Мама встретила войну девятилетней девочкой, десять ей исполнилось на двенадцатый день войны. Её отец, дед Аким работал на Турбинном заводе, который быстро перестроился на ремонт-восстановление танков, выведенных из строя на фронте. Вскоре завод стал готовиться к эвакуации и дед занимался подготовкой, а затем и эвакуацией завода. Эвакуироваться с семьёй ему предложили последним эшелоном. Однако немцы уже активно бомбили город и на семейном совете мать деда баба Поля, моя прабабушка, я застал и хорошо помню её, заявила, что семью на убой не пустит и никуда не поедет. Как в воду глядела, последний эшелон недалеко уехал от города.
Семья деда осталась в городе, в который вскоре вошли гитлеровцы, но успела накануне переехать в другое жильё, где деда никто не знал из новых соседей, боялись предательства. Когда оккупанты разрешили перемещаться, собрали скарб, вооружились двухколёсной телегой, рассчитанной на человеческую тягу, и пешком отправились на свою родину, в село на территории тогда Курской области, а ныне Белгородской. Поселились в брошенном пустующем детском садике-яслях колхоза. Мама рассказывала, что первая зима и следующая за ней весна были тяжкими, очень страдали от голода. Но весной все закатали рукава и засадили огород, площадь обрабатываемой земли ограничивать было некому.
Мама росла маленькой и щупленькой девочкой, но невероятно бойкой, подвижной и отважной. Лазала по деревьям и верхушки крон всех самых рослых из них были ею покорены. Дралась с мальчишками и выходила из этих драк победителем. Съезжала на трофейных лыжах с самых крутых белгородских холмов.
Немцы редко заезжали в их село и за «новым порядком» в нём следили полицаи из своих.
Однажды в село вошёл конный немецкий отряд и маме пришлось с ними пообщаться. Немцы проезжали мимо дома-садика, где поселились наши городские беженцы, и, увидев гуляющего возле дома ребёнка с куклой, мою маму, остановились. Офицер подозвал маму и она смело подошла к отряду. Немец на ломаном русском языке спросил её, как проехать к школе в центре села, а десятилетний ребёнок, оторви и выбрось, применяя знания, полученные с началом войны, стала ему объяснять на немецком языке, докуда им ехать по штрассе градэ-аус, где свернуть нах линкс, а где нах рэхтс. И тут мама заметила, что глаза немца, прикрытые пенсне, заполнились слезами, он, склонившись с седла, погладил её по голове, расстегнул меховую полевую сумку и вручил маме плитку шоколада. Бабушка, мамина мама, чуть жива, наблюдала за всем этим из окна дома.
– Господи, да что же это за дитё?
Другое общение мамы с врагом произошло уже не с гитлеровцами, а с их прихвостнем, шеф-полицаем. Ходил он по селу в цивильном. Был одет в замызганные рубашку и короткие, заканчивающиеся на середине голеней, штаны, которые удерживала верёвочная шлея через плечо и босой. Он с гордостью и важно называл себя шеф-полицаем и требовал от сельчан подчинения ему. Был постоянно пьян. Однажды, будучи прилично заряженным, он завалил в хату и потребовал у бабушки самогона, но выпивки не было, а борщ был, кой и был предложен врагу.
Усевшись за стол на диван, длинная лавка с резной спинкой и подлокотниками, пожрал и, сморенный накануне принятым самогоном и бабушкиным борщом, улёгся на диване и уснул. Бабушка поралась у печи с ухватами и чугунками, а мама, вооружившись острым гвоздём, примостилась у босых грязных с репанными пятками ног спящего шеф-полицая и тайно от бабушки приступила к сверлению гвоздём одной из пяток. Шеф-полицай мычал сквозь сон и периодически взбрыкивал просверливаемой ногой. Мама сразу же отдёргивала от его пятки руку, пряча в кулачке гвоздь и складывала свои ручки на коленках, изображая из себя паиньку. По мере углубления гвоздя в пятку, шеф-полицай всё громче мычал и всё сильнее взбрыкивался. Бабушка заподозрила неладное и после каждого шефполицайского дёргания обращалась к маме:
– Ты шо ему делаешь? А ну уйди оттеля!
– Да ничего я ему не делаю, на шо он мне сдался, – защищалась мама, – я просто сижу и никого не трогаю. А он сам во сне дёргается. Сон смотрит.
Когда же гвоздь достиг дна пяткиной подошвы, упёршись в кость, шеф-полицай от взбрыкиваний перешёл к ляганиям и тут бабушка боковым зрением засекла момент отдёргивания маминой руки и приобретение ею позы паиньки. Бабушка подскочила к дивану и, увидев на лавке набежавшую лужицу крови, а в маминой руке гвоздь, давай перетягивать дочь кухонным полотенцем, оказавшимся у неё под рукой:
– Ах, ты ж дрянь этакая, шо же это за дитё такое! Ты, шо натворила, хочешь, шобы он нас всех пострелял?! – тихо кричала бабушка вслед убегающей маме.
Мама, спасаясь от расправы, пулей выскочила на улицу. Но вскоре в дом вернулся старший сын бабушки, мамин брат, дядя Саша, на то время подросток, и, увидев спящую на диване за обеденным столом вражескую свинью, игнорируя бабушкины возражения, отодвинул стол, и кочергой сдёрнул с дивана, раненное в пятку гвоздём, а в голову самогоном, безжизненное тело врага, гупнувшееся о пол, словно мешок говна. Непроснувшийся шеф-полицай был отволочен дядей Сашей на край подворья, где начинался овраг, и отпущен по его склону в свободное качение.
Спустя годы, мы с отцом, вспоминая мамино военное детство, часто подтрунивали над ней, прикалываясь о её сотрудничестве с немцами, но признавая искупление ею вины, совершённым подвигом пионерки-героини.
(2019)