"Из цикла "Госпожа Журавлёва"
- Сенька! Держи её, она кусается!
- Она ещё и плюётся! Стой, куда, зараза?
- Пустите, падлы, сволочи, уроды! Меня нельзя связывать!
- Врёшь, можно! Не давай ей пинаться, Толян! Руку заверни!
- Куда? Больно! Не смейте! Бесите вы меня!
- Тихо ты! Клавка, кинь полотенце. Полотенцем её смотаем, что ли?
- Ненавижу вас! Пустите!
- Ку-у-уда? Не тормози, Сенька, давай её к трубе!
- Дак тащи, помогай… цыц, Любка, успокойся уже!
- Пустите! Заманали! Бесите! А-а-а-а!
Коммунальная кухня со следами погрома. Опрокинутые кастрюли, лужица мутного компота на полу, свороченный обеденный стол. Сенька Куклешов и Толик Щеплыгин задом наперёд волокут к батарее злую и грузную Любовь Петровну Журавлёву. Вокруг неистовствует Толькина жена Клавка с подбитым глазом.
- Крепче! - подбадривает Клавка. - Крепче бинтуй юродивую! Понаехали тут всякие… обчественный порядок нарушать. Нате полотенце, Толя! Возьми! Попомнишь ты меня, выдра!
Щеплыгина срывает с верёвки сохнущие вещи, суёт мужикам. Любовь Петровна яростно бьётся между ними, впивается зубами в Толькино плечо, тот матерится в ответ, туго заламывает ей локти.
- Уй, цапнула всё-таки! Сдурела, Любка? Прям до крови!
Сражение прокатывается через кухню и сосредотачивается у батареи: мужики пытаются прикрутить Журавлёву к трубам, поросшим известковым налётом. Сенька завладел правой рукой Любови Петровны, Толька – левой. Пьяная и растрёпанная Любовь Петровна не успевает уследить за обеими руками сразу, последний стакан вина явно был лишним. Враги тащат её по полу, задирается короткая шёлковая туника, тяжёлые ноги в полупрозрачных лосинах буксуют и колотятся, изо рта брызжет слюна, а мужики вяжут её запястья полотенцами к трубе. Поза распятой Журавлёвой похожа на распростёртое объятие.
- Пустите! Клавка, змея, тебе не жить! Пустите! Больно!
- Сорок годов тут живём! – орёт в ответ Щеплыгина. – Сорок! Явилась тут… генеральша. Художница! Вяжите её.
Толька и Клавка Щеплыгины – старожилы в малосемейке на Пролетарской. «Сорок лет, как один день!» - не забывает ввернуть Клавка, будто речь идёт о неком тринадцатом подвиге Геракла, не попавшем в мифологию. Свою комнатёнку Щеплыгины получили ещё от какой-то суконно-прядильной фабрики, от которой уже и фундамента не сохранилось. Здесь же Клавка с Толькой вырастили двух олухов-сыновей, тративших юную энергию исключительно на битьё стёкол, пальбу из поджига и доведение жильцов до коматозного состояния.
Всем новеньким Клавка с гордостью показывает застарелую, закрашенную пробоину в дверном косяке:
- Мой младшой! В третьем классе стибрил в тире патрон от мелкашки, спичек натолок да в пугач зарядил! Гари-то было, гари… Чуть руки дураку не пообрывало.
На основании сорокалетнего коммунального стажа Щеплыгина мнит себя главным вершителем судеб в квартире, прокурором и домоправителем. Только Клавке дозволено решать, чья очередь мыть в уборной, покупать лампочки для общественных мест или заказывать москитную сетку на окна.
- Ай, сорвалась! Лови её!
Сильной и молодой Любови Петровне удаётся вырвать одну руку, она отталкивает Сеньку, изворачивается набок. Под завёрнутой туникой и маслянистой плёнкой лосин мелькают очаровательные модные трусики лососевого цвета – узкие как лейкопластырь. Пропитой Щеплыгин поневоле засматривается на кружевную тесёмку, рассекающую сливочную мякоть женского бедра, на мгновение теряет бдительность, за что и поплачивается.
Кулачок Журавлёвой чертит в воздухе резкую дугу. Бац! Толька огребает богатырскую затрещину, с воплем хватается за ухо и едва не упускает вторую руку Журавлёвой.
- А-а-а, бесите! Всех покрошу, мухи навозные!
Исправляя оплошность, Куклешов торопливо ловит и выкручивает кулак Любови Петровны. Не выдержав натиска, розовая туника Журавлёвой лопается на груди, пуговки с бюста горохом прыгают куда-то к умывальнику. В распахнувшемся зеве блестит ажурный лифчик, напоминающий кованую решётку.
Любовь Петровна уже готова подмять Тольку своей плотной, горячей женской массой, но в последний момент Клавка накидывает ей на голову наволочку в синий горошек. Пока ослеплённая Журавлёва соображает что к чему, её снова откидывают к батарее, прижимают спиной, широко растягивают за руки, набрасывают на запястья скрутки из полотенец.
- Не бывать по-твоему, художница! – злорадствует Щеплыгина. Толька и Сенька на её стороне, она чувствует свой численный перевес.
Из-под наволочки гремит ядрёный деревенский мат. «Художница» Журавлёва с мешком на голове бестолково сучит ногами, толстые коленки в лосинах преломляют свет как глыбы чёрного хрусталя. По всему полю лосины украшены крупными ромбиками, один из ромбиков сидит прямо в промежности и чуть темнее остальных – наверное, от терпкого женского пота.
Сквозь эластичную синтетику видно, как глубоко между ляжек в Журавлёву врезаются трусики лососевого цвета. Лопатки Любови Петровны впечатаны в батарею. Помятые мужики старательно вертят петли, продевая полотенца вокруг труб – никому больше неохота отведать боксёрского удара Журавлёвой.
- Бесите! – пленница под наволочкой бесплодно лягает ногами воздух. Между ураганных грудей подскакивают бусинки влаги.
***
После переезда из Паромного, когда мошенники нагло кинули её с квартирой, Любовь Петровна сильно тосковала. Молча купила себе комнатушку, молча устроилась на бухгалтерскую работу. Определила Леночку в школу, тихонько привыкала к городской жизни и не вникала в коммунальные дрязги. Как оказалось, зря. Настырная Клавка сразу поспешила указать молодой и новенькой её место. На кухне Журавлёвой выделили самый убогий шкафчик, на мытьё коридора поставили вне очереди, а бельевой верёвки Любке вообще не досталось.
Это Любовь Петровна стерпела. Выделенный ей старый шкафчик с мумифицированными тараканами она выбросила на свалку, купила и повесила себе новый кухонный пенал, без споров отдежурила по коридору, побелила туалет, прибила отдельную верёвку для белья. После стирки на висящие одежды Журавлёвой пришли подивиться все жильцы. Атласные лифчики, кружевные чулки, грации, колготки всех оттенков радуги, нескромные ниточки-стринги – чем не картинная галерея? Приданое роскошное, да и невестушка - блеск. Яркоглазая, привлекательная, соблазнительная, только грустновата немного.
В квартире жили четыре семьи – Щеплыгины, Гасюшины, Айбинуровы и Лейбер. Любовь Петровна с дочкой стала пятой. Соседских мужиков блондинка Любка покорила сразу и безоглядно – великолепной пышной фигурой, костюмами в обтяжку, крошечными юбками, под которыми красиво и туго очерчиваются трусики.
И, конечно, ровно за то же её тайно невзлюбили коммунальские бабы. Негласная староста Клавка Щеплыгина не понимает, как честная женщина может ежедневно мыть голову, ежедневно менять трусики и колготки, может каждый день выходить на работу в смелом наряде, и фланировать по дому в сексуально облегающих спортивных бриджах и с накрашенными губами?
У самой Клавки груди похожи на два болтающихся презерватива с киселём и она дико завидует молодухе Журавлёвой. Когда спелая Любовь Петровна шествует по коридору с кастрюлей и поварёшкой, то напоминает воскресный прогулочный пароход, плывущий по фарватеру Миссисипи. Эластичные лосины гудят на заду как матросская рында, а бюст непоколебим как дворец Тадж-Махал. Попадётся с кухни навстречу чей-то соседский муж – растает весь и расплывётся по стеночке, уступая дорогу дворцовому бюсту и дородным бёдрам.
- Ох и пахнет! Что у нас сегодня на ужин, Любовь Петровна?
- Люля-кебаб и картошечка с укропом.
- Обалдеть! Сама стряпаешь?
- А то! Мясо на базаре выбрала, на фарш провернула, чесночком заправила. Магазинные котлеты – пф! У нас в Паромном их и собаки не жрут.
Сосед азартно таращится вслед прелестной сельчанке, полоща во рту голодную слюну, и не поймёшь, что вызвало голод: то ли люля-кебаб Любови Петровны, то ли её зад в гудящих от напряжения лосинах – величественный как земной шар, стянутый меридианами трусиков. Вроде и полновата Любовь Петровна сверх меры, но всё ей как-то к лицу, всё в тему: и «мини», и куцые топы, и леггинсы в обтяжку.
Верховодка Клавка Щеплыгина сроду не носила приличной одежды и не брила подмышек, а потому всячески порицает этот разврат. В первый же день она подозрительно поинтересовалась, кем работает новая броская соседка. Любовь Петровна возьми и в шутку ляпни:
- Я бухгалтер в законе!
Не распознав юмора, жильцы насторожились, зашушукались по углам. Трудно представить красивую, голосистую Журавлёву корпящей над рутинными циферками, расчётными листками, ордерами… До Любови Петровны в квартире уже обитала одна бухгалтерша – Наташка Лейбер. Скромная, серенькая, в вечном длинном платье, она куда больше походит на образцового бухгалтера, нежели грудастая и дерзкая Любка.
С роскошной шевелюрой, с налитыми губами и обтянутыми ляжками Любовь Петровна скорее смахивает на леди из эскортного агентства, что сопровождают олигархов на званые вечера и проводят уик-энды на Сейшелах. Не иначе, она дама с низкой социальной ответственностью, а «бухгалтер» - это так, прикрытие для налоговой.
- Темнит! – постановила Клавка на кухонном совете. – Любовница мафии она!
- Она и правда бухгалтер, я её возле хлебозавода видал, - попробовал защитить Журавлёву Вовка Гасюшин.
- Не финти, я шлюх за версту чую! С бандюками заводскими спит, для них и наряжается, - упёрлась Щеплыгина. - Ходит кралей, ждёт, когда в койку вызовут. У проституток выходных нету.
И действительно - сегодня суббота, но на Любови Петровне опять вызывающая шёлковая туника, больше похожая на майку. Этот глубокий розовый цвет почему-то называется «мексика». По причине выходного дня на лице почти нет косметики, впрочем, Журавлёва знает, что её дивные чёрные ресницы и полуночные брови без всякого макияжа создают восхитительный контраст с белоснежной причёской - природа позаботилась щедро наделить Любовь Петровну естественными красками.
Губы немного подведены ежевичным гелем, трусики на ягодицах выпирают сзади сквозь шёлк как рёбра жёсткости на садовой теплице, а по обильным ногам Журавлёвой впору водить экскурсии. Ноги Любови Петровны облиты лосинами-бриджами чуть ниже колен. В зависимости от угла освещения лосины, иссечённые в ромбик, меняют оттенок с пронзительно-чёрного до сине-зелёного, они живые, упругие, гладкие. Капрон заставляет женские бёдра ослепительно сверкать, точно они вымощены СD-дисками.
- Весь ваш бомжатник разнесу, упыри! – ворочая по полу лосиновым задом, Журавлёва сжимает привязанные кулаки. В розовой тунике и лосинах-сеточке невольница походит на гигантский рожок клюквенного мороженого в вафельной обёртке.
Любовь Петровна жалеет, что выпила лишку, иначе шиш бы её одолели эти щеплыгинские синяки. Во всём виноват алкоголь, и только он! Туманит мозги и тормозит реакцию. Но вино было до того славное, что не удержалась.
Видит бог, Любовь Петровна долго сносила Клавкино самодурство, однако даже её ангельское терпение не беспредельно. С утра дочка Леночка убежала на секцию, она уже самостоятельная, а мама Люба устроила генеральную уборку в комнате, попутно выцедив почти литр креплёного сухумского вина.
Половина коммуналки ещё валялась в постелях, зато к Щеплыгиным пожаловал верный собутыльник Куклешов с бутылкой «технаря». Толька с Сенькой квасили у себя за дверью и громко включали одну и ту же полублатную частушку с дурацким припевом:
- Ах, жизнь моя гребучая, гребучая моя!
Такая злогребучая, гребучая моя!
Когда баллада о «жизни гребучей» завелась в пятый или шестой раз, Любовь Петровна постучала к Щеплыгиным, попросила убавить звук. Толька с Сенькой не стали спорить, зато Клавка сразу подскочила, взъерошилась:
- Иди мимо, не мешай мужикам отдыхать! Мы тут сорок годов живём! Понаедут всякие… художницы.
- Да ладно тебе, мать! – робко вступился Толька и приглушил песню.
- Гертруда не любит громкой музыки! – Журавлёва сама не поняла, откуда ей на ум упала эта фраза.
Сказала и ушла к себе, но задетая Клавка уже затаила злобу на красавицу-соседку. Ишь ты, топ-модель с периферии, музыка ей нехороша! Спустя минуту старушенция громогласно объявила в коридоре, мол, «художница» вчера плохо вымыла полы в ванной и будет передежуривать. А в подтверждение своей правоты заставила Тольку врубить магнитофон на всю катушку – пускай общага знает, что Щеплыгиным никто не указ.
Коммуналку снова заполонил прокуренный бас вокалиста, весело хрипящего о «гребучей жизни». Это был открытый наезд. Любовь Петровна разозлилась, добавила поверх вина две рюмки водки и устроила на кухне грандиозный мятеж с разборками.
- У себя в комнате ори, старая вешалка! – заявила она в ответ на Клавкины притязания. - Я ванную на коленочках отмываю, а после твоего дежурства грязь комьями лежит!
- Чаво-о? – взбеленилась Щеплыгина. - Поуказывай мне ишо, соплюха жирная! Мы тут сорок лет с Толиком, а она… явилась, мерзавка, хайло распялила!
«Ах, жизнь моя гребучая!... – жизнерадостно вклинился магнитофон Щеплыгиных. – Гребучая моя…»
- Вот сорок лет в г@вне и сидишь! – отрезала Журавлёва. – Пьянки да музончик, а плиту за собой никогда не затрёшь! Как было на конфорке пятно от чая, так с вечера и осталось.
- Не нравицца – езжай в ту же дыру, откель приехала! У меня-то плита почище твоей хари, паскуда деревенская!
- Вырубай музыку, тварь, пока я тебе о башку граммофон не расколотила!
- Попробуй расколоти, лосиха! Мы тут сорок лет живём…
Как водится, конфликт начался с пустяка: немытого пола и громкой музыки. С пола ссора перекинулась на лампочки, с лампочек – на дежурство по уборной и вечно не опущенное седло унитаза… Слово за слово, дошло до рукопашной.
Пьяная Любовь Петровна была вдвое моложе и втрое сильнее, она пихнула тощую Клавку на подоконник, дала старухе поддых, смазала по уху и двинула локтем в глаз. Нельзя сказать, что Клавкина внешность сильно пострадала, потому что сморщенная Щеплыгина и прежде была не фонтан. Она смахивала на гибрид тушканчика и старухи Шапокляк. Однако Клавка рада стараться - тут же заблажила на всю квартиру:
- Толька! Спасай! Убивают! Убивает меня, мафия проклятая!
Никакой мафии примчавшиеся Толька и его друг Сенька не увидели, но в драку вмешались. Стали оттаскивать Любовь Петровну от зловредной Клавки, увещевать, стыдить и выкручивать ей руки.
- Чо с ней делать-то, куда её? – пыхтит Толька, уворачиваясь от тумаков. – Эх, жизнь моя гребучая!... В комнату запрём? Комод к дверям подставим?
- Я вам дам комод! – Любовь Петровна извивается в объятиях мужиков, сладко и нежно шелестят её велосипедные лосины, волосы обрушиваются на лицо, трещат все пуговки и нижнее бельё. – Я вам дам комнату!
- Никаких комнат! Вяжи стерву! – верещала Клавка. – Вяжи, да покрепче, штоб знала Щеплыгиных, мафия поганая! К батарее её!
***
Потасовка кончилась тем, что у Клавки под глазом наливается фингал, а мужики вяжут нетрезвую Любку к шершавой трубе, словно растягивают для просушки огромное пуховое одеяло. Журавлёва истошно кричит и вырывается.
- Тихо ты! Мы как-то движок у «пятьдесят третьего» ворочали – и то возни меньше было! – жалуется Сенька, утирая со лба пот.
Журавлёва с Клавкой дрались вдвоём, но скрутили одну Любовь Петровну. Во-первых, Клавка - Толькина жена, и он побаивается визгливой властной супруги. Во-вторых, вязать полную и сочную «бухгалтершу в законе» куда приятнее, чем старую, худую, неопрятную Клавку. От молодой Журавлёвой пахнет телесным жаром, вином и влажными вафельными лосинами, а от пожилой Клавки несёт тухлым борщом и гнилыми зубами.
- Держись, Щеплыгина! – кричит вкусно пахнущая пленница. – Всё равно до тебя доберусь, профура! - и желает всей троице различных проблем в половой жизни, извращённых сношений с животными и других непечатных вещей.
Клавка бранится, мужики вяжут драчунью, припёртая к стене Любовь Петровна трясёт полуобнажёнными грудями и богатой копной волос. Домашние сланцы соскользнули с её ног, лежат среди кухни, розовая туника цвета «мексика» задрана, видны уплотняющие «шортики» лосин, врезающиеся в ляжки, белая чёлка прильнула ко лбу, а запах…
О, своим знойным ароматом Журавлёва перебивает весь коммунальный букет: кухонную луковую вонь, сковородочный чад, кислинку недосохшего белья под потолком. Привязывая скандалистку за растянутые руки, Толька с Сенькой не сговариваясь жадно ведут носами, ловя запах из-под подола Любови Петровны.
Лососевые трусики свирепой и потной Журавлёвой пахнут горячим рыбным пирогом, женским отделением городской бани, морским штормом и свежесрезанными грибами. Крохотная полоска плавок под лосинами напоминает свернувшуюся креветку с выпуклой спинкой.
На голову непокорной «художнице» накидывают наволочку, Сенька трижды оборачивает полотенцем прижатую женскую кисть, соединяя её с трубой, вертит неповоротливый узел, Толька с другой стороны делает то же самое. Беззащитно сверкают подмышки Любови Петровны, пугливо переливается эластик на бёдрах, она стучится головой о батарею, фыркает от боли, сквозь наволочку на лице проступает пятно слюны.
- Бесите все, заразы! Права не имеете руки крутить!
- Обчественный порядок! – сбивчиво орёт Клавка. – Санкции! Рукоприкладство! Резонанец! Недопущение угрозы! Товарищеский суд!
Давным-давно, в комсомольской молодости, Щеплыгина участвовала в народной дружине. С пятком таких же мерзких бабёнок и повязкой на рукаве гоняла из парка уединившиеся влюблённые парочки и стращала вытрезвителем подвыпивших культурных инженеров с «Промтяжмаша». Соседей же Клавка уверяет, что чуть ли не серийных убийц в одиночку брала, и смутно помнит десяток-другой путаных протокольных формулировок.
- Ввиду избежания применения распространения устранения! Крепче вяжи шалаву, Толька!
Наконец бунт подавлен, сдобные запястья Любови Петровны накрепко примотаны к батарее полотенцами. Госпожа Журавлёва в разметавшейся тунике вертит укутанной головой, иногда вдруг резко дёргает руками, будто хочет застать узлы врасплох, но узлы не развязываются.
- Тварь, Клавка! Пустите! Развяжите! Поубиваю всех!
С наволочкой на голове Любовь Петровна бессильно царапает ногтями батарею, под ногти ей попадают чешуйки старой краски. Доведись бы, Журавлёва с превеликой радостью расцарапала бы ведьму Клавку, разодрала бы её на части. Когда она невзначай раздвигает бёдра, мужики снова видят трусики лососевого цвета – узкие, как портновский сантиметр. Под прозрачными лосинами они внедряются в разопревшее тело будто в ватный тюк и наверняка сильно беспокоят интимные места хозяйки. Даже по запаху можно догадаться, насколько возбуждена связанная Любовь Петровна.
Управившись с узлами и нейтрализовав агрессивную Любку, Толян с Сенькой вовсю пользуются моментом – успевают втихомолку щупать лакомую арестантку за капроновые ляжки и бескрайний бюст. Распятая Любовь Петровна с негодованием чувствует, как чья-то лапа лезет ей в низ живота, а другая шарит по груди. Чужие прикосновения постыдны и неприятны, особенно когда ты припелёнута к батарее и не можешь сопротивляться.
- Пустите! Куда лезете? Не трогайте меня!
Любовь Петровна изгибается до хруста в плечах, пытается скрестить ноги, сжать толстые бёдра, не подпуская врагов к сокровенному. К счастью, Клавка тоже начеку, она ревниво отгоняет от Журавлёвой не в меру шустрых помощников.
- Толька-сука, куда её мацаешь? Я тебе!... Связали – и брысь отседова оба, сама с ней разберуся.
Нехотя отпустившись от крутых женских ляжек, мужики плетутся выпить в комнату Щеплыгиных. Вскоре оттуда вновь раздаётся изъезженное: «Эх, жизнь моя гребучая!» Связанная Любовь Петровна стонет от бессилия - она рада бы зажать себе уши, но нечем.
Клавка остаётся на страже. Подбирает с пола посуду, ногой отпихивает с пути Любкины сланцы, неприязненно смотрит на разложенную у радиатора Журавлёву в мексиканском халате и соблазнительных лосинах-бриджах. Любовь Петровна неуклюже ёрзает, колышет крейсерской грудью, ей душно сидеть под мешком и ей страшно опротивела дебильная частушка.
- Отвяжите меня, черти! – надсадно доносится из-под наволочки в горошек. – Связали всю, общупали… Погоди, Щеплыгина, ты у меня горькими слезами умоешься!
«Такая злогребучая, гребучая моя!» - поддакивает кассетник из берлоги Щеплыгиных.
Подобрав ноги, Любовь Петровна пытается поймать край наволочки сжатыми коленками. С третьей попытки ей это удаётся, она сдёргивает с себя импровизированный мешок, жадно хватает ртом воздух. Белокурая высокая причёска торчит дыбом как индейский ирокез, щёки раскраснелись от неравной борьбы, аквамариновые глаза сощурены в пьяном гневе.
Благодаря аппетитной фигуре и сексуальным нарядам госпожа Журавлёва могла бы смело выступать эталоном здоровой сельской красоты. Лопнувшая на груди туника разошлась, титаническая грудь распирает кованую решётку ажурного лифчика. Обильная белоснежная масса переполняет чаши бюстгальтера, как наметённый ветром сугроб.
- Чо уставилась, Щеплыгина? – Журавлёва возит мощными ягодицами о линолеум, пытается выдрать руки из полотенечных скруток. – Вырубай музыку, кому сказано? Ух, бесите вы меня! Развяжусь – быть твоему Тольке вдовцом, дыра старая!
- Попробуй тронь, я тебя в ментовку сдам! – парирует Щеплыгина. - У меня свидетели! Резонанец, показания, экспертиза!
- Напугала, «экспертиза»! Подержат да выпустят, тут тебе и хана! И твоей гребучей жизни тоже. Блин, сколько можно одно и то же включать? Уши вянут!
***
Переезд в город внёс в жизнь Любови Петровны много плюсов и минусов. С одной стороны, исчезла забота об огороде, зимой не нужно грести тропинки, не нужно вскакивать в шесть утра, чтоб задать корм скоту и затопить печь. Не нужно спозаранку караулить проржавевший автобус на продуваемом всеми ветрами «пятачке» у клуба, потом сорок минут трястись на этом катафалке до райцентра, чтобы купить несчастную электроплойку, ботинки и тушь для ресниц. Не нужно кипятить в ведре воду, топить баню, шлёпать в колхозную контору по щиколотку в грязи, а вечером вручную отстирывать от этой грязи юбку и колготки…
Покидая родное Паромное, Любовь Петровна прежде всего радела за дочь: пусть выучится в приличной школе, ещё лучше – в гимназии, а не в сельской девятилетке, как мама. Стараниями госпожи Журавлёвой в городе Леночка очень удачно попала в первый класс, экскурсии у них, компьютеры, информатика, записалась в туристический кружок, вон сегодня тоже убежала. Цирк, спектакли, игровые площадки – всего навалом. К маминым услугам – маникюрные салоны, парикмахерские, обувные бутики, магазины нижнего белья, химчистка, такси и прочее. Есть время заняться собой, а не горбатить с дровами и огородом.
Для начала Любовь Петровна устроилась бухгалтером на хлебозавод. Зарплата, конечно, смешная, зато всегда при свежем хлебе и от дома-коммуналки недалеко, с Ленкиной школой в одной стороне, а денег в запасе ещё с деревни немножко осталось, и пенсия по потере мужа-алкаша-кормильца им с Ленкой идёт.
Но всё равно Любовь Петровна подумывает уходить с «хлебика» - чего там ловить? До главбуха её однозначно не поднимут, если только не лечь в койку с директором Шляпниковым. Шляпников уже намекал, что готов составить протекцию сочной, темпераментной задастой Журавлёвой… в обмен на встречи интимного характера. Хрен ему, козлу пузатому.
Комната в коммуналке, конечно, мало соответствует запросам Любови Петровны. Ещё с Паромного у неё были накоплены деньги на приличную квартиру, но аферисты обчистили её в пять минут – продали Журавлёвой чужую жилплощадь по подложным документам. Здорово её нагрели, клушу деревенскую. Любовь Петровна поплакала, но переезд отменять не стала - вынула последнюю заначку, как раз хватило на комнату в малосемейке.
Комнату Журавлёвой продали хорошую, друг гаишника Данилы Юргасова не подвёл. Район недалеко от центра, в комнате простор, и ремонт сделан. Ванна есть, второй этаж. А соседи… они и в Африке соседи. Как повезёт. Илья и Наташка Лейбер – самые интеллигентные в этой квартире, с ними можно дружить. Гасюшины и Айбинуровы – мутные личности, серединка на половинку. А Толька и Клавка Щеплыгины, конечно, подонки чистой воды. Думают, что им всё можно, и слова поперёк не скажи. К батарее Любовь Петровну привязали, рот заткнули и всё утро крутят хит сезона про «жизнь мою гребучую».
Погодите, стервецы, Любовь Петровна ещё покажет, кто в коммуналке главный. Любка и в Паромном никому не подчинялась, даже амбал Стёпка месил её, связывал, мучил, но поделать со своенравной женой ничего не мог. А тут перед какими-то Щеплыгиными раболепствовать?
***
На кухню является другой сосед по коммуналке – штукатур Вовка Гасюшин в трико и шлёпанцах. Краем уха он слышал разгоревшийся скандал и теперь поглядывает на арестованную Любку с опаской и обожанием. Как и все соседские мужики, Гасюшин симпатизирует госпоже Журавлёвой, даже бесплатно помог ей заносить вещи при въезде. Ему нравятся крупные женские формы и исполинские груди Любови Петровны, её высокие каблуки и сексуальные колготки – в отличие от его жены Светки, Любовь Петровна крайне взыскательна к своему внешнему виду.
Вовка отмечает, что связанная Журавлёва в лосинах выглядит очень пикантно. Распятые руки, ежевичный рот в тёмной помаде, обволакивающий запах пота, вина и шампуня. Упитанные бёдра в сетке вафельного капрона бесстыдно раскинуты, демонстрируя влажный ромбик в промежности и трусики, похожие на спинку креветки.
- Бесите, развяжите! – как заведённая твердит Любовь Петровна. Она извивается в скрученных суровых полотенцах, запястья побелели от грубых петель. – Бесите, развяжите! У меня права человека!
- Жопа у тебя, а не права! – отвечает Щеплыгина. – Сиди, заноза!
- У-у-у, что за квест у вас, тётя Клава? – почему-то шёпотом спрашивает Вовка. - Всё нормально?
- Шагай с богом, Володенька, - Клавка помешивает в чашке жидкую пшёнку, которую Толян по-армейски называет «картечью». – Когда убивают – дак не дозовёшься никого, а как кино кончилось – попёрлись?
Пристыженный Вовка быстро разогревает на сковородке шницеля, бросает на пленницу прощальный взгляд и ретируется в комнату. С ненавистью ругаясь на Клавку, распятая Любовь Петровна ни на минуту не прекращает трясти батарею, дёргает полными локтями, ищет слабину в завязанных полотенцах. Вроде бы Сенькин узел на левой кисти не такой надёжный, каким кажется?
Сидеть связанной Любови Петровне не впервой, покойный муж Стёпка тоже был мастер покрутить руки пышной супруге. Степан по кличке Морпех ревновал Любку ко всем подряд и через связывание приучал красавицу-жену к порядку и дисциплине. Иногда это немножко возбуждало, но чаще – нет, поскольку морской пехотинец Стёпка вязал Любовь Петровну изобретательно и больно, будто брал в плен особо опасную преступницу. И поколотить мог под горячую руку, всякое бывало.
Спустя несколько минут Любови Петровне категорически надоедает киснуть у кухонного радиатора с растянутыми руками на манер огородного пугала. Ей хочется на волю, хочется выпить ещё вина, хочется иметь свободные руки. Под обтягивающими лосинами стало слишком жарко, лососевые трусики неприятно извернулись в паху, чешется спина и потный висок. От беспомощности Любовь Петровна надувает ежевичные губы, яростно передёргивает плечами, словно исполняет «цыганский холодец».
- Щеплыгина, прошмандовка старая! Отвязывай меня! Бесите! Я вас…
Договорить пленнице не дают. Клавка хватает с верёвки прекрасные трусики Любови Петровны – невесомую ленточку голубого гипюра – сминает их в комок, измеряет взглядом круглощёкую и круглобокую Журавлёву. Очевидно, Клавка понимает, что одних маленьких трусиков горластой «художнице» будет мало, по-хозяйски снимает с верёвки ещё две пары любкиных плавок – чёрные и белые.
- Стой, падла! Куда чужое бельё потащила? – вспыхивает Любовь Петровна, но тут же вдруг догадывается, что ей хотят заткнуть рот, и моментально стискивает зубы, болтаясь на полотенцах как розовый первомайский транспарант.
- Ну? – Щеплыгина подступает к ней с ворохом разноцветного белья. – Чо заглохла-то, «художница»? Скажи тёте Клаве «а-а»?
Любовь Петровна выжидает, пока Клавка подойдёт поближе, и норовит пнуть её блестящей ногой в чёрных ромбиках, однако сидя на полу не очень-то удобно пинаться, если вы солидная и крупная женщина, да и хитрая Щеплыгина начеку. Она обегает жертву сбоку, наступает тапком на жирное бедро пленницы, вцепляется в густую белую гриву, не давая отворачивать лицо.
- Скажи «а-а»! – приговаривает она. – Скажи, лосиха?
Голубоглазая арестантка рычит от бешенства и до хруста сжимает челюсти, не желая принимать кляп из собственных трусов. Тогда Клавка применяет подлый приём: защемляет пальцами нос, перекрывая кислород Любови Петровне.
Пальцы у старухи костлявые и цепкие, Любовь Петровна ворочается и скулит, молотя привязанными ладошками по трубам, но через полминуты сдаётся и приоткрывает уста, чтоб набрать в себя воздуха.
– Фет! Уфью! Не фмей! – шипит она краем ежевичных губ.
Ох, не помогло! И приоткрыла-то совсем чуточку, уголок рта, а Клавка не дремлет: с размаху всаживает жертве кляп. Ком из трусиков заполняет перекошенный рот Любови Петровны, раздувает щёки, лишает невольницу голоса. Придерживая покрасневший носик Журавлёвой, Клавка радостно трамбует и уминает тряпки до каменной твёрдости.
Арестантка скалит золотые коронки, урчит, барахтается, но кляп проникает всё глубже, запечатывает её рот, словно свинцовая пломба – дверь товарного вагона.
- Ага, выкусила? Жуй свои труселя, художница! – победно провозглашает Щеплыгина, чувствуя себя неуязвимой. – Скажи спасибо, могла бы и свои подштанники тебе засунуть! Ну, как оно? Может, добавочки? Там на верёвке ишо есть.
«Оно», видимо, плохо. Сидеть привязанной со ртом, набитым трусиками, Любови Петровне совсем не по нутру. Госпожа Журавлёва тщетно бьётся в полотенцах, скрипит эластичными бёдрами, напыживает щёки, пытаясь выплюнуть кляп, но предусмотрительная Клавка уже тащит с верёвки лайкровые колготки и плотно подвязывает ей челюсть. Колготки впиваются в румяные щёки Любови Петровны, широко растягивают ежевичный рот, придавая ему сходство с клоунской ухмылкой.
Через нижнюю губу пленницы капает набежавшая пена. Положение арестантки ухудшается. Между ног у Любови Петровны мозжит от боли и пота, она неловко потирает бёдрами в лосинах. Капрон в ромбик издаёт тонкое стрекотание. Все трусики с верёвки чистые, колготки тоже буквально вчера из стирки, тем не менее получить их в качестве кляпа очень унизительно. Связанная Любовь Петровна дико дрыгает жирными ногами и рвётся так, что батарея стонет в своих чугунных кронштейнах.
- Во колотится художница! – осторожно замечает Толька Щеплыгин, выглянувший с Сенькой на кухню покурить. – Как бы это… радиатор с крюков не сорвала.
- И верно, Толь, - беспокоится Клавка. – Обожди, щас… щас мы её укрепим.
- А жизнь моя гребучая! – угодливо подтверждает из динамиков неизвестный кабацкий певец. – Гребучая моя...
Распятую Любовь Петровну «укрепляют»: мстительная Клавка дополнительно привязывает соперницу к секциям батареи за плечи, подмышки и локти всем, что попалось под руку. В ход идут другие полотенца, бюстгальтеры, лосины и совсем уж непонятные тряпки. Госпожа Журавлёва извивается и ревёт с заткнутым ртом. Привязанная к трубам кучей тряпок, она становится похожей на свадебную берёзу – из тех, что стоят вдоль дороги, а молодожёны обвешивают их бантами и косынками.
Но в отличие от берёзы Любовь Петровна – живая женщина. Её абсолютно не устраивает, что подлые соседи растянули её у стены, оскорбляют и затыкают глотку кляпом. Вдобавок, она вынуждена сидеть в лопнувшей на груди тунике и с задранным подолом, а в капроновых лосинах её телу слишком туго и душно.
Обильные бёдра Журавлёвой прилипают к линолеуму, трусики между ног забиваются всё глубже, Толька и Сенька наперебой швыркают носами, улавливая запах сырой молодой женщины. Магнитофон из комнаты Щеплыгиных по-прежнему орёт про «жизнь мою гребучую», а Клавка всё кутает и кутает локти Любови Петровны новыми стяжками…
***
Под шумок на кухню просачивается пухлая Фируза Айбинурова из комнаты номер пять. Ставит на конфорку кастрюльку с супом, оценивает натюрморт со связанной Любовью Петровной, ехидно щурит восточные глаза. Рыночная продавщица Айбинурова тоже не больно жалует госпожу Журавлёву, потому что её сожитель Марис без ума от Любкиной фигуры и её лосин.
- Прикольно развлекаетесь, - Фируза пробует ложкой суп. – А трусы в рот зачем?
- Чтоб сама свою вонь понюхала! – находится Клавка. – Будет мне тут всякая … командовать! Да ишо и стукнула меня, вон какой синячина всплыл! Грудь отбила, живот…
Это наглое враньё, Журавлёва не била Клавку в живот. Любовь Петровна мычит через кляп, трепыхается, досадуя, что её прикрутили к батарее на потеху всей общаге - ляжки вспотели, трусики жмут, в горле сухо от выпитой водки, и вообще субботний день с утра не задался. Полотенца начинают высыхать на её горячих запястьях, петли становятся всё туже и гремят как жестяные.
Сильно ли они стянутся? Не отнимутся ли после этого руки? Когда-то Любовь Петровна читала, что способ с мокрым полотенцем практикуют самоубийцы: намотав его на шею, можно запросто задохнуться, когда оно высохнет.
Слух о том, что шикарная госпожа Журавлёва кукует на кухне привязанной колготками и полотенцами, быстро расползается по квартире. По коридору к туалету проносится маленький Виталик Лейбер. Завидев у батареи распятую тётю Любу, он замирает как зверёк, таращится из-за угла. Смотрит на раздвинутые ляжки женщины, на кляп из стрингов и арбузные груди.
- Брысь, Виталька! – велит Фируза. – Видишь, тётю Любу успокаивают? Детям до шестнадцати просмотр запрещён.
- Полнофильм? – деловито уточняет сообразительный Виталик. – Полнофильмы мой папа смотрит, когда мамы дома нет.
Наивное признание Виталика вызывает у Айбинуровой и Щеплыгиной издевательский гогот.
- Точно сказал! – хвалит Клавка. – Будешь ты, художница, «полнозвездой»!
Она проверяет последние узлы на арестантке и отходит.
В памяти пьяной Любови Петровны внезапно всплывает короткометражный порнографический фильм, виденный в деревенской юности. Для деревни Паромное Любка была весьма продвинутой девушкой. Следила за модой и музыкальными новинками, читала игривые журналы, смотрела боевики и эротику. Вот откуда взялась фраза про Гертруду!
***
Эротический фильм, о котором идёт речь, как раз назывался «Гертруда не любит громкую музыку». Сюжет в нём был чисто условным, синхронный перевод тоже отсутствовал. История начиналась с того, что толстой блондинке Гертруде надоел тяжёлый рок, круглосуточно звучащий из соседской квартиры – почти как Любови Петровне сегодня надоели частушки про «жизнь гребучую».
Рассерженная Гертруда пришла разбираться с соседом-меломаном – вся из себя очаровашка, в блестящей красной тужурке, мини-юбке и шнурованных до колен сапогах. Меломаном оказался невысокий и невзрачный дяденька в чёрном комбинезоне. Он впустил соседку, выслушал претензии, затем парочка начала шкариться на повышенных тонах. Мужичок явно жил без излишеств: в квартире у него стояли только тахта, стул и злополучная стереосистема. Даже чайника нет, хотя кому нужен чайник в эротическом фильме?
Вскоре толстая Гертруда надоела соседу своей руганью. Он усадил гостью на единственный в доме стул и подал стакан воды, в котором незаметно размешал снотворное. Когда Гертруда начала клевать носом, хозяин подкрался сзади и связал назойливую толстуху ремнём. Реакция Гертруды была вялой, она сонно побухтела, но позволила себя скрутить. Сальные волосы свешивались ей на лицо, словно макароны.
В следующем эпизоде хозяин опять слушает тяжёлый рок, а Гертруда приходит в себя, мрачно ёрзает на стуле и ругается по-немецки. Камера дотошно показывает связанную женщину со всех ракурсов: снизу, сбоку, сзади. Оператор смакует выломленные руки женщины, её ляжки в сверкающих золотистых колготках, ремень поперёк распухших кистей, гармошкой приподнятую юбку.
Чёрные трусики Гертруды зажаты между ног, они маленькие и узкие как замочная скважина, с трудом сдерживают вздутую интимную плоть блондинки, в микрофоне даже слышен треск латекса или атласа – из чего там они сшиты.
Камера снимает, музыка играет, толстуха ёрзает и бубнит. Спустя две минуты мужик в чёрном пристёгивает к её лицу строительный респиратор вместо кляпа, продевает ремешки за ушами, защёлкивает в кольцах миниатюрный замочек. Пленница напрягает накачанные силиконом губы, возит подбородком о ключицы, пытается содрать с себя маску-кляп, таращит водянисто-серые глаза, морщится, сопит. Странно, что истязаемая даже не пытается встать или сбежать из квартиры, хотя ноги у неё пока свободны.
Такого расслабленного поведения Любовь Петровна не одобрила. Парализованная, что ли? Соскочи ты, немка перекормленная, стул урони, ногами от злости потопай, пни под жопу дядьке в чёрном, разомнись. Чего расселась-то, корова?
«Я бы мужика этого сразу каблуками затоптала, а потом ремни перетёрла и смылась, - думала Любовь Петровна. - Тупые эти немцы».
Через две минуты в кадр снова вошёл пыточный мастер. Встал на колено, связал пленнице лодыжки, крепко запеленал верёвку «восьмёркой» и опять исчез. Блондинистая Гертруда в тужурке продолжила бубнить в респиратор, ворочаться и хныкать. От неловких движений мини-юбка задиралась на ней всё выше и откровеннее, показывая татуировку в верхней части бедра, а бюстгальтер сползал всё ниже, казалось, он удерживается лишь на выпученных сосках.
Любовь Петровна ждала, когда в этом странном фильме начнётся какое-то действие – драки, погони, любовь… чума или война на худой конец. Но ничего не происходило, а толстая Гертруда в мини-юбке становилась всё угрюмее и недовольнее. Как по распорядку каждые две минуты к ней являлся опекун в комбинезоне, добавляя очередной штрих к садистской композиции: приносил свежую верёвку или ремешок, обвязывал женщине что-нибудь, обматывал, затягивал.
На восьмой минуте пленницу поставили коленями на стул и привязали к спинке за бёдра и подвешенные щиколотки, а запястья за спиной прицепили к спущенной с потолка верёвке. Под грохот психоделического рока немка в тужурке неудобно застыла полусогнутой, лицом вниз.
«Теперь поздно, не сбежишь, дубина, - отметила Любовь Петровна, непроизвольно сочувствуя Гертруде. – Стёпка меня тоже во дворе так подвешивал, руками назад. Только дёрнись – и вывихнешь себе плечи к чёртовой матери. Чем раньше думала?»
Через некоторое время дядька нахлобучил на пленницу наушники и присоединил шнур к системе: поделом тебе, лярва, слушай мой музон, пока не окочуришься! Бедная Гертруда ничего не могла противопоставить соседу-садисту, она покорно болталась в наушниках и корчила злобные рожи. Сосед между тем не унимался. К двенадцатой минуте немецкая актриса уже висела в раскрытой тужурке с обнажённой грудью: хозяин квартиры сорвал с неё лифчик и прицепил к соскам железные бельевые прищепки.
Соски моментально разбухли как клещи, насосавшиеся крови. К шестнадцатой минуте с плачущей толстухи содрали мини-юбку и отшлёпали ковровой выбивалкой по золотистой нейлоновой заднице. Сквозь колготки было видно, как заалели её квадратные мясистые ягодицы.
К двадцатой минуте полуголой немке вставили в рот другой, усовершенствованный кляп со шлангом и надули его насосом. Лицо Гертруды гротескно разбухло. Походив вокруг, мужик опутал её проводами, завязал глаза и подсунул под задницу какое-то механическое устройство интимного назначения. Нажал на кнопку - устройство завыло, завертелось, зачмокало поршнями, насилуя висящую спелёнутую женщину. Немка в наушниках тряслась и мычала как полоумная, пыталась соскочить с адского приспособления, но оно было пристёгнуто ремнями к стулу.
«Фигня какая-то! – вынесла вердикт госпожа Журавлёва, когда странный фильм закончился бурным оргазмом Гертруды. – Я-то думала, детектив с элементами эротики, а тут - тьфу, ересь. Ничего умнее не придумали, чем швейную машинку бабе в жопу засунуть».
***
Любовь Петровна сделала вывод, что это видео предназначено исключительно для мужчин. Для тех, кому нравится, как женщину постепенно связывают и унижают. В эротической новелле не нужны глубинные сюжеты и смысл, требуются только рабыня, кляп, верёвки и плётка.
Слава богу, в отличие от невезучей Гертруды, соседи Щеплыгины не прицепляют ей железо к соскам, не дерут кнутом и не пихают между ног резиновые поршни, однако лежать у батареи в мокрых лосинах и с тремя трусами во рту тоскливо и обидно.
А ещё (если по секрету) соски под розовой туникой у привязанной Любови Петровны тоже вспучены от возбуждения не хуже чем у немки Гертруды, аж звенят и лопаются, и вдоль позвоночника у неё помимо воли порхают мохнатые бабочки, и жутко чешется промежность в облегающих лосинах в ромбик. Трусики, похожие на портновский сантиметр, врезались резинками в женское лоно, докучают и трут, и от этого ниже живота копошится противное, гаденькое половое желание, которое так и просит: «Потрогай себя там, Любка!... потрогай, приласкай! будет классно!»
Трусики в облипку и нейлоновые лосины помогают Любови Петровне нравиться мужчинам и не забывать, что она симпатичная свободная женщина. Качественное бельё держит форму, обостряет восприятие, бодрит кровь и доставляет владелице немалое физическое и эстетическое удовольствие, однако лосины и трусики надо периодически поправлять, разглаживать, поддёргивать, чтоб они продолжали сидеть как влитые. А как потрогаешь себя и почешешь, если руки по всей длине привязаны тряпками и полотенцами, какие только отыскала гнусная Клавка?
Сгорая от злости и сексуального напряжения, Любовь Петровна бесплодно ездит по линолеуму на тучном лосиновом заду, издаёт пьяное хрюканье, скоблит батарею холёными жемчужными ногтями. Поверх кляпа её ежевичный рот обмотан колготками, лайкра пахнет мятным стиральным порошком, отдушкой и едва уловимым ароматом тела, оставшимся от прошлой носки.
Животик Журавлёвой, обтянутый лосинами, сложился в две крепких сдобных складки. Лососевые трусики во время драки чуть-чуть перекосились и впиваются в пах словно лезвие топора, Любовь Петровна морщится от болезненных ощущений. С утра до поздней ночи незамужняя госпожа Журавлёва гуляет в тесных плавках и капроне. Она убеждена, что ужимающий капрон выгодно подчёркивает изгибы бёдер и контуры ягодиц, а ещё предохраняет от раздражения внутреннюю сторону трущихся ляжек, служит своеобразной смазкой. С этой бедой – потёртостями на ляжках - сталкиваются многие полные дамы.
Любови Петровне нравится чувствовать, как влажная синтетика утягивает в пригоршню её нежную женскую честь, выдавливает тёплые греховные соки, поёт в паху и дразнит эрогенные зоны. Колготки, лосины и трусики - её верный «мужезаменитель», поскольку мужа у Журавлёвой нет и любовника нет, но тело тоскует, безумно тоскует по запретным прикосновениям!
Ещё в школе Любовь Петровна приохотилась практиковать невинный колготочно-капроновый онанизм. Весь день её дамское достоинство крепко подхвачено трусиками, уютно лежит в нейлоновой колыбельке, тайком роняет солоноватые ноты в мембрану прокладки. Колготки на ходу массируют икры, облегают ляжки, делают задницу подобранной и упругой. Ночью, когда дочь Леночка засыпает, мама Люба ещё долго нежится в темноте, отходя от дневных хлопот и наслаждаясь заслуженным покоем. Освобождённые из колготок ноги приятно ноют, груди отдыхают от стягивающего лифчика. Постепенно дыхание Журавлёвой становится размеренным, но она не спит.
Женщина под одеялом приподнимает бёдра, плавно водит тазом, словно выходя из воды на берег. Еле слышно щёлкают бельевые резинки, потом с кровати воровато свешивается рука, кулачок разжимается - на пол облачком летят мокрые плавки.
Избавившись от трусиков, Любовь Петровна подносит пальцы ко рту, обильно смачивает их языком. Мажет слюной собственные соски, обводит их ногтями по кругу, целует и щекочет, играя с ними как кошка с мышью. Затем женщина выгибает грузную спину, руки скользят по животу вниз и под одеялом медленно зарождаются загадочные поступательные движения, словно там работает плунжерная пара.
Ладони обшаривают обнажённые бёдра, ласково пробегают по их внутренней части, чертят ниже пояса плавные кривые, будто голая Любовь Петровна рисует на себе воображаемые трусики.
Стёганое белое одеяло приподнимается, изнемогающая женщина застывает «мостиком», опираясь на пятки и лопатки. В стороны разбегаются две волны – госпожа Журавлёва распахивает, раздвигает колени, тут же смыкает их теснее прежнего, снова раздвигает, снова смыкает… в такт им аквамариновые глаза то жмурятся, то расширяются, лихорадочно блестят в полумраке, неслышными каплями звенят в ушах серёжки, женщина запрокидывает голову на подушке, а пальцы снова подкрадываются к мокрым растопыренным соскам, жмут их, крутят, выворачивают… Коленки убыстряют темп, кончик языка не успевает увлажнять пересыхающий рот.
Неизвестно, что ещё делает госпожа Журавлёва, однако спустя некоторое время она вдруг принимается кусать в темноте губы, засовывает между зубов край комбинации, чтобы не разбудить дочку тяжёлыми, жадными стонами. В коммуналке стоит тишина, лишь проносятся под окном запоздалые машины да на потолке отсвечивает жёлтый луч светофора, а с постели Любови Петровны доносится сиплое разгорячённое дыхание, поскрипывает матрас и шевелится одеяло, будто под ним сражаются два юрких хорька.
Спустя некоторое время женщина давится восторженным и болезненным вздохом, напружинивается в мучительной судороге… и облегчённо замирает. Комбинация во рту тяжелеет от сырости. Сквозь топот бешеного сердца большая белокурая женщина прислушивается, не побеспокоила ли Леночку, глотает слёзы и пот.
Удостоверившись, что скрип постели никем не услышан, Любовь Петровна накидывает кимоно и на цыпочках выскальзывает в коридор – в общий душ. Шумная коммуналка спит, слышно как храпит Толька Щеплыгин в третьей комнате, да в уборной подтекает бачок. Отброшенные смятые простыни госпожи Журавлёвой таят в себе запах горных ручьёв и эльфийской рощи.
***
Клавка Щеплыгина возвращается на кухню проверить, не уснула ли психованная «художница». Выпившую Любовь Петровну у батареи действительно клонит в сон, она бессмысленно хлопает морозно-голубыми глазами поверх кляпа и иногда роняет голову на грудь.
- У-умгрл! – сердито ворчит она себе в трусики, завидев Клавку. – Бу-фу-фу ыхы-хы!
Её хрип означает: «Хватит держать меня вместо мумии на музейной витрине! Я тоже женщина, со своей гордостью, тараканами и характером! Мне надо в туалет! Мне надо поменять нижнее бельё! Я устала, я вспотела, я хочу пить! отвяжите меня, гады, иначе у вас стопудово начнутся серьёзные проблемы».
Однако Клавка не умеет переводить бурчание заткнутых и связанных пленниц на человеческий язык. Уперев руки в боки, Щеплыгина встаёт над госпожой Журавлёвой как эсэсовский зондерфюрер над заключённой концлагеря – старухе не хватает лишь фуражки и гибкого стека.
- Чего – «ыхы-хы»? Терпи, шкура! Несёшь обчественное наказание за резонанец. Проспишша, извинишша – может, и отпустим! А покамест нет тебе квотума доверия…
И презрительно добавляет:
- …жируха!
Напрасно Клавка это сказала! Чего-чего, а безропотно снести «шкуру» и «жируху» Журавлёва уже не в состоянии. Именно так за глаза её дразнили в деревне самые поганые и завистливые бабы.
Любка из деревни Паромное – это не тихий штукатур Вовка Гасюшин и не покладистая бухгалтерша Наташа Лейбер! Она – Любовь Петровна Журавлёва, которая никому не даст собой помыкать. Внутри у смертельно обиженной Любки смешивается всё разом – водка, злоба, нестерпимый зуд в паху. Она подбирает под себя ноги, словно присевший штангист-тяжеловес и …
Тинь! Бах! Хрясь!
Выпрямляясь, могучая Любовь Петровна срывает ржавые крепления, обламывает прогнившие трубы «обратки» и встаёт в полный рост с чугунным радиатором на плечах. Под батареей обнажается голая, ни разу не беленная стена, сыплются многолетние залежи набившегося под окно мусора – лохмотья паутины, пивные пробки, стаканчики, гнутая вилка, тряпки и зубочистки.
Госпожа Журавлёва делает шаг вперёд, кухня сотрясается, а ошалевшая Клавка Щеплыгина вихрем уносится по коридору, страшась справедливого возмездия:
- Убива-а-ают!...
***
Сенька и Толька Щеплыгин отдыхают в Толькиной комнате на продавленном диване, лениво перекидываются в карты и время от времени разливают по стопкам технический спирт. Сенька Куклешов живёт в другом подъезде, но с Толькой они старые кореша-приятели, раньше работали вместе на вакуум-цистерне, выпили не одну бочку вина и на пару перетрогали немало бабьих задниц. Золотое было времечко.
- А Любка-то ваша ничо-о-о кошёлка… - как бы невзначай замечает Сенька, заходя под Тольку с двух семёрок. – Бешеная чуток, но сытая. Я б её ишо за бока помял.
Куклешов с первых дней заприметил симпатичную новую соседку Толяна – у Щеплыгиных он пирует регулярно. И когда Сенька пособлял крутить драчливую «художницу», он просто влюбился в её толстые коленки в лосинах, преломляющих свет как глыбы чёрного хрусталя. Роскошная тёлка, что тут скажешь. И грудь размером с дворец Тадж-Махал, и лосины у неё живые, упругие, гладкие, сверкающие столь ослепительно, будто Любкины бёдра вымощены СD-дисками.
- На кухне её мять? Там же видно всё, - здраво возражает Щеплыгин, отбиваясь десяткой и дамой. – Соседи мимо ходют. А в комнату Журавлёву тащить – Клавка не даст. Да и вообще боязно под статью лезть… если тронешь, Любка махом ментам капнет.
Пожилой, но бойкий Толька тоже помнит, как вертел руки Журавлёвой, и как под завёрнутой туникой и маслянистой плёнкой лосин мелькали её очаровательные модные трусики лососевого цвета – узкие как лейкопластырь. Толька помнит волшебный сладкий запах Любови Петровны. Лососевые трусики свирепой бухгалтерши пахли горячим рыбным пирогом, женским отделением городской бани, морским штормом и свежесрезанными грибами. А крохотная полоска плавок под лосинами походила на крепкую свернувшуюся креветку с выпуклой спинкой.
- А если их обеих-двух напоить в умат? – загорается идеей Сенька, сгребая карты в отбой. – Клавке твоей поднести, спать уложить, потом Любке у батареи налить? Она здорово бухая, отъедет. Не вспомнит потом ничо...
- Чем поить? Спиртяги мало, - Толька взбалтывает мутную бутылку, критически смотрит на осадок. – Нам-то с тобой на два раза по чуть-чуть. И соседи опять же ходют.
- На бухло я у Федьки займу, сбегаю! – быстро составляет стратегию плюгавый Сенька. – Димедрольчику тоже достану, я знаю где. Клавку твою напоим, уложим баиньки. Потом и Любке связанной стаканчик поднесём. Усыпим, сюда утащим… никто и не поймёт, куда делась. У-ух! Больно уж баба сочна! Ей, поди, ишо и тридцатника нет. Кожица нежная, сиськи по ведру… самый цимес! А?
Змей-искуситель Куклешов нарисовал очень соблазнительную картину. Оба приятеля уже сильно захмелели, с утра они допивают второй флакон технического спирта. Пьяная похоть борется в Тольке с остатками здравого рассудка. Он уже почти согласен надругаться над связанной бесчувственной Любкой.
- Ты это… не гони лошадей, Сень, - бурчит он. – Коли уж бузить, то надо бы нам аккуратственно… А то свидетели, резонанец, хухры-мухры всякие.
- Ах, жизнь моя гребучая, гребучая моя! – базлает прокуренный певец в магнитофоне. – Такая злогребучая, гребучая мо…
И вдруг неугомонного певца перекрывает жуткий крик из коридора.
- Убива-ают!
Толька и Сенька не успевают понять, что это кричит Клавка, когда хлипкая дверь в комнату распахивается со звуком пушечного залпа и на пороге возникает прекрасная «звезда полнофильма» Журавлёва – с кляпом во рту и батареей на плечах.
Бутылка с недопитым спиртом выскальзывает из Толькиной ладони и драгоценное пойло выливается на грязный пол: за все сорок лет в коммуналке Щеплыгины так и не удосужились купить себе мало-мальский ковёр.
- Ёпа мать! – в трансе бормочет Сенька, глядя на большую красивую амазонку в вафельных лосинах и тунике цвета «мексика». С батареей, примотанной к плечам, Любовь Петровна похожа на заблудшую туристку. – Толян, она же радиатор сорвала! В нём же восемьдесят пять кило, Толян! Атас!
Друзья в шоке пытаются забиться под диван, но Любовь Петровна не обращает на них внимания. Она жмурится и трясёт своей причёской - белые локоны сияют, словно фейерверк электросварки. Морщится, урчит… и наконец громко выплёвывает осточертевший кляп из ежевичных губ.
Клубок из разноцветных стрингов падает к её ногам. Любовь Петровна грузно проходит к старому обшарпанному креслу, в котором стоит старый обшарпанный кассетник, поворачивается задом и со всего маху падает на него вместе с батареей. Магнитофон превращается в ничто.
- Гертруда не любит громкую музыку! – говорит Любовь Петровна и спокойно засыпает. Теперь она снова напоминает гигантскую порцию клюквенного мороженого в вафельном рожке лосин, расчерченных на ромбики. Один из ромбиков сидит прямо в промежности и он чуть темнее остальных – наверное, от желания и терпкого женского пота.
Когда первоклассница Леночка возвращается с туристической секции, её мама Люба мирно спит в своей комнате в обнимку с пустой бутылкой из-под водки. Кухонная батарея весом в восемьдесят пять кило величественно возвышается в коридоре, словно древнее надгробие, а соседи толкутся на кухне и решают: кто виноват в аварии и кому теперь приделывать назад сорванный радиатор, поскольку до отопительного сезона осталась всего одна неделя?
***
Обратно батарею приваривали Толька Щеплыгин и Сенька Куклешов. Большинством голосов коммуналка постановила, что не фиг было привязывать к трубам рассерженную Журавлёву, затыкать ей рот трусами и дразнить дурацкой музыкой. Во-первых, это не по-джентльменски. Во-вторых, как выяснилось, приводит к порче общедомового имущества.
Клавку Щеплыгину жильцы обнаружили в туалете. Спасаясь от освободившейся Любки, старуха вскарабкалась на унитаз и забилась в махонький оконный проём размером с почтовый ящик. Там у неё с перепугу сыграл радикулит – заклинило поясницу, - поэтому извлекать скрюченную Клавку пришлось всей квартирой.
Весь последующий месяц Клавка ковыляла, обмотанная шалью поперёк, жалобно кряхтела и даже забывала назначить дежурного на мытьё полов. За неё саму полы мыл муж Толька.
P.S. «Полнозвезду» Журавлёву в коммуналке больше никто не обзывал.