертини (1905 г. р.) живет в Риме (см. ее воспоминания "Моя бабушка" - Яснополянский сб. 1984 г., "Моя мать" - Яснополянский сб. 1986 г.). Мария Львовна вышла замуж 2 июля 1897 г. за внучатого племянника Толстого, князя Николая Леонидовича Оболенского. Брак был счастливым, но бездетным. М. Л. Толстая умерла 27 ноября 1906 г от крупозного воспаления легких.
16 С сентября 1903 г. Толстой работал над статьей "О Шекспире и о драме" (ПСС, т. 35).
17 Абрикосов Хрисанф Николаевич (1877--1957) - единомышленник Толстого, периодически жил в Ясной Поляне и в 1902--1905 гг. был его добровольным помощником. Беркенгейм Г. М. (1872--1919) - в 1903 г. был домашним врачом у Толстых.
18 Речь идет о картине Н. Касаткина "В коридоре окружного суда".
19 Стахович Михаил Александрович (1861--1923) - член гос. совета от Орловского земства, помещик, близкий знакомый семьи Толстых. Стахович и его сестры Мария Александровна (1866--1923) и Софья Александровна (1862--1942) часто гостили в Ясной Поляне.
20 И. Е. Репин "Л. Н. Толстой за работой".
21 Имеется в виду введение Россией и рядом других держав войск в Маньчжурию в 1900 г. во время восстания ихэтуаней.
22 См. Л. Толстой. "Круг чтения". М., 1911, т. 1, стр. 107, Лао-Тзе (Лаоцзы) - древнекитайский философ, основатель даосизма. Толстой включил многие высказывания Лаоцзы в "Круг чтения".
23 Вероятно, речь идет о рассказе Мопассана "В оливковой роще".
24 Толстой характеризовал Мопассана как "замечательного французского писателя", "даровитого, искреннего, одаренного тем проникновением в сущность предмета, которое составляет сущность поэтического дара".
1* См. "Наше наследие" N 3, 1990 г. Письма М. В. Нестерова к Жиркевичу.
2* Письма Л. Н. Толстого к Жиркевичу опубликованы в Полном собрании сочинений в 90 томах (юбилейное издание), тт. 64, 65, 71, 72, 73, 74.
3* К. М. Фофанов (1862--1911) - поэт, в доме которого Жиркевич познакомился с Репиным и вместе с ним принял участие в судьбе Фофанова: устройстве его в клинику для душевнобольных, хлопотах о пенсии для жены Фофанова, издании его стихов.
4* Ив. Ст. Жиркевич (1789--1848) - недолгое время генерал-губернатор Симбирска и Витебска. Отличался прямодушием, неподкупностью, борьбой с злоупотреблениями, облеченных властью. С 16-летнего возраста участвовал в войне с Наполеоном, состоял адъютантом у гр. Аракчеева. Оставил мемуары о своем времени, печатавшиеся в "Русской Старине" 1874--1876, 1878, 1890 гг.
5* В основу рассказа "В лазарете" положены материалы следствия, бывшие в деле у Жиркевича. По этим же материалам Репиным написана картина "Дуэль". Рассказ этот под названием "В госпитале" включен Жиркевичем в книгу "Рассказы" (1900).
6* Из дневника Жиркевича: "... Целый месяц я не принадлежал себе, погруженный в тайны и разоблачения подробностей возмутительного убийства жандарма Николаева в Виленском военном госпитале. Здорового человека посадили в сумасшедший дом, где его убили служители. Пришлось вырывать и вторично вскрывать труп погибшего. И какой мирок военно-врачебных душонок я открыл! Что за типы, что за бессердечие и подлость!" (27 ноября 1902 г.).
"... Быть может, я и пострадаю по службе или буду вынужден искать другую службу, но не буду молчать, а стану говорить правду о смерти несчастного жандарма Николаева и о порядках Виленского военного госпиталя..." (24 апреля 1903 г.).
7* Из дневника Жиркевича: "Ко мне на ревизию попало дело солдата Егорова, отказавшегося принять присягу из-за религиозных убеждений. Свой поступок он обосновал текстами из Евангелия. Его засудили на три года, как за неповиновение начальству. Попробую облегчить его участь в дисциплинарном батальоне. Мне ужасно жаль этого солдата" (21 мая 1896 г.).
8* В 1903 г. от молниеносной скарлатины умерла одиннадцатилетняя дочь Жиркевичей.
9* В 1901 г. Жиркевич впервые подает в Главный Штаб докладную о необходимости переустройства гауптвахт и мест заключения в России "на началах закона, дисциплины, науки, человеколюбия, евангельских заветов, элементарной справедливости, блага Родины". В дальнейшем он издаст ряд трудов на эту тему: "Военно-тюремные заведения в России и за границей" изд. Гл. Военно-суд. упр. 1904 г., "Пасынки военной службы", Вильно. 1912 г.. "Гауптвахты России должны быть немедленно преобразованы...", Вильно. 1913 г.
Публикация и подготовка текста Н. Жиркевич-Подлесских
Комментарии В. Лосбяковой
НИКОЛАЙ ЖУКОВ
(1957)
Вильнюсский журналист, историк. Собственный корреспондент газеты «Экспресс-Неделя». Известность принесли публикации на историческую тему.
ПО КОМ НЕ ЗВОНИЛ КОЛОКОЛ?
Все началось в Москве, 23 августа 1939 года, после подписания межправительственного соглашения, скрепленного подписями глав ведомств по иностранным делам Германии и Советского Союза. В народе этот документ известен как «Пакт Молотова – Риббентропа».
К договору прилагались дополнительные секретные протоколы о разграничении сфер интересов в Восточной Европе. И хотя эти протоколы носили «совершенно секретный» характер, но тем не менее слухи об их существовании появились вскоре после подписания основного договора. Текст этих документов, благодаря фотокопиям, был опубликован в 1948 году, а в 1993 году протоколы предстали перед читателями уже по найденным подлинникам.
На 17 сентября 1939 года между Польской Республикой и Советским Союзом действовал московский Договор о ненападении от 25 июля 1932 года. В первом пункте договора сказано, что страны обязуются «отказаться от войны, как орудия национальной политики в их взаимоотношениях, взаимно воздерживаться от всяких агрессивных действий или нападения одной на другую, как отдельно, так и совместно с другими державами». Документ был подписан сроком на три года, с возможностью неоднократного продления его еще на два года.
Однако это не помешало при действующем мирном договоре утром 17 сентября 1939 года советскому правительству вручить послу Польши в СССР ноту, в которой было изложено формальное основание ввода советских войск в Польшу.
Чрезвычайному и полномочному послу Польши г. Гржибовскому
Польское посольство, Москва
Господин посол,
Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность Польского государства. В течение десяти дней военных операций Польша потеряла все свои промышленные районы и культурные центры. Варшава как столица Польши не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что Польское государство и его правительство фактически перестали существовать. Тем самым прекратили свое действие договора, заключенные между СССР и Польшей. Предоставленная самой себе и оставленная без руководства, Польша превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Поэтому, будучи доселе нейтральным, советское правительство не может более нейтрально относиться к этим фактам.
Советское правительство не может также безразлично относиться к тому, чтобы единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошенные на произвол судьбы, остались беззащитными. Ввиду такой обстановки советское правительство отдало распоряжение Главному командованию Красной армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии.
Одновременно советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью.
Примите, господин посол, уверения в совершенном к Вам почтении.
Народный комиссар иностранных дел СССР
В. Молотов.
В советской историографии польский поход Красной армии в сентябре 1939 года считается освободительным походом. Современные историки эту воинскую операцию называют советским вторжением в Польшу и днем вступления Советского Союза во Вторую мировую войну, задолго до начала Великой Отечественной войны. Красноармейцы вошли на территорию Польши и освободили Виленский край и столицу Литвы – Вильнюс. Эта часть составила территорию в 6909 кв. км с 490 тысячами жителей.
10 октября в Москве был подписан Договор о передаче Литве Вильно и Вильнюсской области, а также о взаимопомощи между СССР и Литовской Республикой. С советской стороны договор подписал председатель СНК СССР и нарком иностранных дел В. Молотов, с литовской стороны – министр иностранных дел Литвы Ю. Урбшис.
С 18 сентября 1939 года по 27 октября 1939 года Вильнюс находился под контролем Красной армии, а 28 октября Литовская армия торжественно вступила в свою многовековую столицу Вильнюс, и уже 29 октября над башней Гядиминаса развивался литовский триколор. Страна начала укреплять свой суверенитет на возвращенных восточных территориях. Уполномоченным Литовского правительства в Вильнюсе и на возвращенных землях был назначен Антанас Меркис, который в то время являлся бургомистром Каунаса. 23 ноября 1939 года, после того как А. Меркис стал премьер-министром, его обязанности перенял Казис Бизаускас. Руководителем Вильнюсского гарнизона был назначен дивизионный генерал Винцас Виткаускас, а обязанности военного коменданта Вильнюса и района были возложены на полковника Пранаса Каунаса.
Возвращенная Литве Вильнюсская область была поделена между Вильнюсским, Вилкавишкским и Швянченским районами. В каждом районе было по 20 уездов. 31 октября 1939 года во вновь созданных административных единицах были утверждены руководители районов, созданы полицейские участки и другие административные органы.
Большая часть вильнюсских поляков свое будущее связывала с восстановлением послевоенной Польши в рамках предвоенных границ. А посему литовские власти они трактовали как оккупационные и временные. Особенно это положение поддерживали военные беженцы из различных районов Польши, польские священнослужители и националистически настроенная интеллигенция. Усиление Литовским правительством курса на литуанизацию в Виленском крае еще больше усилило нетолерантность и противостояние части вильнюсских поляков против Литовского правительства.
В бюллетене №1 Государственной полиции безопасности Вильнюсской области указано, что, встречая Литовскую армию в Вильнюсе 28 октября 1939 года, должны были звонить колокола всех католических храмов, однако вильнюсский архиепископ Р. Ялбжиковский заявил, что «оккупантов» так торжественно встречать не нужно, и в день вступления Литовской армии в Вильнюс колокола молчали. Вильнюсское католическое руководство в течение всего правления Литвы (до советского периода с июня 1940 года) было недружелюбно настроено в отношении литовской власти, а большинство польских священников и клириков принимало участие в нелегальной деятельности.
Экстремистски настроенная польская молодежь считала Литву слабым противником и предпринимала попытки демонстративно выражать свое противостояние Литовскому правительству. 29 октября 1939 года, около 13 часов, на улице Пилес толпа польской молодежи, около 800 человек, пыталась устроить демонстрацию. В тот же день около 300 человек собрались у помещения 1-го полицейского участка, выкрикивая лозунги против литовской полиции и освистывая ее. Только после применения резиновых дубинок толпа протестантов была разогнана.
31 октября польские экстремисты устроили еврейские погромы на улицах Шопено, Арклю и Пилимо. От их рук тяжело пострадали 22 еврея, 13 человек отделались легкими травмами. Были разбиты оконные стекла, разграблены магазины… Около городского самоуправления собралась толпа, выкрикивающая: «Да здравствует Польша!», «Прочь литовцев!» и другие антигосударственные лозунги. На улице Диджейи были заброшены камнями проезжающие литовские военные. Протестующую толпу только вечером успокоила конная полиция. Было задержано 66 погромщиков.
Беспорядки в Вильнюсе продолжались и 1-2 ноября. 1 ноября польские деятели организовали акт уважения сердца Ю. Пилсудского на кладбище Расу. Около мавзолея был устроен почетный караул из учащейся молодежи. Торжественно исполняли гимн Польши, прославляли Польское государство и правительство. С кладбища Расу участники торжества направились к Святым воротам и Кафедральной площади, где против них выступила конная полиция. Из толпы в полицию была брошена граната и был застрелен служащий Полиции государственной безопасности Владас Савицкас. В тот же день четверо мужчин, вооруженные ножами, напали на литовский военный патруль, который, обороняясь, застрелил одного нападающего, другие убежали.
1 ноября были задержаны 104 человека, большинство из них польские учащиеся. Среди задержанных были братья Борис и Петр Филипповы, бросавшие гранату в полицию, а также Т. Кондратович, подозреваемый в убийстве работника Полиции государственной безопасности. Они были переданы военно-полевому суду. У задержанных были конфискованы отпечатанные воззвания, которые подписали «Польские орлы». 31 октября – 2 ноября еврейские погромы прошли в Ново-Вильне, Майшягале и Пабраде.
2 ноября во время Велинес на кладбище Расу собралось около 25-30 тысяч поляков. Они скандировали: «Прочь!», а собравшиеся вокруг кладбища отвечали: «Литовцев».
Многотысячная разбушевавшаяся толпа от кладбища повернула в центр города. На их пути встала литовская конная полиция, которой руководил военный комендант Вильнюса П. Каунас. После того, как толпа манифестантов не подчинилась приказу полиции «Разойтись!», конные стражи порядка приступили к активным действиям и демонстранты были разогнаны.
В своем рапорте П. Каунас сообщает, что экстремисты должны быть разгромлены и сурово наказаны. И только такое поведение литовского правительства может быть эффективно: «Поляк понял, что литовец может показать строгость там, где она обязательно необходима».
После беспорядков 31 октября – 2 ноября 1939 года ситуация в Вильнюсе успокоилась, и массовые общественные акты протеста прекратились. Однако в это же время началась активизация польского подполья: создавались различные тайные и гражданские организации, издавались нелегальные газеты, печатались листовки, распространялись враждебные Литве слухи, накапливалось оружие, офицеры обучали молодежь. Польское подполье желало победы Англии и Франции над Германией и восстановления довоенного Польского государства благодаря военному восстанию.
В Литве после возвращения Вильнюса активно создавались тайные польские организации. По утверждению польского историка К. Тарки, таких организаций на территории Литвы было от 40 до 60. Такая активность местных поляков противоречила не только литовским законам, но и Постановлению Польского правительства в эмиграции от 12 декабря 1939 года, запрещающему учреждать в Литве польские военные организации и с оружием в руках бороться против Литовского правительства.
Силы и форма действий подпольных организаций были различны. Одни состояли из нескольких человек, другие насчитывали в своих рядах значительно большее число участников, которые были более активны в своих действиях. Все нелегальные организации стремились к одному – восстановить территорию Польского государства в границах довоенного государства, на востоке – с Восточной Литвой, Западной Белоруссией и Западной Украиной. Поэтому польские организации оккупантами считали не только Германию и Советский Союз, но и Литовскую Республику.
Литва, по мнению польской стороны, являлась самым слабым противником, поэтому было стремление обратить Вильнюс в один из главных центров польского сопротивления.
Цель и задачи, действия этих подпольных организаций неизбежно пересекались с жизненно важными для литовской нации и Литовского государства интересами.
То, что по польским понятиям считалось патриотизмом, для литовцев означало покушение на государственные интересы, и поэтому действия польских организаций считались антигосударственными действиями и преследовались согласно литовским законам.
…Но дружба между Германией и СССР оказалась недолгой. С началом Великой Отечественной войны 22 июня 1941 года «Пакт Молотова – Риббентропа» утратил свою силу. Спустя чуть больше месяца Советскому Союзу вновь пришлось повернуться лицом к Польше. Между странами было заключено «Соглашение Сикорского-Майского». 30 июля в Лондоне премьер-министр Польского государства в изгнании В. Сикорский и посол СССР в Великобритании И. Майский в здании Министерства иностранных дел Великобритании, в присутствии британского министра иностранных дел Э. Идена и премьер-министра У. Черчилля, подписали Соглашение о восстановлении дипломатических отношений между правительством СССР и правительством Польской Республики в изгнании.
Дипломатические отношения с Польшей Советский Союз прекратил в одностороннем порядке 17 сентября 1939 года.
Советское правительство признало договор от 23 августа 1939 года утратившим силу в части территориальных изменений в Польше.
К соглашению прилагался Протокол, в котором было записано: «Советское Правительство предоставляло амнистию всем польским гражданам, содержащимся ныне в заключении на советской территории в качестве ли военнопленных или на других достаточных основаниях, со времени восстановления дипломатических отношений». Однако добиться возврата Вильно и Виленского края полякам не удалось. Литву к этому времени уже «сделали» советской, а Сталин не привык раздавать «свои» земли.
…50 лет спустя, в 1989 году Съезд Народных Депутатов СССР осудил факт подписания секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 года и признал эти документы «юридически несостоятельными с момента их подписания».
Если у кого-то из читателей возникнут сомнения в действительности вышеизложенных событий 28 октября – 2 ноября 1939 года, рекомендую обратиться в Литовский государственный архив, найти там дела из фондов 378 и 401 и прочитать все в оригинале.
ЕЛЕНА ЗЕЛАНД-ДУБЕЛЬТ
(1860 — после 1937)
Прозаик и драматург, родилась в г. Юрьев-Польский Владимирской губернии в семье артиллерийского офицера из дворян Лифляндской губернии. Училась в гимназии в Вильне. В 1882 г. поступила в театральное училище в С-Петербурге, но вскоре его оставила.
Публиковалась в журналах «Иллюстрированный мир», «Живописное обозрение», «Русское богатство». Издала книги: повестей и рассказов «Мозаика» (Вильна, 1893), для детей «Наша кормилица. Очерк из жизни домашних животных» (Харьков, 1925). Автор драм и комедий «Две силы», «Вампир», «К свету», «Живые тени», «Долой женщин!», «Ложь» и др. В 1920 — 1936 гг. сотрудничала с периодическими изданиями г. Харькова.
В СОЧЕЛЬНИК
Наступил рождественский сочельник. В окна глядел серый зимний день, мрачный, холодный, тем не менее улицы столицы были переполнены озабоченной толпой, быстро двигавшейся по разным направлениям; беспрестанно проносились с резким звоном переполненные конки, летели экипажи, извозчики; в воздухе стоял гул, пахло гиками, чувствовалось приближение праздника.
В небольшой, но изящно обставленной, всегда чистенькой, нарядной квартирке Хмыровых царствовали в этот раз страшный беспорядок и суматоха: по всем комнатам виднелись занесенные на ногах обрезки материй, кружев, лент; в гостиной валялись картонки, лежали по стульям и столам различные принадлежности дамскаго туалета; приготовлены были цветы, перчатки, крошечные туфельки. Перед зеркалом, ярко освещенным несколькими свечами, стояла, примеряя вечерний костюм, стройная, миниатюрная блондинка, с пикантным, подвижным личиком, красиво окаймленным золотистыми, воздушными завитками, падавшими па лоб почти до бровей, из под которых глядели серые, блестящие, полные жизни глаза.
В данную минуту, однако, выражение физиономии молодой женщины было озабоченное — недовольное; Ольга Николаевна находилась, видимо, в возбужденном состоянии, сердилась и своими окриками окончательно сбивала с толку растерянно суетившуюся возле нея девушку, единственную прислугу Хмыровых.
— Одерните же платье, да осторожней, не мните так. Так и есть на шлейф наступила! Вот неловкая! Бант на боку, правее его приколите! Да нет, не так! Господи, что за непонятливая! Наказание!
Наконец, все было готово; отступив на нисколько шагов, Ольга Николаевна кинула в зеркало испытующий строгий взгляд и невольно на свежих губах появилась улыбка, в глазах мелькнуло торжествующее выражение: туалет удался на славу; голубой цвет как нельзя более шел к ней, руки и шея казались еще белее, нежнее посреди газа и кружев, которыми она так искусно прикрыла вырез, а синие бархатные банты — о, гениальная мысль — освежали весь костюм и делали его неузнаваемым.
Теперь можно было с спокойным сердцем переодеться и прилечь немного отдохнуть, что было необходимо, если только она не хотела приехать на обед своей chere tante неинтересной, усталой, тогда как именно сегодня, более чем когда либо, ей нужно было казаться эффектной, красивой! Стрелка часов, стоявших на камине, приближалась уже к четырем, — времени оставалось немного. Молодая женщина продолжала стоять перед зеркалом, как бы осматривая себя, но в сущности осторожно, незаметно поглядывая через полуотворенную дверь в соседнюю комнату, где сидел Хмыров, опершийся локтями о письменный стол, опустив голову на руки, не обращая внимания на все происходящее кругом и, по видимому, внимательно читая, хотя, листы развернутой перед ним книги не переворачивались.
Странное выражение досады и вместе горечи мелькало на лице молодой женщины при каждом взгляде на эту наклонившуюся, неподвижную фигуру в стареньком сюртучке, такую неизящную, особенно в сравнении с модными франтами, которыми она была окружена теперь чуть не каждый день, но плечистую, плотную, дышащую силой, здоровьем, с целой гривой вьющихся темных волос на характерной, хотя некрасивой голове. Она не могла разсмотреть выражения лица, заслоненного рукой, но в самой позе сказывалось уже нечто усталое, грустное, как бы надломленное... Решительно тряхнув своей головой, Ольга Николаевна вдруг прошла в кабинет мужа, шелестя своим шелковым надушенным платьем.
Муж даже не пошевельнулся, словно не слыша шагов молодой женщины и только опустил голову еще ниже.
— Володя!.. Володя!.. позвала Хмырова, останавливаясь подле его стула.
— Что тебе? сухо спросил тот, повернув слегка свое умное, выразительное, но страшно бледное лицо.
— Ты плакал?! Да, ты плакал, я это вижу! Что это значит! стремительно воскликнула Ольга Николаевна, заглянув в его большие, казавшеся влажными глаза.
— Я?! Ты с ума сошла! резко ответил Хмыров, быстро отворачиваясь. Вот тоже, выдумала! у меня просто насморк. Да и о чем мне плакать, спрашивается, насмешливо продолжал он, но в голосе его прозвучала фальшивая нотка.
— Не знаю... я... я думала, быть может, ты сердишься на меня, заметила Ольга Николаевна, совершенно растерявшаяся от непривычнаго для нея тона, его сухого взгляда, равнодушно скользнувшаго по ея нарядной фигуре, роскошным плечам, видневшимся сквозь легкую драпировку газа; ее поразило мрачное, почти враждебное выражение лица, на котором она привыкла обыкновенно видеть лишь глубокую любовь, доходившую почти до обожания. Положим, за последнее время он вообще сильно изменился, но это... это уж слишком! Не смотря на утреннее, довольно неприятное объяснение, она переломила-таки себя, — она, такая гордая, подошла первая, а он вот как!.. Ну, хорошо же! Вся вспыхнув, Хмырова судорожно закусила губы, и в глазах ея сверкнул холодный, недобрый огонек.
— Сержусь?! за что? тем же тоном продолжал между тем муж. Неужели я могу быть в претензии, что ты, забыв о дне моего рождения, обещала провести сегодняшний вечер у баронессы? это было бы слишком смешно и глупо с моей стороны! Видь мы скоро три года, как женаты! пора уже давно кончиться медовому месяцу, пора перестать сантиментальничать, как ты совершенно верно заметила на-днях. К тому же, я намерен воспользоваться любезным приглашением Корниловых на кутью и думаю сейчас уйти.
— Вот как?! тем лучше! неестественно весело заметила Ольга Николаевна и затем холодно продолжала: — но раз ты не будешь обедать дома, могу я отпустить Машу, — она только что просилась у меня?
— Сделай одолжение, только кто же в таком случае поможет, тебе одеться? еще суше заметил Хмыров, как бы желая замаскировать нелюбезным тоном свою невольно сказавшуюся заботливость.
— Жена швейцара, как и большею частью! По крайней мере, она служила раньше горничной в порядочных домах.
— Да, я слышал, как сердила тебя Маша. Вот что значит быть женой несчастного чиновника, получающего каких нибудь две с половиной тысячи в год, и что в Петербурге! саркастически заметил Хмыров. Твоя тетка и вообще все эти дамы и кавалеры высшего круга, с которыми ты так хорошо знакома, и не предполагают, конечно, видя тебя всегда роскошно одетой, изящной — вполне dame elegante, что у тебя нет даже настоящей горничной?.. А воображаю их изумление, их полу сострадательные, полупрезрительные мимики, если бы вдруг открылось, что прелестная очаровательная m-me Хмырова просиживает целые дни, переделывая, перешивая сама свои костюмы, лишь бы иметь счастье быть на вечере княгини Голиковой, поехать в театр, в ложу графини Чернохвостовой, сопровождать в концерт свою тетушку, баронессу Фергисмейннихт.
— Но так как это не узнается, то я совершенно спокойна, задорно воскликнула молодая женщина, забросив назад свою хорошенькую головку и, признаюсь, готова не только возиться с тряпками, чего прежде не выносила, готова на большие жертвы лишь бы иметь счастие бывать в обществе, где мне весело, приятно, где со мной любезны, меня любят, ценят!.. Я ухожу: тебе верно пора одеваться. Не забудь только предупредить меня, когда будешь уезжать. — иначе дверь останется незапертой и к нам могут забраться. Не дожидаясь ответа, с высоко поднятой головой и легким румянцем волнения на щеках, вышла она из кабинета и прошла в спальню, волоча шлейф с видом разгневанной царицы. Ольга Николаевна не слыхала тяжелого вздоха, почти стона, раздавшегося за ея спиной, но если бы и слышала — не обернулась бы.
В свою очередь Хмыров, сделавший было быстрое движение, словно желая вскочить, задержать жену, тотчас же снова опустился на стул, закрыв руками свое исказившееся страданиями лицо.
— Не надо, ничего мне не надо, я сама разденусь, идите, ступайте себе, куда хотите! с раздражением воскликнула Ольга Николаевна в ответ на предложение Маши помочь ей, и принялась нетерпеливо сбрасывать платье. Она чувствовала себя глубоко уязвленной. Добрая, увлекающаяся, притом избалованная мужем, Хмырова, попав нечаянно в светский вихрь, положительно закружилась в нем, проводя все чаще и чаще дни и вечера вне дома.
В начале Владимир Петрович искренно был рад, видя, как веселится его молодая женка; но, замечая, насколько та увлекается, затягивается этим праздным существованием, она — раньше такая серьезная, дельная, — Хмыров стал осторожно намекать, что подобный образ жизни им не по карману и недостоин разумной, развитой женщины.
Когда-же намеки и даже прямо просьбы, не подействовали, он сделался молчалив, задумчив, грустен. При взгляде на него у молодой женщины начинало по временам пробуждаться как бы раскаяние, но едва попав в блестящий кружок, она мгновенно забывала и его, и все натянутые отношения, которые явились за последнее время.
На-днях он вздумал вдруг читать ей нравоучения об обязанностях хорошей жены и семьянинки и страшно разобиделся на ея слова, что они не молодые, чтоб сидеть неразлучно воркующими голубками. Наконец, сегодня, утром, он окончательно вспылил и наговорил ей множество обидных неприятных вещей.
Ну, так она же покажет, что не принадлежит к числу тех несчастных, слабых созданий, которым достаточно пригрозить, чтоб заставить плясать по своей дудке! Теперь она нарочно вот поедет на обед и будет еще милее, любезнее с этим красавцем богачом Мордвиновым...
Что за удивительная, великая сила деньги! только тут в Петербурге вполне узнала она это, поняла; только тут почувствовала, что такое страстная, жгучая жажда золота, а вместе с этим роскоши, наслаждений, — почувствовала отвращение к этому скучному серенькому прозябанию, с мелкими радостями, тяжелыми заботами, усчитыванием грошей!.. И зачем судьба не послала ей этого Мордвинова раньше, когда она еще была свободной?!...
— Фу! какия глупости лезут в голову, мысленно рассердилась она сама на себя! А все виной эта бессонная ночь. потом волнение вчера, сегодняшняя неприятность.... нервы расходились... надо хоть немного полежать отдохнуть! решила Ольга Николаевна, бросаясь, на постель.... Кругом было тихо; в кабинете мужа не слышалось ни звука словно там никто не сидел.
В комнате было совершенно темно; молодая женщина продолжала лежать неподвижно, но кровь ея не успокаивалась, пульс учащенно бился. Невольно охватывало волнение при мысли, что еще час, другой и она снова увидится с человеком, почти объяснившимся ей накануне в любви, ухаживание которого кружило ей голову. Когда вчера в театре, сидя сзади нея, обдавая своим горячим дыханием и глядя в упор блестящими глазами, полными страсти, стал он нашептывать ей о своем чувстве, сердце вдруг замерло и особенное ощущение, охватило все ея существо: так стало жутко и хорошо!.. Даже теперь при одном воспоминании Хмырова вздрогнула. Она не имела даже сил остановить его, а потом, когда Мордвинов стал упрашивать ее приехать сегодня к баронессе, куда он был приглашен и произнес с каким то особенным выражением, наклоняясь к ней и до боли сжимая руку: «для меня, умоляю вас!» она сама, не помня себя, прошептала согласие, хотя сознавала, что страшно обидит мужа, привыкнувшего проводить вместе с ней день своего рождения. Конечно, она поступила нехорошо, опрометчиво и почти тотчас-же раскаялась, в особенности, при виде довольного, торжествующего выражения, вспыхнувшего в глазах молодого человека, она даже вернулась домой с решимостью не сдержать своего обещания. Увлеченная воспоминаниями, убаюкиваемая окружающей тишиной, лежала молодая женщина, закрыв глаза и сладко дремала, мысли слегка путались — то видела она перед собой жгучие глаза Мордвинова с их не то нахальным, не то насмешливым взглядом, то представляла себе общество, которое соберется наверно у Корниловых, мизерную елку, шумную детвору; затем снова думала о муже, как сильно, осунулся он за последние дни, похудел, побледнел.... Вот и теперь сидит там один и злится... пускай... сейчас верно пойдет к своим милым друзьям винтить по маленькой и восхищаться хозяйственными талантами Корниловой... А хорошо елка, празднично... светло... какие замечательные чудные духи у Мордвинова, надо спросить... Как бы только муж не забыл предупредить ее уходя... долго ли забраться мошенникам, она же останется совсем одна... Надо подождать его ухода и не засыпать... Тут Ольга Николаевна вдруг почувствовала, что летит в какую-то бездну; глубокий мрак, безмолвие охватили ее, но вслед за тем к ней снова вернулось сознание и ясно, отчетливо услышала шаги мужа, направлявшегося, очевидно, в прихожую. Так и есть, уходит, не предупредив ее; хорошо еще, что она во время очнулась. Вот он возится с калошами, надевает пальто... Наконец хлопнула дверь и снова все стало тихо. Надо же теперь однако встать и пойти запереть!.. но непреодолимая слабость приковывает Хмырову к постели, ей лень, тяжело пошевельнуться, ей так тепло, хорошо лежать, она просто у не в состоянии открыть глаз. Вот снова раздаются вдалеке по лестнице чьи-то шаги... У неё такой ведь тонкий слух! Шаги приближаются и останавливаются вдруг у их двери. Что это значит? чья-то рука громко, нетерпеливо дернула звонок. Кто бы это мог быть, и что ей теперь делать?! Маши дома нет, она сама не одета... Неужели же пойти отворить дверь или же остаться лежать, пускай думают, что никого дома нет. А если швейцар сказал, что она еще не уезжала?! Опять звонят!.. Какое ужасное положение! Надо не шевелиться и лежать, снова звонит... дергают, пробуют ручку... дверь подается... Кто-то взошел. Молодая женщина слабо вскрикнула, холодная дрожь охватила ее, сердце сильно, сильно забилось: она услышала явственно звон шпор. Он! да, это он!... сомнения нет. И страшно, и весело стало ей вдруг, в то время, как, быстро соскочив, приглаживала она волосы дрожащими от волнения пальцами.
— Дома m-me Хмырова? Могу я ее видеть? раздался уже из гостиной его мягкий, звучный голос.
— Дома, дома!.. Pardon... я сейчас!.. скороговоркой отозвалась Ольга Николаевна, поправляя на ходу свой туалет и стягивая вокруг талии свой пояс. — Бога ради извините меня, продолжала она по-французски, выходя и протягивая руку, которую Мордвинов поднес нежно, почтительно к губам. Моя девушка только что ушла куда-то, я осталась совершенно одна, как видите, даже не одета. Но какой здесь беспорядок, мне так совестно...
— Это я должен просить прощения, что решился побеспокоить вас своим посещением я притом явился так не во время, — проговорил тот, низко склоняя свою красивую, тщательно-причесанную голову. — Я позволил себе эту смелость в надежде, что вы удостоите воспользоваться моей каретой и позволите сопровождать вас к баронессе.
— О, я еще не знаю, не решила поеду ли, кокетливо ответила Хмырова, приглашая движением руки садиться и сама опустилась на диван. К ней уже вернулось обычное самообладания, только сердце продолжало безпокойно замирать, как бы в предчувствии чего-то особеннаго, необыкновеннаго, что должно вот, вот сейчас случиться.
— Но вы же обещали, я так рассчитывал... Нет, нет, позвольте мне не поверить; что вы будете настолько жестоки — лишить меня счастья, на которое я вполне надеялся.
— Счастие!.. какое громкое слово, насмешливо засмеялась Ольга Николаевна, чувствуя, однако, что ею снова овладевает вчерашнее тревожное и вместе приятное состояние, словно, у игрока, готовящегося поставить решительную карту. — Сознайтесь, что в сущности это не более, как каприз с вашей стороны, и буду ли я или нет, право, вам решительно все равно.
— Зачем вы неискренны, зачем вы говорите то, чего не думаете и не можете думать! пылко воскликнул Мордвинов. Вы отлично знаете, что мне скучно везде, во всяком обществе, где только вас нет.
— Что это, продолжение вчерашнего? заметила Хмырова тем же развязным, ироничным тоном, сознавая, что волнение ея все усиливается, но позвольте вам заметить, что многое, если не простительное, то извинительное при одной обстановке, становится совершенно неуместным при другой, и право, ваши любезности звучат очень странно в моей скромной, буржуазной гостиной.
— Позвольте, при чем же тут обстановка?! Разве искреннее чувство не может быть высказано везде, при каждом удобном случае, когда он только представляется, как, например, теперь! Простите, но я не могу не воспользоваться им, чтоб не сказать, как страстно я вас люблю!
— Послушайте, m-r Мордвинов, это наконец чересчур... вы заходите слишком далеко в вашей шутке!.. побледнев возразила молодая женщина, делая напрасную попытку освободить свою руку, которую тот так неожиданно схватил.
— Нет это не шутка! Я не в состоянии больше молчать, судьба благоприятствует мне, мы одни и вы должны выслушать меня! Довольно намеков, полу слов! Никто нас не слышит, не видит, как вчера, когда я должен был употребить все усилия, чтоб сдержать себя, не броситься к ногам вашим и не сказать громко: я люблю вас! Слышите вы это? Да, люблю, как никогда не любил ни одной женщины и не буду любить! Ну... что же вы молчите?! Отвечайте, отвечайте мне, умоляю вас!..
И он сильнее жал её руки, очутившись уже рядом с ней и сверкающий взгляд его искал ея взгляда, а она сидела холодная, замирая от волнения и томительно сладкое, жуткое ощущение все увеличивалось, росло.
— Поймите же, я с ума, схожу! Я хочу, я должен знать правду!. Скажите, неужели же я ошибался я был слишком самонадеян, надеясь, что мое чувство не будет отвергнуто?! Вы молчите? Значит да, вы любите меня!... И охватив ее сильной рукой, он привлек к себе молодую женщину, покрывая ея руки и лицо горячими, безумными поцелуями, и она, теряя сознание, охваченная неожиданны порывом страсти, бессильная помертвелая отдавалась этим горячим, бурным ласкам!
— Любишь! любишь! отрывисто шептал Мордвинов, все сильнее сжимая её. Моя красавица!.. Прелесть!.. Жизнь моя!..
Ольга Николаевна, вскрикнув и вырвавшись, с силой оттолкнула его: ей вдруг послышалось в кабинете легкое движете... Окаменев от ужаса, неподвижно стоила она с широко-раскрытыми глазами, и прислушиваясь. Но нет, все было тихо, ей лишь почудилось, да и когда же мог вернуться и пройти её муж, так чтобы она его не видала?!…
— Что с вами? чего вы испугались? чего вы боитесь, ведь я же с вамп! уговаривал Мордвинов.
— Нет, нет, оставьте меня... отойдите!.. Я с ума сошла... Уезжайте!.. я боюсь, боюсь... Но он уже снова овладел ея руками, покрывая их поцелуями, от которых у нея кружилась голова. Только теперь почувствовала она, что этот человек — так дорог, мил ей, как она до этой минуты и не подозревала... Она обманывалась, уверяя себя раньше, что только заинтересована им. Нет, это любовь, настоящая любовь, страсть! Сколько раз она думала о возможности подобного объяснения, подобной сцены и вот он действительно у ног ея!... Чем она виновата, что человек, которого она любила, оттолкнул ее от себя, мало того, сам разлюбил ее? Чем она виновата, что она молода, что ей хочется счастья, хочется жить?!.. промелькнуло в голове Ольги Николаевны.
— Да, вы правы! мы вместе, чего же бояться? Милый, хороший мой!.. люблю... люблю! прерывающимся голосом прошептала она, обвив его шею руками, но в ту же секунду снова дико вскрикнула: в кабинете раздался выстрел.
С раздирающим, нечеловеческим воплем бросилась туда Хмырова и вся кровь застыла в её жилах: посреди комнаты на полу с раскроенным черепом страшным, обезображенным лицом лежал ея муж, сжимая в руке еще дымящийся револьвер.
— Володя, Володя! что ты наделал? Жизнь, радость моя ведь я люблю, люблю тебя одного! не уходи, не умирай!.. захлебываясь от слез, рыдая, выкрикивала она, бросившись к нему. Верь мне, я никого не люблю и не могу жить без тебя!.. И я умру, и я за тобой!.. Володя! Володя! и она билась, стараясь вырваться из чьих-то, крепко удерживавших ее рук.
— Убила, убила его! умирает!..
— Кого убила? кто умирает? Олечка проснись, очнись же дитя мое! Что с тобой, какой ты страшный сон видела?!.. Приди в себя, моя голубка!
Приподнявшись на постели, с помутившимися глазами, полными еще слез, глядела Хмырова, будто не доверяя себе, на ласковое лицо мужа, наклонившегося над ней.
— Я сидел в своем кабинете и только что хотел пойти сказать тебе, что уже половина шестого, пора одеваться, как вдруг ты вскрикнула, но так ужасно, что я, не помня себя, перепуганный бросился сюда и вижу ты мечешься, рыдаешь во сне; схватив тебя за руку, начинаю тихонько, осторожно будить — не помогает, еще сильнее стонешь и рвешься. Едва, едва разбудил, наконец.
— Да, да, это был только сон, ужасный сон!
— Дорогой мой!.. Володичка!.. Как я люблю тебя!.. тебя одного и как виновата перед тобой!.. Прости, прости меня! шептала Ольга Николаевна, припав к нему на грудь и тихо, неслышно всхлипывая.
— Ну, полно, полно, успокойся голубчик. Я вижу ты все еще не совсем опомнилась от своего сна. Скажи же, что видела такого ужасного?
— Нет, нет, не спрашивай... потом, когда-нибудь все расскажу... только не сегодня, я не могу. Ах, если б ты знал, какой я сделалась дрянной, скверной женщиной, но теперь верь мне, все кончено, эта сумасшедшая, цыганская жизнь, мое скитание по гостиным, все, все... Я стану снова твоей прежней Олей. Скажи, ты ведь еще не совсем разлюбил?
Взволнованный и безмолвный взор мужа сказал ей все...
С тех пор жизнь её потекла мирно. В доме водворилось спокойное семейное счастье. Но ужасного сна она никогда не могла забыть.
И в каждый сочельник она, вспоминая былое, горячо благодарила Бога за этот благодатный сон, совершивший над ней чудо.
МАРИАН ЗДЗЕХОВСКИЙ
(1861 — 1938)
Польский историк литературы, критик, публицист родился в Новосёлках, Минской губернии. Окончил русскую гимназию в Минске (1879). Учился на историко-филологическом отделении Петербургского, Дерптского университетов (1879 - 1883), усовершенствовался в университетах Загреба (Хорватия), Женевы (Швейцария), Краковском Ягеллонском (Польша). Ддоктор (1889), доктор габилитированный (1894); доцент (1889), профессор экстраординарный (1899), профессор ординарный (1908), член-корреспондент (1903), действительный член Академии наук в Кракове. Один из основателей Славянского клуба в Кракове (1901) и его печатного органа «Свят словянски» (1901 — 1914). Во время Первой мировой войны жил в России, вернувшись в Вильно в 1919 году занял кафедру всемирной литературы виленского Университета Стефана Батория. В 1920 - 1931 гг. читал лекции по русской литературе, духовных основ современной европейской культуры. В 1921 - 1922 гг. декан гуманитарного отделения, в 1925 - 1927 ректор Университета Стефана Батория. Сотрудничал с Училищем политических наук при Обществе изучения Восточной Европы, был председатель Союза профессиональных польских литераторов в Вильне, председатель Общества друзей науки в Вильне (1928), член Венгерской Академии наук (1928), действительный член Варшавского учено го общества (1929).
Автор изданных на русском языке книг: «Очерки из психологии славянского племени» (1887), «Религиозно-политические идеалы польского общества», с предисловием Л. Н. Толстого" (Лейпциг, 1896), «Meссианисты и славянофилы» (1888) и др. Под псевдонимом М. Урсин, на русском языке участвовал в русских газетах: «Новости», «Рассвет» «Московский Еженедельник"»и др.
АРЦЫБАШЕВ И РУССКИЙ ВОПРОС В ПОЛЬШЕ
I.
Михаил Арцыбашев был не только знаменитым писателем. В последние годы, проведенные им в Варшаве, он стал пророком для своего народа. Как израильские пророки в изгнании, "на реках Вавилонских", как пророк Иеремия, которого поставил Господь "искоренять и разрушать, губить и разорять, строить и насаждать", будил он совесть, укреплял сердца, призывал к неумолимой и святой борьбе и клеймил ленивых и малодушных. Силой слова никто не превзошел его. "Могила Арцыбашева - сказал один из его друзей - стала святыней русской эмиграции и алтарем, на котором она приносит клятву продолжать борьбу. Этим и могила Арцыбашева страшна для большевиков...".
"Я, русский писатель - так начал Арцыбашев в 1923 году свой первый фельетон в "За Свободу!" - любящий свою родину искренно и просто, как любят родную мать...". Он не покинул этой своей матери до свалившегося на нее несчастья: "Я полагал, что долг русского писателя быть со своей родиной в годину тяжких бедствий, дабы в свое время выступить свидетелем не ложным". И разстался он с Россией только тогда, когда ослабел кровавый шквал и "наступила серенькая осень постепенного отмирания большевизма".
В течение пяти лет жизни под властью большевиков он ни разу не склонился перед ними: "Я ни единой минуты не служил большевикам; за все пять лет не получал от них никакого пайка, кроме той осьмушки хлеба, которую выдавали по карточке третьей категории всем и каждому; я не домогался охранных грамот и потому потерял все, что мог потерять; я не подчинялся советским декретам, поскольку они относились ко мне лично, и до самого конца пребывал в положении злостного дезертира, как военного, так и трудового; я не участвовал ни в каких "культурных" учреждениях политпросвета и не дал ни единой строчки ни в какую "Красную Ниву"; на официальное предложение большевицкого "Госиздата" я ответил письменно, что до тех пор, пока нет в России свободы слова я им не писатель! Мне приходилось зарабатывать на хлеб собственными руками, но эти руки ни разу не протянулись к большевикам, и, да простят мне грубость, я предпочитал чистить ватер-клозеты, в буквальном смысле этого слова, чем работать с большевиками, хотя бы и на предмет сохранения величайших культурных ценностей!".
Закаленный страданиями и претворившийся в неустрашимого борца он приехал в Польшу. "Оторванные от родной почвы, скитающиеся по чужим землям, нищие и безприютные, потерявшие все, что могли потерять, мы должны сохранить последнее сокровище - святую ненависть к палачам нашей родины".
Увидев в течение самых страшных лет революции в России, как вымирала и вымерла целая четверть населения от голода или в застенках чрезвычайки, как оставшиеся были доведены до людоедства, как истребляли, изгоняли и голодом, тюрьмой и всяческим другим удушением заставляли интеллигенцию продаваться угнетателям России, присмотревшись к тому, как рассчитано и систематически развращалась русская молодежь, как ее воспитывали в бесстыдстве и разврате, Арцыбашев пришел к заключению, что большевизм - это гнусный заговор против русского народа с целью убиения в нем души и человеческих чувств и решил отдать все свои силы на борьбу с этим злом.
"Я знаю, - писал он - что все на свете имеет свой предел, только подлость человеческая беспредельна, но, все-таки с ужасом и омерзением смотрю на тех, кто сам был унижен и растоптан, как скот, кто сам потерял близких и друзей, кто видел поруганным все, чему поклонялся, кто потерял родину и жизнь, кто видел всю эту кровь, грязь и мерзость, которыми большевики затопили всю русскую землю, и кто ныне призывает жертву примириться со своим полачем. Им нет названия на человеческом языке.
Нет и не может быть никакого примирения с убийцами, грабителями, палачами, духовными растлителями многих поколений... И, если Россия не может быть спасена иным путем, как через примирение с большевиками, то и не заслуживает она спасения, пусть гибнет этот духовно растленный народ и да будет это место пусто!".
А Европа? Европа "знает, что такое большевики так же твердо, как и я..." "...нет такого дурака на свете, который не понимал бы..., что советское правительство ни что иное, как банда изуверов и преступников...". Так что же сказать о тех "премьерах и президентах, о тех королях, которые любезно пожимают своими белыми перчатками окровавленные лапы грабителей и убийц...". Что же сказать и как осудить тех "представителей культурных народов, которые устраивают пышные банкеты для современных людоедов... для тех, кому было-бы уместно подавать на этих банкетах только кровавые бифштексы из человеческого мяса...".
Молодой Конради, сын владельца известный в Петербурге фабрики шоколада, застрелил советского посланника в Швейцарии, Воровскаго. Это был акт мести, ответ на убийство большевиками его родителей. Предстоял суд над Конради в Женеве "... я беллетрист, а потому имею право фантазировать, сколько моей душе угодно. И вот, что представляется мне..."
Перед его взором проходит потрясающая картина, которую я передаю здесь в кратком изложении:
Маленькое местечко среди голубых озер счастливой Швейцарии, здание суда, светлая, белая, чистая зала.
Она переполнена уже публикой и репортерами съехавшимися со всех частей света. Входят присяжные заседатели; все это положительные люди, купцы, часовых дел мастера, ремесленники, в черных сюртуках и крахмальных сорочках; лица серьезные, проникнутые сознанием важности минуты.
После них вошли и засели за столом судьи; встает председатель суда и торжественно приказывает ввести подсудимого. Подсудимый этот ничем не отличается от всех нас; ни он сам и никто из знавших его ранее никогда не мог подумать, что он будет посажен на скамью подсудимых, как преступник, как убийца.
"Пригласите свидетелей" - снова раздается голос председателя. Открывается дверь, но никто не входит. В зал суда вливается только холодная струя гнилого воздуха; струя эта обращается в густой туман; все задыхаются - публика, присяжные заседатели; судьи; невыносимая, мерзкая вонь трупнаго разложения. Только председатель еще владеет собой и во второй раз приказывает - "пригласите свидетелей".
И вот наконец, входят, теснятся тысячи, сотни тысяч, миллионы...
Взрослые мужчины с окровавленными головами и следами страшных истязаний на теле; призраки изможденных женщин с печатью неизбывной скорби и позора на лицах; жалкие скелетики детей с раздутыми животами,... за ними ползут по земле... полусъеденные человеческие тела, оставляющие на паркете следы гноя и крови.
А что за двое стариков, которые выделились из толпы и указывают на свои раны? Не отец ли и мать это подсудимого? Он задрожал при их виде... Странно и дико звучат голоса, как вопли осеннего ветра, воющего в безбрежных русских равнинах: "Правосудия! правосудия!..." Панический ужас охватил всех и убегают из зала репортеры всех газет мира, и присяжные заседатели, и судьи, и, наконец, убегает и сам председатель суда; суд не состоялся...
Не состоялся в фантазии писателя, но состоялся в действительности. Конради был оправдан. Оправдание это, как правильно сказал Арцыбашев было пощечиной написанной не только большевизму, но и всей этой цивилизованной, христианской Европе, изыскивающей идеологического оправдания для большевицких преступлений и вступающей в дружественные беседы и договоры с творцами коммунистического рая, в котором "людоедство стало бытовым явлением, в котором людей кормили падалью и эскрементами, а в чекистских подвалах становилось трудно ходить палачам и "судьям", ибо подошвы прилипали к месту из свернувшейся крови и раздавленных человеческих мозгов..."
"Великий нравственный закон - закончил Арцыбашев свои размышления над процессом Конради - над которым так долго и упорно, с кровью и слезами, трудилось человечество, забыт. Над ним смеются, его считают буржуазным предрассудком, сентиментальной романтикой...". "О, если бы голос мой" "звучал, как колокол на башне вечевой", если бы я мог кричать так громко, чтобы даже мертвые души пробудились!"
Арцыбашев, исходя из своей святой ненависти к большевикам и клеймя как предательство, всякую, хотя бы малейшую, в отношении их уступку, имел ввиду прежде всего русскую эмиграцию. Но кроме эмигрантов здесь, у нас, в пределах Польши, есть русские не эмигранты, духовно объединенные, конечно, с первыми, русские, которые здесь родились или приобрели право польского гражданства.
И вот, пред нами встает чрезвычайно важный для нас вопрос - русский вопрос.
II.
Русские, наши сограждане, не скрывают того, что им неуютно среди нас, что они не чувствуют почвы под ногами; им кажется - цитирую слова одного из них, - что бурное русское море выбросило их на мало приветные польские берега, где на них смотрят недоброжелательно, считая их ответственными за все, что претерпела Польша от царской России. Они, принадлежавшие к господствовавшему и уверенному в прочности этого господства народу, стали группой потерпевших крушение, не находящих опоры, людей, можно сказать, без завтрашнего дня, вынужденных рассчитывать только на свои собственные силы, которые исчерпываются в борьбе с нуждой и под тяжестью чувства безнадежности.
Печально было положение их до вторжения большевиков в 1920 году; после этого вторжения положение их стало еще хуже. Как-бы то ни было польско-советская война была войной польско-русской...
"Русский - пишет талантливый переводчик Словацкаго на русский язык, Д. Бохан - это значит человек умирающий с голоду, у которого нет работы, и который не может ее найти, ибо не знает государственного языка, не получающий помощи из фонда безработных, ибо он неподходящего вероисповедания и неприличной "национальности". Неприлично, ведь, принадлежать к национальности, которую до сего времени не хотели признать существующей; русских нет - вот тезис всех, какие были, польских правительств. Неудивительно, что в создавшейся таким образом атмосфере не всякий русский имел смелость называть себя русским: в первые годы нашего университета, например, напуганные русские студенты, не смотря на то, что никакого внешнего давления на них не производилось, предпочитали записываться в университет, как белорусы. В настоящее время дело обстоит иначе; кружок студентов русской национальности, который находится под моим попечением, насчитывает свыше 70-и членов.
Это обстоятельство находится в связи с всеобщим, хотя и медленным развитием русского национального самосознания и энергии. Выражением последнего явилось "Русское народное объединение, которое образовалось на съезде во Львове в начале февраля текущего года и которое поставило своей целью добиться у правительства признания русских национальным меньшинством, пользующимся равными правами с другими меньшинствами.
Как разовьется это Объединение, какими путями оно пойдет, я не знаю, но не вижу оснований для каких нибудь опасений. Правда, на перых порах избрание местом с'езда Львова могло показаться вызовом и возбудить рефлекс недовольства. Но если не Львов, то для съезда оставалось бы пожалуй только Вильно. В Вильне, однако, слишком свежа память о порядках царского правительства, и съезд против воли его устроителей, приобрел бы только в глазах населения вид какой то враждебной панрусской демонстрации. Поэтому лучше, что избран был Львов, а не Вильно. Кроме того, я полагаю, что Львов был избран потому, что те "gente Rutheni", которые считают себя русскими, сохранили там традицию борьбы за национальные права. Опытные в этом отношении они умудрены и организаторской практикой и, наконец, среди этих львовских русских - сознаюсь, что это определение трудно нам, привыкшим называть их москалефилами, выдавить из себя - среди этих русских, повторяю или москалефилов имеется больше чем где бы то ни было, людей материально независимых, что тоже имело значение.
Русские племена распадаются, как известно, на три главные группы: великоросов, малоросов и белоруссов. Первые создали могущественное всероссийское или русское царское государство; русский язык сделался государственным языком, и русская литература, под покровительством государства совершенно затмила своим блеском южнорусскую литературу и, подобно нашей литературе, стала впитывать в себя малорусский и белорусский элементы и обогащаться ими. Когда в позднейшее время пробудился русинско-украинский сепаратизм, то царское правительство стало подавлять это движение с беспощадной строгостью. Русский националист Сергей Шарапов в своих убеждениях очень крайний, но умный человек, осуждал эту политику, доказывая, что наилучшим оружием для борьбы как с украинским движением, так, тем более, с движением белорусским, было бы предоставление им полной свободы. Он доказывал, что вся их энергия поддерживается их сопротивлением оказываемому на них давлению; если же не оказывать на них этого давления, не стеснять их, то обе литературы исчезнут, не имея силы соперничать с русской литературой.
Я не знаю, что сказал бы Шарапов теперь, когда выращенное еще до войны при польско-австрийских порядках в Восточной Галиции украинское движение стало могущественным и когда белорусское движение, равным образом, нельзя уже остановить. Этой силы не недооценили русские, съехавшиеся во Львове, и с их стороны было большой смелостью, граничащей с дерзостью, то, что они заняли прежнюю государственно-русскую империалистическую позицию "незыблемости принципа национального и культурного единства всех русских племен". Это равно значило объявлению войны и украинцам и белорусам.
Для того, чтобы выступить с таким принципом нужно чувствовать свою силу. "Нас полтора миллиона" - говорят они. Из этого числа, однако, смело можно исключить по крайней мере миллион несознательных крестьян, которых во всякое время может увлечь не останавливающаяся ни перед какими средствами белорусская агитация. Поэтому нет другого способа, как только перекричать агитаторов. И вот, уже создается какая то земледельческая группа, которая, оставаясь на реальной почве, провозглашает все же, как лозунг, большевицкое - "земля трудовому народу".
Симпатичным этого назвать нельзя, но это не опасно. Русские не пересилят тех господ, которые ездят в Москву и привозят оттуда деньги. И рано или поздно они будут вынуждены свернуть со своего пути и обратиться к мысли великого писателя, великого патриота и бойца, о том, что единственным спасением для русского народа является смертельная борьба с большевизмом, который придавил этот народ. Вне этого нет спасения для русского народа и если он не пойдет по этому пути, то "пусть гибнет - повторяю выше приведенные слова Арцыбашева - этот духовно растленный народ и да будет это место пусто..."
Я не сомневаюсь, что войти в соглашение с Русским Национальным Объединением, как элементом общественно и политически умеренным и культурным, легко, легче, чем с каким либо другим национальным меньшинством. Поэтому мы выражаем ему сердечное пожелание, чтобы оно было признано меньшинством и чтобы были исполнены в границах возможности его постулаты особенно в области школьного дела.
ВАЛЕРИЙ ЗУБАКОВ
(1957)
Вильнюсский фотохудожник, Окончил вильнюсский инженерно-строительный институт и московский Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. Фотографией занимается с 1980 года. Персональные выставки: Русский культурный центр Вильнюса, Государственная библиотека им. М. Мажвидаса, Государственная Техническая библиотека и др. В качестве соавтора сценария и художника участвовал в создании документальных фильмов «Бессонница» (2002) и «Мученики» (2003). Удостоен Первого приза II-го Международного фестиваля православного кино в Сербии «Сильные духом». Написал книгу о святых Виленских мучениках Антонии, Иоанне и Евстафии, подготовил к изданию книгу стихотворений.
ЧУДО ВИЛЕНСКОЙ ОДИГИТРИИ
В Виленском храме монастыря сошествия Святого Духа в пределе Святых равноапостольных царя Константина и царицы Елены наше внимание привлекает потемневшая икона Богородицы. Привлекает прежде всего своей темнотой. Сквозь потемневшую олифу чуть проступает позолота и сам образ, давно не подновляемый, как бы забытый. Но старожилы монастыря, глядя на него, только улыбаются: «Просияла,- говорят,- Матушка. Раньше совсем нечитаемая была. А нынче просияла, самоочистилась. Иные времена настали. Сама икона была очень старая. Но это копия, список. Писан с оригинала в 1915 году. Тогда германский фронт подходил к Вильне, саму икону вместе с мощами святых виленских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия отправили в Москву подальше от осквернения. Германцы хоть вроде и христиане, а с православными святынями обращались негоже. Протестанты, одно слово. Всякое понятие потеряли. Архиепископ Виленский Тихон, будущий святой Патриарх, отправил ее от греха подальше вместе с другими святынями. А на месте ее расположили список, наскоро писанный перед эвакуацией. Вот он-то и потемнел. Времена были страшные. Верующих мало. Наказывали за веру. Вот лик и потемнел. А стали люди приходить и молиться – опять просиял. С православными иконами это бывает. Потемневшие до черноты образы вдруг начинают очищаться, начинает блестеть позолота, играть краски, а сама Богородица - улыбаться пришедшему к ней за помощью. Все сейчас ценят в иконах мироточение, а здесь - другое чудо».
В мире много Чудотворных икон Пресвятой Богородицы. Самые первые писаны самим апостолом Лукой. Многие потом писаны с его икон. Есть и очень старые. Иконы являются до сих пор. И в наши дни Богородица не оставляет нас явлением своих чудотворных Образов. Большая часть Чудотворных икон находится в России, Греции, Белоруссии и на Украине. Почти в каждой стране, где есть хоть горстка православных, где есть православные храмы, есть и чудотворный Образ Пресвятой Богородицы. Литва не исключение. В Литве находятся четыре чудотворные иконы Пресвятой Богородицы, две из них в Вильне в ста метрах друг от друга. Одна из них - Виленская Одигитрия.
Одигитрия (греч. Путеводительница) - знаменитая чудотворная византийская икона, известная во всем христианском мире. Название, согласно византийским источникам 11-12 вв., происходит от греч. Odegoi — указывающие путь; этим словом называли проводников, сопровождавших слепых к чудотворному источнику, на пути к которому располагался храм Одигон с хранившейся там чудотворной иконой Одигитрией. Со временем с этой иконой стали связывать греческое сказание 6 века о написании первого образа Богородицы при Ее жизни евангелистом Лукой.
В 11-14 веках — покровительница Константинополя и личная святыня императоров. Каждый вторник ее носили крестным ходом по городу, на поклонение ей приходили паломники из многих стран христианского мира, очевидцы оставили описания иконы и совершаемых ею чудес (Стефан Новгородец, 1-я половина 14 в. и другие русские паломники, испанец Руи Гонсалес де Клавихо, начало 15 в.). Погибла в 1453 при осаде Константинополя турками.
Богоматерь и Младенец на иконе были изображены, по-видимому, в фас, по пояс, в верхних углах иконы помещались полуфигуры архангелов, на обороте иконы — Распятие; образ был украшен массивным богатейшим окладом с драгоценными камнями и вставлен в специальный футляр-киот.
На протяжении веков с иконы делались многочисленные списки-копии и свободные варианты-реплики, которые становились чтимыми образами в различных православных странах и монастырях и получали специальные названия (обычно по месту своего нахождения).
К иконам типа «Одигитрия» относятся иконы Иверская, Казанская, «Скоропослушница», Смоленская, Тихвинская, «Троеручица», Черниговская. Приближены к этому типу иконы Иерусалимская, «Неопалимая Купина», «Споручница грешных». В России самым распространённым образом этого типа является Смоленская икона Божией Матери.
Словом «Одигитрия» называют также иконографический тип, в котором лики Богоматери и Младенца не соприкасаются.
Вот что сообщает Ю.А. Пискун в Русской Православной Энциклопедии:
«Виленская Одигитрия - икона Божией Матери - (празднуется 14 апреля, 15 февраля – перенесение в Вильно в 1495 году), чудотворная; названа по местонахождению в городе Вильне. По преданию, это одна из древнейших икон, написанных при жизни Божией Матери евангелистом Лукой и перенесенных в Константинополь из Палестины (отсюда наименования Виленская икона «Иерусалимская» или «Цареградская»). Согласно одной версии, из Константинополя в Москву Виленская икона, семейная реликвия византийских императоров, прибыла в 1472 году с Софьей Палеолог, будущей супругой великого князя московского Иоанна III Васильевича. По другой, менее признанной, Виленская икона перешла к московским князьям от князей галицких, титулованных королей Червонной Руси, которые в свою очередь получили ее в дар от византийского императора.
Появление Виленской иконы в Вильне связывают с прибытием туда 15 февраля 1495 года московской княжны Елены Иоанновны, которая, вступая в брак с великим князем литовским Александром, привезла с собой из Москвы икону Божие Матери – благословение ее родителей, великого князя московского Иоанна III Васильевича и Софьи Палеолог. В Вильне Виленская икона первоначально находилась в княжеском замке в покоях великой княгини литовской и королевы польской Елены Ивановны.
После смерти великой княгини (24 января 1513), согласно завещанию, икона была помещена над ее гробницей в виленском кафедральном православном Успенском (Пречистенском) соборе – резиденции митрополита Киевского и Литовского, одном из древнейших православных храмов Вильны, построенном великим князем литовским Ольгердом (освящен в 1385 году). Существует мнение, что Виленская икона была передана раньше в Пречистенский собор самой Еленой Иоанновной.
В период Ливонской войны при ведении переговоров в 1569 г.(1570 г.?) московская сторона пыталась оговорить условия возвращения Виленской иконы, взамен предлагалось отпустить из плена 50 представителей знатных литовских родов, однако предложение было отвергнуто.
В результате провозглашения в 1596 году Брестской церковной унии большинство православных храмов в Вильно стали униатскими. В 1608 году униатским стал и Пречистенский собор. Пытаясь сохранить у себя древнюю икону Божией Матери, православные в 1608 году временно перенесли ее вместе с другими церковными драгоценностями и реликвиями из Пречистенской в церковь святителя Николая, построенную в 1514 году князем Константином Острожским в честь победы под Оршей. Никольская церковь в 1609 году также стала униатской, и Виленская икона была возвращена на место своего первоначального пребывания – в Пречистенский собор. В 1610 году собор горел, в 1612 году восстановлен, но митрополичья кафедра в 1613 году была перемещена из него в Свято – Троицкую церковь виленского во имя Святой Троицы мужского монастыря, перешедшего к униатам еще в 1609 году.
О нахождении Виленской иконы в Троицкой церкви в XVII веке свидетельствует завещание 1652 года Александра Дубовича, архимандрита Троицкого монастыря, согласно которому в монастырь делался вклад в 100 золотых ежегодного дохода для совершения в Троицкой церкви перед Виленской иконой каждую субботу акафиста (возможно, перенесение Виленской иконы позднее и было вызвано запустением Пречистенской церкви, о чем свидетельствует надпись 1748 года на иконе, а также упоминание об этом событии в архивных документах Троицкого монастыря за 1775).
Во время русско-польской войны (1654-1667) царем Алексеем Михайловичем была предпринята еще одна попытка возвращения Виленской иконы из Вильны в Москву: русские войска заняли Вильну в 1655 году, а в 1657 и 1658 годах князь Михаил Шаховской, назначенный Алексеем Михайловичем виленским воеводой, проводил по поручению царя розыски Виленской иконы, оказавшиеся безуспешными (некоторые исследователи XIX века ошибочно полагали, что князь Шаховский искал Остробрамскую Виленскую икону Божией Матери). Как показало проведенное русской администрацией Вильны в 1658 году следствие, икона была вывезена виленским мещанином Юрием Селедчиком из Вильны по реке Вилии на лодке-витине в Крулевец (Кёнигсберг) и спрятана там униатскими монахами. После 1661 года она была возвращена в Вильну. Виленская икона временно покидала Вильну и в годы Северной войны (1700 – 1721) – вместе со своими драгоценным окладом она была вывезена монахами василианского Троицкого монастыря в декабре 1701 года в жировицкий Успенский монастырь.
В Троицкой церкви Виленская икона была помещена в киот, устроенный в середине XVII века на средства виленского бургомистра Юрия Павловича. Икона в нем закрывалась задвижной завесой с изображением Благовещения (по другим источникам – покрова Пресвятой Богородицы). После пожара в Вильне в 1706 году истребившего все убранство Троицкой церкви, но не повредившего Виленской иконы, униатское братство Непорочного зачатия Божией Матери соорудило в 1707 году новый резной деревянный киот, а в 1713 году вызолотило его. В Троицком монастыре Виленская икона находилась и после присоединении Вильны к России в 1795 году, и после ликвидации унии в 1839 году. По указанию Литовского архиепископа Иосифа (Семашко) в 1851 году для Троицкой церкви взамен старой (униатской) алтарной преграды художником Иваном Хруницким, сыном белорусского униатского священника, был выполнен новый иеконостас, в местный ряд которого, слева от царских врат, была помещена Виленская икона. Для удобства паломников перед иконой находились ступеньки, а в дни больших праздников застекленная рама киота снималась и верующие свободно могли приложиться к иконе. Чтение Акафиста Богородице перед Виленской иконой совершалось на вечерне каждую пятницу и собирало большое число молящихся. За помощь и исцеление от болезней верующие украшали Виленскую икону многочисленными приношениями – подвесками и серебряными пластинами.
После поражения Польского восстания 1863 – 1864 годов прославление Виленской иконы приобрело политический оттенок, поскольку этот образ воспринимался как символ исконного Православия Северо – Западного края. В этом аспекте история Виленской иконы стала своеобразным противопоставлением истории Остробрамской Виленской иконы Божией Матери, являвшейся в то время символом национального освобождения для католиков и православных (бывших униатов) Литвы и Белоруссии. Этот период отмечен большим числом публикаций посвященных Виленской иконе, обусловленных стремлением доказать древность иконы, подчеркнув ее православные корни. Архимандрит Иосиф (Соколов) в книге, посвященной Остробрамской иконе Божие матери, опубликовал и текст молитвы к Божие Матери с просьбой о покровительстве императорскому дому, читаемой в виленском Троицком монастыре перед Виленской иконой.
Виленская икона (размер 134,5х90 см) была написана на 4 досках (2 центральные кипарисовых и боковых липовых). Судя по фотографиям и графическим воспроизведениям иконы в издании второй половины XIX века, она наиболее близка иконографическому изводу Иерусалимской иконы Божией Матери (в зеркальном варианте – с Младенцем на левой руке Божией Матери) и изводам Грузинской и Тихвинской икон Божией Матери. Как и на Тихвинской иконе, на Виленской иконе правая ножка младенца развернута обнаженной пяткой наружу, левая рука Младенца со свитком лежит на Его коленях, но Его благословляющая правая рука поднята более высоко по сравнению с положением руки на Тихвинской иконе.
На протяжении 400-летнего пребывания в Вильне Виленская икона украшалась многочисленными драгоценными приношениями. В 1677 году из серебряных табличек-вотивов, поднесенных иконе, была сделана для нее чеканная риза. Одежды Богоматери и Младенца были серебряными с вызолоченными цветами и орлами, фон выполнен в технике филиграни. Золотую филигранную корону на главе Божией Матери поддерживали два чеканных серебряных позолоченных ангела, на серебряной позолоченной короне Младенца было три драгоценных камня. Фон иконы укрывали серебряные таблички (в том числе вотивные 1758 и 1759), на одной из которых было рельефное изображение коленопреклоненной женщины (предположительно великой княгини Елены Иоанновны).
В архивных документах 1701 и 1781 годов перечислялось множество драгоценных камней, серебряных и золотых украшений, находившихся на Виленской иконе, в том числе у шеи Богоматери 55 ниток жемчуга, Богомладенца – 33 нитки бисера. В 1866 году оклад демонтировали, оставив только басменную раму на полях иконы. Из снятого с иконы серебра и пожертвованных драгоценностей петербургский ювелир А. Соколов выполнил новый оклад, накладные орнаментированные нимбы с бриллиантами и алмазами и корону на главу Божией Матери; на икону изготовили также новую, бронзовую раму. В том же году художник В. Васильев провел реставрационную расчистку Виленской иконы.
С началом Первой мировой войны, русские правительственные и церковные власти организовали эвакуацию наиболее древних и ценных православных реликвий из прифронтовой зоны Литвы и Белоруссии вглубь России. В августе 1915 года Виленская икона вместе с мощами трех Виленских православных мучеников была вывезена в московский Донской монастырь, дальнейшая ее судьба неизвестна."
Итак, как мы видим из истории, икона была утеряна. Сам образ, вывезенный в 1915 году, скорее всего какое-то время находился вместе с мощами святых виленских мучеников в самом Донском монастыре. Позже при Советской власти там был устроен Музей Атеизма, где мощи виленских мучеников показывали как экспонат атеистической пропаганды. Многие верующие москвичи и виленчане, приезжавшие в столицу по делам, посещали этот музей с одной только целью – поклониться святым угодникам. Более чем вероятно, что и сама икона находилась при Патриархе. Позже, по его кончине, следы ее потерялись. Драгоценный оклад по всей вероятности был снят и утрачен, а сама икона, как и многие православные святыни, ждет еще своего чудесного явления.
К сожалению, к отысканию ее за прошедший век так никто трудов и не приложил. Всё имущество, перевезенное в Москву, вывозилось и сдавалось по описи. В Московских архивных делах того времени эти описи еще можно отыскать. Но видимо это сама Богородица не являет свой образ потому, что мы сами ее не ищем и об этом не просим. А может быть и смутные времена для страны нашей еще не закончились.
В Виленских храмах есть несколько списков Виленской Одигитрии. Самый лучший из них находится в Михайло-Константиновском (Романовском) храме, кроме того есть списки в храме Архистратига Михаила, Пречистенском Успенском Соборе, в Свято-Тихоновском храме в Шальчининкай и других храмах Литвы.
Список, который находится в Свято-Духовом монастыре тоже является чудотворным. На иконе нет серебряного позолоченного оклада, он и украшавшие его жемчуга и камни, переданы живописью.
Виленской Одигитрии пока не посвятили ни тропаря, кондака и акафиста. Но перед ней, как и перед любой иконой Пресвятой Богородицы можно прочитать архангельскую песнь – «Богородице Дево, радуйся…» и акафист Благовещению Пресвятой Богородицы с припевом: «Радуйся, Невесто Неневестная.» Существует и отдельная молитва, которая много лет читалась перед этим образом во время молебна братией Свято-Духова монастыря.
Молитва пред Виленскою чудотворною иконою Пресвятой Богородицы именуемой Одигитрия.
«О всемилостивая Госпоже, Царице Богородице, от всех родов избранная и всеми роды небесными и земными ублажаемая! Воззри милостивно на предстоящия пред святою иконою Твоею люди сия, усердно молящияся Тебе, и сотвори предстательством Твоим и заступлением у Сына Твоего и Бога нашего, да никтоже отыдет от места сего тощь упования своего и посрамлен в надежде своей, но да примет кийждо от Тебе вся по благому изволению сердца своего, по нужде и потребе своей, во спасение души и во здравие телу. Моли, Милосердая Владычице, пренебесного Бога, да присно церковь Свою Святую соблюдет, вышним своим благословением архиереи наша православныя укрепит, миром оградит, и Святей своей Церкви целых, здравых, честных, долгоденствующих и право правящих слово своея истины дарует, от всех же видимых и невидимых враг, со всеми православными христианы, милостивно избавит, и во православии и твердей вере до конца веков непоступно и неизменно сохранит. Призирай благосердием, Всепетая, и призрением милостивого Твоего заступления на град сей, святую обитель сию, храм сей и духовный вертоград зде сущий, и на сия богатыя Твоя милости неоскудно изливай, Ты бо еси всесильная Помощница и Заступница всех нас. Приклонися к молитвам и всех раб твоих, ко святей иконе твоей зде притекающих, услыши воздыхания и гласы, ими же раби Твои молятся на святем месте сем. Аще же и иноверный, и иноплеменник, зде преходя помолится, услыши, Чадолюбивая Госпоже, и сего человеколюбне, и милостивно соделай, яже к помощи ему и ко спасению. Ожесточенныя же и разсеянныя сердцы своими во странах наших на путь истины настави: отпадшия от благочестивыя веры обрати и паки святей православней кафоличестей церкви сопричти. В домех людей Твоих и во братии святыя обители сея мир огради и соблюди, в юных братство и смиренномудрие утверди, старость поддержи, отроки настави, в возрасте совершеннем сущия умудри, сирыя и вдовицы заступи, утесненныя и в скорбех сущия утеши и охрани, младенцы воспитай, болящия уврачуй, плененныя свободи, ограждающи ны присно от всякого зла благостию Твоею, и утеши милостивным твоим посещением и вся благодеющия нам. Даруй же, Благая, земли плодоносие, воздуху благорастворение и вся яже на пользу нашу дары благовременныя и благопотребныя, всемощным твоим предстательством пред Всесвятою Живоначальною Троицею, в Ея же храме предстоим вси, нам помогающи. Прежде отшедшия отцы и матери, братию и сестры наша, и вся от лет древних ко святей иконе твоей сей припадавшия, упокой в селениих святых в месте злачне, в месте покойне, идеже несть печаль и воздыхание. Егда же приспеет и наше от жития сего отшествие и к вечней жизни преселение, предстани нам, Преблагословенная Дево, и даруй христианскую кончину жития нашего безболезнену, непостыдну, мирну и святых тайн причастну, да и в будущем веце сподобимся вси, купно со всеми святыми, бесконечныя, блаженныя жизни во царствии возлюбленного Сына Твоего, Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, ему же подобает всякая слава, честь и поклонение, со Отцем и Святым Духом во веки веков.»
Виленская Одигитрия ждет нас с нашими скорбями, несчастьями, житейскими проблемами, всех нас, кто пришел просить у нее помощи и утешения, защиты и молитв пред престолом Сына Её.
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
(1894–1958)
Русский поэт, прозаик, публицист, переводчик; один из крупнейших поэтов послереволюционной русской эмиграции. Родился в Литве в имении Студенки, Ковенской губернии, которое являлось частью владений князей Радзивиллов. Здесь прошли детские и юношеские годы, сюда приезжал на каникулы из Ярославля и С.-Петербурга, проходя обучение в кадетских корпусах. Первые стихотворения «Осенний брат» и «Икар» напечатаны в петербургском еженедельнике «Все новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности» (1910). С 1913 года печатался в газетах «Русская молва», «День», журналах «Аполлон», «Сатирикон», «Нива», «Современник» и являлся постоянным сотрудником журнала «Аполлон». С 1916 года – участник 2-го «Цеха поэтов». 26 сентября 1922 года на правительственном пароходе «Карбо» выехал в Германию, после переезда в Париж сотрудничал со многими журналами как поэт и критик, писал прозу. В поэзии «малая родина Литва» узнаваема деталями: «родные дальние края», «белый костел» и «Остробрама защитит».
Прозу Иванов начал писать одновременно со стихами и придавал ей большое значение. Первый опубликованный рассказ «Приключение по дороге в Бомбей» (1914), но при жизни автора, не было издано ни одной книги прозы. Повесть «Венера с признаком» до сих пор не найдена. было издано ни одной книги рассказов.
ЯРМАРКА СВ. МИННЫ
1.
Там, где река, описывая полукруг, пропадала за рядом низких черепичных крыш — догорали в черном облаке дыма остатки моста, подожженного отступающим неприятелем. Наш конный отряд медленно подвигался по размокшему торфяному полю, по направлению к недалеко пробегавшему шоссе. До немецкого городка, оставалось не более полуверсты, когда корнет Иринг спрятал в чехол свой величественный Цейс, в который он долго что-то разглядывал, и подъехал к начальнику отряда — ротмистру Дедову.
— Андрей Николаевич, поглядите направо. Вон там, у липы — видите, что-то белеет?
Ротмистр прищурился.
— Да, вижу, но не могу разглядеть.
Корнет протянул ему бинокль.
— Э, да это люди. Женщины, по-моему…
— Дамы, ротмистр, дамы. Судя по костюмам — это цвет здешней аристократии.
— Странно, зачем же они толпятся?
— По-моему — это депутация. Они хотят вас встретить как подобает.
— Да, держите карман шире! Помните, как встречали нас при занятии Острепуа?
Иринг поморщился от не слишком приятного воспоминания.
— Это-то так, Андрей Николаевич, но поглядите они идут нам навстречу.
Действительно, по дороге (отряд выбрался, наконец, на прекрасное, точно отполированное шоссе) медленно подвигалась группа, человек восемь женщин.
Многие вели за руку детей. Все они приветливо улыбались и помахивали платками. Когда депутация совсем приблизилась, из среды ее выделилась некая красивая немка, в белом платье с большим букетом в руках.
— Вы правы, черт возьми! — воскликнул ротмистр, подымаясь на стременах и оборачиваясь к корнету. — Торжественная встреча, так и есть.
Но молодой корнет не отвечал. Он пристально вглядывался в немку с букетом, и все большее изумление разливалось по его лицу. Наконец, он пробормотал:
— Ну да, нет никакого сомнения, — это фрейлейн Ирма…
2.
Завтракая в поместительной столовой городской ратуши, офицеры оживленно болтали. Главной темой разговора была, разумеется, неожиданно дружелюбная встреча, устроенная немцами. Цветы, овации, отличный завтрак, заботы обрадовали всех. Кое-кто, из более подозрительных, говорил, что тут что-то не то неспроста, мол, рассыпаются немцы. Но корнет Иринг горячо протестовал против этих соображений
— Господа, — говорил он, — мне разгадка этого дружелюбия ясней, чем кому бы то ни было из вас.
Дело в том, что организаторша всего этого (помните даму в белом платье?) — бывшая бонна моих племянников. Я ее знаю лет семь, это очень милая и умная девушка, искренне преданная русским. По-моему, нехорошо, господа, отвечать недоверием на такой отличный и сердечный прием.
— Э, корнет, — отвечал, затягиваясь сигарой, красивый, но старообразный несколько штаб-ротмистр.
Вы очень еще молоды, слишком верите людям. Я очень буду рад, если ваша уверенность подтвердится, но остерегаться следует — и даже очень.
3.
— Неужели Александр Михайлович, т. е. Матвеевич, простите, — говорила, только чуть-чуть с акцентом, бонна, подносившая цветы. — Неужели наша дружелюбная встреча, симпатии к русским, наше с вами давнее знакомство, на месте, недостаточно, чтобы повлиять на непреклонность г-на ротмистра? Вы подумайте, какое подавляющее впечатление на наших крестьян произведет этот отказ. Мы внушаем им, что русские — наши лучшие друзья, а вы запрещаете устроить ярмарку в день св. Минны, ежегодно открываемую здесь, — это обычай, существующий вот уже второе столетие — и крестьяне будут очень недовольны…
— Фрейлейн Ирма, но я же здесь ни при чем… — отвечал корнет. — Командир…
— Я знаю, — перебила его немка. — Но я прошу вас, будьте хорошим, добрым, милым — пойдите попробуйте еще раз уговорить ротмистра. Мы все будем вам так благодарны — и притом, все это для вашей же, русских, пользы делается …
— Хорошо, фрейлейн, я поговорю с Андреем Николаевичем еще раз.
4.
Ротмистр Дедов, для разрешения смущающих его вопросов, любил прибегать к посредству «народного представительства», как он сам выражался. То есть попросту собирал всех офицеров, и спорные вопросы решались сообща.
Собственно, офицеры и сам ротмистр не имели ничего против — пусть себе, в самом деле, открывают ярмарку. Разрешение это могло повлиять на население только в благоприятном смысле и никак иначе. Только ротмистр Погорелов упорно настаивал, чтобы не разрешать — и на вопросы — почему же? — неизменно отвечал:
— Немцы народ хитрый. Неспроста они это затеяли.
Отряд стоял в городе уже четыре дня, и отношение всего населения к русским было таким предупредительным и дружелюбным, что самые подозрительные (кроме, впрочем, штаб-ротмистра) уверились в неподдельности немецких чувств.
— Ну, Иринг, — сказал однажды, подымаясь после отличного обеда, командир, — скажите этой фрейлейн, что я разрешаю устроить ярмарку. Право, здешние немцы — милые люди — зачем их обижать!..
На большой площади спешно строились навесы, скамейки и балаганы. Фрейлейн Ирма сообщила офицерам, что для них будут устроены особые ложи — для наблюдения празднества. «Вы увидите, как будет приветствовать вас наш добрый народ. Это наши дипломаты выдумали войну, а наш народ помнит завет Бисмарка и любит русских».
5.
Тонкие облака быстро скользили по светло-серому небу, но казалось, что они стоят на месте, а бледная, кривая луна — стремительно летит, разрезая самую их гущу. Город спал, только по шоссе беспрерывно ползли черные, укутанные брезентами подводы. Это везли товары на ярмарку.
Штаб-ротмистр Погорелов тихо пробирался по неосвещенным улицам. Вот и площадь. Человек десять рабочих разгружали подводы. Они переговаривались между собой тихо, вполголоса, но все же холодный весенний ветер доносил до офицера обрывки их фраз. И, хотя он, не то чтобы отлично знал немецкий язык и слова, долетавшие до его слуха, заставили Погорелова насторожиться. Подводы подъезжали одна за другой, их разгружали, подъезжали новые, а штаб-ротмистр все стоял в каком-то оцепенении, жадно прислушиваясь к разговору рабочих. Наконец, словно опомнившись, он повернулся и, крадучись, пошел обратно.
6.
Разбуженные солдаты спешно проверяли винтовки. Офицеры негромко отдавали приказания; небо заметно побелело и прояснилось, когда на площади прогремел залп, затем второй. Наши солдаты вязали захваченных врасплох немцев — и обезоруживали их. Улицы вдруг наполнялись жителями, неизвестно почему вооруженных с головы до ног. Увидев, что не русские, а немцы попали впросак, разбегались по домам, другие бросали оружие и подымали руки в знак того, что сдаются. В ярмарочных балаганах, под прикрытием разного хлама — оказались пулеметы, ручные бомбы, винтовки… Цель устроителей ярмарки была теперь ясна.
7.
— Ну, что же, расстреляйте меня, повесьте, истерически кричала фрейлейн Ирма, растрепанная, одетая кое-как — очень мало напоминавшая чинную и прилизанную фрейлейн, встречавшую с цветами наши войска. — Повесьте, режьте, варвары, ненавижу вас!..
— Пытать мы вас, к сожалению, не станем, хотя и следовало бы, — отвечал ротмистр, — но связать — свяжем, потому что от такой дамы — всего можно ожидать. В плену у вас, сударыня, будет достаточно времени для размышлений о нашем варварстве и о вашем тевтонском благородстве. Уведите пока ее, — распорядился ротмистр.
Когда немку увели, он, улыбаясь, поглядывал на офицеров.
— Ну, господа, — поблагодарим Ивана Матвеевича Погорелова, — ему мы все обязаны жизнью. Подумайте только, какое побоище произошло бы — не раскрой он этого дьявольского плана. А мы с вами, корнет, опростоволосились, и изрядно!..
Иринг беспомощно развел руками.
— Да, — но, Боже мой, мог ли я подумать…
Штаб-ротмистр Погорелов перебил его, улыбаясь:
— В том-то и дело, дорогой Иринг, что на войне, чтобы не попасть впросак, всегда надо предполагать во всем самое худшее. Особенно когда имеешь дело с таким врагом, как немцы!
ВАЛЕРИЙ ИВАНОВ-ВИЛЕНСКИЙ
(1947)
Историк, общественный деятель. Родился в Каунасе. Окончил исторический факультет Варшавского университета (1973), выпускник докторантуры Института истории Академии Наук Литвы. Председатель Союза русских литераторов и художников «РАРОГ» и главный редактор одноименного интернет-журнала. За политические высказывания был подвергнут аресту. В 1997 году после выхода в свет книги «Литовская тюрьма» вновь был аресторван. Автор 4-х томной монографии «De jure и de facto», философского труда «Триалектика – новая философская система» и др., а также многочисленных исторических, искусствоведческих и публицистических статей.
Выпустил сборники стихотворений «Одиночество» (1999) и «Нравственный крест» (2016). Живет в Вильнюсе.
ВИЛЬНЮС — ЧЕТЫРЕЖДЫ ДАРЕННЫЙ РОССИЕЙ ЛИТОВЦАМ
В Европе нет ни одной столицы государства, которую в течение четверти ХХ века освобождали от иностранных оккупантов четыре раза, и все четыре раза делали это русские солдаты, во имя того, чтобы Вильна - столица славянской исторической Литвы, а точнее, Великого княжества Литовского - стала литовской, заговорила на современном литовском языке и стала называться Вильнюс.
Заслуживает внимания также, что и само современное этнополитическое государство литовцев – это плод соглашения Советской России с Германией. Литовская Демократическая Республика возникла на развалинах Российской империи в результате т.н. Брест-Литовского мира, подписанного 3 марта 1918 г. Впрочем, и другие два этнополитические государства Прибалтики: Латвия и Эстония, - никогда до этого не существовавшие, явились результатом того же мирного соглашения. Затем русские солдаты только и делали, что освобождали территорию новообразованного государства литовцев и передавали Вильнюс литовским политикам. Замечу, в общей сложности это позволило государству литовцев прирасти почти одной третьей территории, по сравнению с той, на которой оно декларировалось изначально в 20-е годы ХХ века.
Вот даты таких освобождения русскими войсками Вильны-Вильно-Вильнюса:
5 января 1919 года красноармейские войска из Советской России под командованием Г. Д. Гая освобождают город от польских военных под командованием генерала В. Вейтко – Вильнюс становится столицей советского социалистического государства Литбел, объединившего часть территорий бывшего Великого княжества Литовского.
14 июля 1920 г. – идущие на Берлин части Красной армии заняли г. Вильно, освободив его от польских войск Ю.Пилсудского, которые до этого 21 апреля 1919 г. захватили этот город. На основании Договора от 12 июля 1920 г. между Москвой и Каунасом 26 августа 1920 г. Вильнюс был передан властям Литовской Демократической Республики.
10 октября 1939 г. – на основании заключённого в это день в Москве Договора между СССР и Литовской Республикой Вильнюс передавался литовской стороне. Это стало возможным в связи с полным разгромом немецко-фашистскими захватчиками Польши и бегства из страны в Румынию 16 сентября 1939 г. всего её руководства. После этого войска Красной армии освободили столицу исторической Литвы Вильну от оставшихся польских властей, поскольку эти власти пришли сюда в результате оккупации Вильны и прилегающих территорий в октябре-ноябре 1920 г. польскими войсками под командованием соратника Ю.Пилсудского генерала Л.Желиговского.
И вот теперь 13 июля мы отмечаем 70-летие четвёртого в ХХ веке освобождения Вильнюса, уже как столицы Литовской ССР, войсками Красной армии - опять-таки от оккупантов.
Освобождение Вильнюса и большей части территории Литовской ССР летом 1944 года стало возможным благодаря успешной реализации знаменитой военной операции «Багратион». Ставка Верховного Главнокомандующего Красной армии маршала И.В.Сталина не сразу утвердила этот, казалось бы, очень опасный план военного наступления на позиции армии Вермахта «Центр», насчитывавшей миллионную группировку германских войск. Инициатором и разработчиком плана был маршал К.К.Рокоссовский (поляк по происхождению). Всем известна история как дважды пришлось Константину Константиновичу покидать зал в Кремле, где обсуждался представленный им план наступательной операции «Багратион», для того, чтобы обдумать её правильность и обоснованность. Уж слишком необычно было то, что предложил этот выдающийся военачальник – наступать на запад через территорию Белоруссии испещренную реками, болотами и гатями, причём танками – оттуда, откуда меньше всего немецкие войска их ожидали. Но именно это неожиданное и смелое решение изначально обеспечило успех операции по прорыву эшелонированной обороны противника. Был осуществлён выход на тактический простор, что и позволило достичь тех выдающихся военно-стратегических результатов, что и позволили уже к концу 1944 года почти полностью освободить территорию СССР от немецко-фашистских оккупантов, а также часть территории Польши, до Варшавы и на юго-западном направлении.
Освобождение столицы Советской Литвы Вильнюса стало возможным благодаря проведению Вильнюсской военной операции, осуществлённой с 5 по 20 июля 1944 года войсками Красной армии - 3-им Белорусским фронтом под командованием генерал полковника И. Д. Черняховского. Это был 2-й этап стратегической операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. Непосредственно в этой операции принимали участие следующие армии: 2-я гвардейская - командующий К. Галицкий; 5-я Н. Крылова; 31-я В. Глаголева; 39-я И. Людникова; 5-я гвардейская танковая — П. Ротмистров; 1-я воздушно-десантная — Т. Хрюкин. Им противостояли 3-я танковая и 4-я полевая армии гитлеровцев, которые дислоцировались на заранее подготовленной линии обороны Даугавпилс-Вильнюс-Лида.
После освобождения столицы Советской Белоруссии 3 июля 1944 г. войска 3-го Белорусского фронта 5 июля, с ходу, без перегруппировки сил, начали осуществление операции по освобождению территории Советской Литвы и её столицы Вильнюса. Соединения 5-й гвардейской танковой армии и 3-го механизированного корпуса, под командованием генерала В.Обухова 7-8 июля подошли к Вильнюсу и обошли его с юга и севера. 8 июля немцы подтянули подкрепления. Для прорыва окружения было сосредоточено около 150 танков и самоходных орудий. Немалый вклад в то, что все эти попытки провалились, внесла авиация 1-й воздушной армии, активно бомбившая основные узлы сопротивления немцев. Уже 9 июля во взаимодействии с соединениями 5-й армии окружили город и начали бои на его улицах. Противник - а здесь располагался крупный вражеский военный гарнизон, усиленный подразделениями воздушно-десантных войск вермахта, пытался прорвать кольцо окружения, но безуспешно. В результате упорных сражений на улицах города 13 июля окружённый гарнизон был разгромлен. В освобождённый Вильнюс вошли войска Красной армии. 13 июля Вильнюс был взят, а окружённая группировка уничтожена. В целом, в сражении за Вильнюс немецкие потери составили 7000 военнослужащих убитыми, только в черте города советские войска взяли 5200 пленных, 156 артиллерийских орудий, 48 миномётов, 28 танков и САУ, более 1100 автомашин, стрелковое оружие, склады с военным имуществом и иные трофеи. Кроме того, в боях в районе Вильнюса (при попытках деблокады города и в ходе прорыва из окружения) немецкие войска потеряли 1000 военнослужащих убитыми, 40 уничтоженных танков и САУ и 13 бронетранспортёров, также советскими войсками были взяты 350 пленных, захвачены шесть танков, один бронепоезд, стрелковое оружие и иные трофеи. В воздушных боях над городом истребители 1-й воздушной армии сбили 14 немецких самолётов. В мемориальном ансамбле в память о советских воинах Великой Отечественной войны на Антакальнисе похоронено 2906 советских воинов 3-го Белорусского фронта, погибших при освобождении Вильнюса.
Взаимодействуя с командованием советских войск освобождавших Вильнюс, в городских сражениях с немцами принимали участие и местные литовские партизаны Вильнюсской и Тракайской бригад. Вообще в 94 партизанских отрядах и отдельных антифашистских группах принимало участие более 10 тыс. человек. Вели свою борьбу с оккупантами и, управляемой из Лондона, подразделения польских партизан Армии Краёвой (АК). Последние, по указке польского правительства в изгнании С.Миколайчика, после окружения Вильнюса частями Красной армии, приступили 7 июля 1944 г. к реализации военной операции «Остра брама», благодаря которой хотели перехватить политическую инициативу, чтобы вернуться к положению дел до 1 сентября 1939 г,, когда Вильно было центром Виленского воеводства Польской Республики. Сразу после освобождения столицы Советской Литвы Вильнюса (по ново принятой Конституции Литовской ССР 1940 г.), советское командование предложило командованию Армии Краёвой создать свои подразделения в составе Красной армии. Командира здешних отрядов АК генерала Александра Кшыжановского (псевдоним «Волк») пригласили на переговоры к Ивану Даниловичу Черняховскому. Однако генерал А. Кшыжановский не принял условие: подчинить действия его отрядов АК командованию частями 3-его Белорусского фронта - и был 17 июля интернирован. Около 6 тысяч бойцов отрядов Армии Краёвой, действовавшей на территории Вильнюсского района были также интернированы и вывезены в лагеря на лесозаготовки в Калугу и Рязань, поскольку большинство из них отказалось вступить в ряды 1-й армии Войска Польского под командованием генерала Зыгмунта Берлинга, которые совместно с частями Красной армии устремлялись на освобождение Варшавы.
Здесь, необходимо небольшое пояснение: ни Лондон, ни Париж не исполнили свои письменные обязательства перед Варшавой от 25 августа 1939 г. по вооружённой защите Польши от агрессора. И вот теперь, появилось желание загрести плоды победа Красной армии над немецко-фашистскими войсками и в свою сторону. Аналогичная попытка была проделана и при освобождении столицы Польши Варшавы советскими войсками, когда через полмесяца, 1 августа 1944 г. по приказу из Лондона, без всякого согласования с советским командованием бойцы Армии краёвой подняли восстание в польской столице. Командование Красной армии, помня историческое поражение своих частей здесь над Вислой в августе 1920 г., стоившей ей десятков тысяч жертв, и теперь находясь в аналогичных условиях (необеспечённостью тылов из-за выдвинутого далеко вперёд фронта), не могло пойти на то, чтобы ввязываться в кровопролитные городские бои с сильнейшим немецким военным противником. Эта авантюрная военная акция Лондона, осуществлённая с помощью Армии краёвой, привела через два месяца к полному разгрому вермахтом восставших польских патриотов, их сдачи в плен по договорённости командующего АК Т.Коморовского (псевдоним «Бур») с немецкими оккупантами. Надо сказать, что теперь казус «Варшавское восстание 1944 г.» служит одним из основных русофобских пропагандистских мотивов для некоторых польских ненавистников России. В то же время эти русофобы никак не желают помнить о беспрецедентном предательстве Польши и прямой сдачи поляков на растерзание 1 сентября 1939 г. фашистской Германии её непосредственными довоенными политическими союзниками Англией и Францией.
В дни боёв за освобождение Вильнюса наступавшие южнее 11-я гвардейская и 31-я армии подошли к Неману и до 15 июля заняли несколько плацдармов на юго-западном берегу. До 20 июля велись бои за плацдармы, шла подготовка к освобождению Занеманья. Эти действия позволили уже 1 августа 1944 г. после упорных боёв освободить Каунас и выдвинуться затем к границам Восточной Пруссии, к т.н. Мемельланду – Клайпедскому краю. Здесь в составе войск 3-его Белорусского фронта воевали уже воины 16-ой Литовской дивизии под командованием генерала Адольфа Урбшаса.
В 1944-45 гг. а боях за освобождение Советской Литвы погибло около 100 тыс. советских воинов.
Во время оккупации города погибло около 70 тыс. жителей Вильнюса, основная часть из которых были евреи. Сразу после освобождения Вильнюса здесь обосновалось правительство Литовской ССР. При отступлении гитлеровцы уничтожили около 40% жилого фонда города, 30% крупных промышленных предприятий. Работы по восстановлению города, промышленности и строительству новых предприятий были начаты сразу же после освобождения Вильнюса - столицы Советской Литвы.
АЛЕКСАНДР ИЛЛАРИОНОВ
(1949)
У автора военно-техническое образование, четверть века он отдал Советской Армии. В настоящий момент занимается общественной работой, музыкальный руководитель вокального ансамбля русской песни «Ивушки». Член Русского литературного клуба имени Г. Державина. Участник международных фестивалей поэзии «Покрова» и поэтических чтений «Вдохновение». Стихи вошли в «Каунасский литературный альманах 2017», ЛИТЕРА (2019), Антологию русской поэзии Литвы(2019), сборник «Бессмертный взвод» (2020).
ЕВРОПЕЙСКИЙ СТАНДАРТ
Мы с Мусей 20 лет живём душа в душу и до сих пор мне с ней скучать не приходится. Я с ней спорю, а она мне …в душу. Меня не покидает ощущение, что моя неогляд… ненаглядная – это мина. Противотанковая. А я – сапёр первого года службы на боевом разминировании. Взорваться способна в любую секунду, даже, если к ней не притрагиваться, просто от акустического воздействия. Страшно, конечно, но службу-то справлять надо!!!
Тут, легли мы как-то спать. Я осторожненько протягиваю руку. Решил, что самое время службу справлять.
- Стоп!!! Ни шагу вперёд!
Я мгновенно притворился спящим, вроде как по ошибке нарушил границу. У неё граница всегда на замке. Пока визу не оформишь, о переходе нечего и думать. Обычно визу Муся открыват два раза в месяц. В день аванса и получки.
- Да спи ты, старый осёл!
Я, конечно, обиделся и спрашиваю Мусю,
- Ну почему осёл-то?
- Да потому, что все мужики делятся на две категории. Одни – орлы, а про себя ты и так знаешь.
Тут я и понял, что лозунг «Оставь надежду и дождись получки» был придуман специально для меня. Так мне стало так обидно, что я решил доказать, нет, не Мусе, себе в первую очередь, что я не из тех, о которых я уже знаю.
На следующее утро я выпросил на работе две недели отпуска и решил махнуть в старую развратную Европу. Там, по слухам, границу и без визы пересекать можно, и не только в день получки, но при условии, что у тебя есть заначка. А заначка у меня была...
Заказал я в турбюро билет, и, придя домой похвастался Мусе, мол, директор сказал, что на работе я орёл и наградил меня путёвкой в Европу.
-То, что ты пьёшь – для меня не новость, а вот то, что твой директор пьёт больше тебя – к этому надо ещё привыкать.
На следующий день я уже сидел в автобусе.
Первой была Франция. Репутация у этой страны была такая: слаба на передок. Это вселяло надежду выбиться в первую категорию мужчин по Мусиной шкале достоинств. Нас разместили в отеле, и я, не теряя даром времени спустился в бар на первом этаже, сел у стойки и жду европейского обслуживания. Через пару минут подплывает официантка и начинает что-то чирикать, Моя природная сообразительность сразу подсказала мне - язык французский. В школе французский я не проходил, а тут и совсем забыл.
- Я, говорю – русский, может у вас кто-то понимает человеческий язык?
А она мне на чистом русском – Тебе что, может переводчика заказать?
- Да нет, мне бы с дороги выпить что-нибудь.
- Что-нибудь, это чай или минералка. А если выпить, то у тебя грОшей на наш буфет не хватит.
Тут меня зло взяло. Дома Муся меня по категориям делила и эта туда же. Решил дать фору.
- Вон, говорю, за ентим столиком девица сидит. Хочу её закадрить. Отнеси ей от меня бутылочку лучшего вина. А сам достаю из кармана свою заначку и кидаю её на стол небрежно. Я видел, как это делают ковбои в американских фильмах. Посмотрела она на меня, как буржуазия на Ленина и говорит.
- Сюда приходят орлы с шестизначными нулями на счёте. А чтобы купить такую бутылочку, вам всем автобусом скидываться надо, а в придачу сам автобус продать.
Ушёл я из кафе с надеждой, что завтра едем в Италию, а там девочки прямо на дорогах свои услуги предлагают. И уговаривать не надо. Заплатил – и они сами тебя уговорят. Сказано – сделано. По приезду не стал даже отдыхать, поймал такси и на пальцах объяснил шофёру зачем и куда меня вести. Парень оказался догадливым, увёз меня за город на трассу и так же на пальцах объяснил, что за мной он вернётся часа через два.
Идти никуда не пришлось. Под соседним фонарём стояли две девицы к морю лицом, ко мне филейной частью. Одеты были слегка налегке. То, что я вначале принял за пояс – оказалось миниюбкой. Я радостно вздохнул и понял, что у цели.
- Бона сера, синьориты, блеснул я знанием итальянского. Блистать больше было нечем и я перешёл на язык всех народов мира, то есть, стал жестами втолковывать, для чего я припёрся сюда за тридевять земель. Чтобы понятней было помогал простыми русскими словами.
- Тут такое дело… Подружиться желаю. Телами. И не за так.
Достаю пол-заначки и даю знать, что и я могу быть орлом.
- Яка проблэма, хлопец, зараз всё устроим.
Ог-о-о-о-о! подумал я, со своими я быстро договорюсь.
И с внутренней гордостью отметил свою исключительную способность к иностранным языкам.
- Та куда ж мы пидем, спрашиваю, здесь даже кустикив нема.
- Мы, -говорит одна – никуда не ходим. За нами приезжают и увозят. А скильки ты грошй маешь?
- Сечас подсчитаю, говорю.
- Не торопись, хлопец, мы враз тебе допоможем.
- Мыколааа!!! Ходь сюды!
Тут из темноты выскакивает хлопец, по фигуре больше похожий на Кличко.
Я понял, что этот допоможет безвозмездно. Вытряс он меня полностью, но бить не стал. Проявил акт, милосердия, как бывшему земляку по Союзу и даже оставил на такси обратно вернуться. Вот что значит европейское воспитание. Я бы так не смог. Вернулся я расстроенный, но быстро успокоил себя такой мыслью. Если оставшаяся половина заначки всё-таки у меня в чемодане, то вторую половину я быстро пополню, вот только курить брошу.
Приезжаю домой, Муся спрашивает, ну как отдохнул? Отдохнул, говорю не очень, а вот менталитета европейского набрался. И теперь жить мы будем по европейским стандартам.
-Как это по европейским? – спрашивает Муся.
-А вот так, говорю. Никакой теперь предоплаты за пересечение границы не будет. Теперь только баш-на-баш. И по таксе. Одна ночь – 100 рублей.
- Что же ты меня так дёшево ценишь, Вася?, обиделась Муся.
- Не торгуйся, говорю, а то ещё больше цену скину. Ничего не поделаешь, дорогая, это бизнес и ничего личного, ответил я популярной фразой из какого-то фильма. И добавил.
-Я тебе 20 лет переплачивал? Переплачивал. А долг- дело святое, так что давай, отрабатывай. Иначе вообще ничего не получишь. Вот заведу себе любовницу и останешься ты с носом. Муся похлюпала малость, но всё же согласилась. Выбор-то не велик.
Однако же с тех пор жизнь моя изменилась. Стала Муся не только за собой, но и за мной приглядывать, и с переходом границы проблема ушла, видимо боится, что я впрямь любовницу заведу.
А я ни о чём не жалею. Может за границей я и впрямь лохом выглядел, зато дома настоящим орлом себя почувствовал. И Муся уважать стала. Пить и курить я уже бросил, а вот заначку до сих пор держу, да ещё и пополняю. А вдруг случай подвернётся, так ещё и за границей орлом стану? Опыт-то, он уже есть!!!