Интеллигентом быть трудно. Ну, правда. Уже хотя бы потому, что, надумай ты провести анкетирование населения, задай ему заковыристый вопрос, кто и что это за чудо такое — интеллигент, и получишь, помимо разнообразия ответов и разброса во мнениях, как итог, если не кондрашку, так глубокое разочарование. Вот с кем интеллигенту строить жизнь, растить детей, поднимать производительность труда и продвигать культуру, ежели его, имеющего, по мнению большинства, в своем распоряжении только очки, горькую слюну при слове «Родина» и беспочвенно-завиральные идеи, автоматически причисляют к врагам общества? С кем, спрашивается? Кто из народа может с ним встать рядом для исполнения трудноразрешимых задач? Кому он понятен? Потому интеллигент — сам по себе, в стороне от толпы, весь такой утонченно-вежливый, с закачанными в память файлами трудов Шопенгауэра, Соловьева и Ницше, с грамматически выверенной речью и без взлохмаченных предложений, в минуты отдыха наслаждающийся фиоритурами скрипки Паганини.
И вот такой интеллигент — который, кстати, себя интеллигентом и считает, и в котором окружающие видят интеллигента, — стоит на остановке, ждет такси, которое должно его куда-то отвезти, скажем, на большой концерт классической музыки, где, наряду с произведениями Скрябина и Рахманинова, будет исполняться симфония некоего Хрюнина, вообще-то сладкоголосого певца, представителя так называемой попсы, умеющего однонотно лишь возбуждать перезревших дам. Хрюнин желает причислиться к касте серьезных композиторов, потому наварил кашу из музыкальных звуков, приправив ее не опостылевшими электрогитарами и зубодробительными барабанами, а — флейтой, фаготом, тремя кларнетами, виолончелью и двумя скрипками. Где-то порой выскакивают, определяя напряженные моменты в произведении, литавры. Есть тема?
А рядом стоит нервная гражданочка, чего-то суетится, судорожно теребит свой нос, а то и внезапно всплескивает ручками, проговаривая про себя, невнятно для прохожих, какие-то обличительные речи.
Проклятое такси все не едет — точно водители объявили бессрочную забастовку. И видя такое поведение молодой женщины, наш интеллигент ласково к ней обращается:
— Что-нибудь случилось?
Женщине абсолютно не хочется вступать в разговор, ее занимают, заметно, тяжелые мысли, она лишь с недоумением смотрит на неожиданного собеседника, можно даже сказать, с каким-то вырвавшимся наружу ужасом, словно тот предложил ей испробовать по прибытии машины триолизм на ходу.
Всем хороша интеллигенция, цвет страны, ее мыслительный авангард, веришь ее искренним устремлениям переобустроить наше житие так, чтобы, наконец, сплошная радость и справедливость восторжествовали, а вот все-таки — уровнем ниже, где мельтешение будней и скучные отношения всех со всеми, она вообще-то, замысловатая на идею, малопонятна и беспомощна, отчего в определения ей тем же народом назначены прилагательные «вшивая» и «гнилая».
И наш замечательный, разумных кровей герой, желая оторвать молодую и симпатичную женщину от тоски, глядя в ее больные страхом глаза, заводит разговор о высоком — об их общем знакомце, как ему кажется, Хрюнине, который каждый свой концерт предваряет фразой о любви к России, поет, признаться надо, на «удовлетворительно», однообразно и без праздника в голосе, но вот заявил о себе с удивительной стороны, — ударился в классику, создав симфонию под названием «А то!», дав ей порядковый номер 37. Что он там до этого числа натворил, наопусил, неизвестно. «И если, глубокомысленно добавляет интеллигент, Хрюнину предоставили возможность посостязаться со Скрябиным и Хренниковым, ну, вернее, с Рахманиновым, — всему виной глухой велярный фрикативный согласный звук, спутавший мою мысль, чтоб его, пардон, — то это о многом говорит!»
Молодуха с творчеством ни Скрябина, ни Рахманинова с Хренниковым, снисходительно замечает про себя интеллигент, не знакома, зато при произношении фамилии Хрюнин слегка оживает. Что и следовало ожидать: непритязательные песенки певца ей по вкусу, а вот хороший вкус, думает интеллигент, надо воспитывать.
— Причем заметьте, сударыня, — говорит интеллигент, весь из себя такой, старомосковского кроя господин, ласковость в голосе увлажняя мягкостью обращения к мятущейся особе, отчего кажется, что вся речь его — сплошная нежность, — я слушал это произведение, так сказать, в сыром виде. И тогда, в первый раз, еще обратил внимание, как контрастирует во второй его части додекафонный вальс с приджазованным похоронным маршем, в то же время сплетаясь с ним в необычайной выразительности музыку.
Молодой женщине наплевать на упомянутого композитора, на его необычайный метод создания симфонии — ей на все наплевать, так как какая-то боль грызет ее сердце.
Наконец подъезжает сволочное такси с утомленным водителем, у которого вместо глаз — пуговицы. Пробки, объясняет он, остекленевший взгляд, результат, видимо, перенапряжения на дороге, сбрасывая вместе с вытащенными из карманов купюрами в кассу.
Интеллигент галантно пропускает даму вперед, предлагая ей выбрать место и заодно спрашивая, куда она направляется. Вежливость его того сорта, что, сопровождаемая предупредительностью и деликатностью, освещенная летящей улыбкой, всегда вызывает у собеседника ответное чувство благодарности; вежливости этой веришь и ею дышишь еще долгое время, пока память работает.
Молодуха называет адрес, что повергает интеллигента в умиление: оказывается, им почти по пути. Почти — ну, если не считать, что расстояние между двумя конечными точками почти двадцать километров. Совсем рядом.
— Быстрее, пожалуйста, — торопит она, усаживаясь рядом с шофером. И повторяет адрес — тем самым как бы ставя устно печать на уже решенном деле: она первая сойдет.
— Что значит «быстрее»? — интересуется наш герой, занося ноги в автомобиль, и чувствуется, как нежность в его голосе уступает место железному потоку. — Мне на концерт.
— Пожалуйста, пожалуйста, — умоляет женщина, — я оставила больного ребенка одного дома. У мальчика высокая температура. В аптеке, рядом с нами расположенной, прописанного лекарства не было, только тут. Пришлось потому так далеко ехать.
Удивительно, но сбивчивая речь испуганной матери делает нашего интеллигента, знатока философских трудов Шопенгауэра и любителя Брамса, еще более твердым и решительным. Лицо его приобретает то холодное, непроницаемое выражение, что наличествует обычно у прожженных, проворовавшихся политиков, умеющих находить общий язык с судебной системой.
— Если я опоздаю на концерт, — пытаясь говорить бесстрастно, но видно, как внутри у него все клокочет, обращается интеллигент к водителю, — то обещаю, что у вас будут большие неприятности. Вы еще не знаете, с кем имеете дело. Сначала — к концертному залу.
— У меня ребенок больной, — плачет женщина. Плачет, понимая безнадежность своего положения. Ее невольный спутник несдвигаем и нерушим, как Великая Китайская стена. — Будьте милосердны.
— Или ты заткнешься, или сейчас вообще выйдешь из машины, — просто и деловито заявляет пятиминутной давности интеллигент. — Ишь ты, ссыкуха, чего надумала — сказки плести про своего якобы больного ребеночка. А если даже и так, то что ты за мать такая, что его, больного, оставляешь одного, а сама шляешься черт знает где?
И обращаясь к водителю, наш интеллигент небрежно, насколько ему позволяет тесное пространство салона, машет рукой:
— Вперед, милый.
Словно нынче не бурлящее время автомобилей, а нерасторопная дореволюционная эпоха извозчиков, пролеток и перекормленных удовольствиями бар. Пренебрежительная интонация должна, по мнению интеллигента, подтолкнуть водителя, который все не трогает с места, да и вообще ведет себя как-то нерешительно, к действиям.
Рулило оборачивается к интеллигенту и спрашивает, как обычно практикуется у таксистов, не желающих становиться на чью-либо сторону в назревающем конфликте:
— Так куда сначала, вы между собой решили?
— К концертному залу, — сообщает уже раздраженно интеллигент. — Я же тебе сказал.
Переход с почтительного «вы» на простецкое «ты» заметно портит настроение водителя, отчего он начинает чернеть лицом, как земля, напоенная дождем. Трогаясь с места и посматривая в зеркало заднего вида, выискивая в нем лицо интеллигента, закаменевшее по ходу развернувшихся событий и оставшееся таким — со злобной молнией между губами, он говорит ему; говорит доходчиво и тяжело:
— Между прочим, фамильярностей я не приемлю. Я к вам на «вы», и вы ко мне должны без всяких «ты» обращаться. С вами у меня ничего нет общего.
Женщина тем часом обливается слезами. Она предчувствует, что поездка может затянуться еще и из-за нового назревающего конфликта — теперь между таксистом и интеллигентом. Глядя на нее, воочию представляешь тесную квартирку, в которой мается, ворочаясь с боку на бок на кровати, весь в липком поту, больной ребенок, один, оставленный матерью ради того, чтобы спасти ему жизнь.
И точно. Интеллигент начинает ораторствовать. Но с матерком, сообщая заодно, что у него три высших образования — юридическое, филологическое, а также — техническое. И что в свое время он был знаком с академиком Лихачевым, конструктором Королевым и певцом Кобзоном. Он клятвенно обещает поставить на четвереньки водителя, так, что тот его запомнит на всю оставшуюся жизнь, если надумает и дальше умничать. Потому что на свой болт с резьбой, что у него имеется, он насадит заднепроходную водительскую гайку и ее провернет. И что не ему, быдлу за рулем, поучать интеллигента, как себя вести среди людей.
Перед тем как замолчать, таксист сумрачно роняет, что, хотя он себя считает простым работягой, а к интеллигенции причислить себя никак не может, тем не менее думает так: куча бумажек, свидетельствующих о высшем образовании пассажира, ни о чем еще не говорит. Что обладатель этих ненужных документов никакой не интеллигент, потому что главная особенность русского интеллигента — это не прочитанные книжки и не знание в каком году была Полтавская битва, это — понимание другого человека, желание придти тому, если потребуется, на помощь, привнести свет в и без того темное царство, то есть общество. И именно из этого вытекает задача интеллигента: служить на благо людям.
— Короче, — взбудораженно констатирует факт интеллигент, выслушав таксиста, — ты ни хера не понял. — Так и запишем.
Представляется, что память интеллигента — своего рода записная книжка, куда он вносит имена своих обидчиков и их недобрые дела.
Наступает молчание — противное, липкое, похожее больше на то, что царит на кладбище во время собрания покойников, подводящего годовые итоги. Оно длится минут пять, как вдруг интеллигент понимает, что его везут не туда. Не к концертному залу. А, скорее всего, решив пойти навстречу нерадивой мамаше, перемазанной в соплях и слезах, таксист их везет в противоположном направлении.
— Звиздец, — сообщает интеллигент. — Падла, сволочь, гондон штопаный.
Страшная минута. Мать не переставая плачет. Водитель не отвечает, продолжая сосредоточенно крутить баранку, интеллигент колотится в истерике, проклиная всё и всех. Таксиста, этот город проклятый, молодуху, машину, дорогу, бегущую через подступивший к ней лесок. Он — он — он опоздает на концерт, где будут исполняться произведения не только Скрябина и Хачатуряна, но и Хрюнина!
Машина проезжает еще примерно километр, сворачивает с дорожки и, попетляв между деревьями, наконец останавливается. Таксист выходит и осматривается. Что-то выискивает наверху, подняв голову и цепляя взглядом сомкнувшиеся под небом кроны. Деревья тут стремятся прижаться друг к другу, и просвет между стволами столь мал, что продвигаться дальше невозможно. Здесь сумрачно и сыро. Сюда редко кто забирается. Везде мох и слой опавших листьев.
— Вылезайте, — вежливо просит таксист, достает из внутреннего кармана пистолет и наставляет на интеллигента. — Пожалуйста. Я очень вас прошу. Все-таки мне не хочется пачкать обивку салона. И войдите в положение молодой матери, которую дома ждет больной ребенок.
— Ты с ума сошел. Не вылезу, сука такая, — интеллигент, это очень заметно, напуган. Смена в его настроении столь стремительная, что сейчас не верится, каким он был агрессивным всего несколько минут назад. Он почему-то ерзает непрестанно, словно пытается избавиться от влезшего в его штаны кусачего насекомого. Молодая мать перестает плакать и с подозрением глядит на интеллигента. Она еще не может понять, что ей понравилось в смене картинки, но, определенно, разворот ситуации отражается положительно на ее поведении. О слезах женщина забыла и какое-то даже подобие улыбки проскальзывает на ее губах.
— Как представитель только что созданного, прямо вот сейчас, Комитета по спасению России от мнимой интеллигенции, действующей намеренно ей во вред, приговариваю вас к расстрелу, — таксист торжественен, словно государственный гимн.
— Что ты мелешь? Я не вылезу, — голос интеллигента начинает дрожать. — Ты обивку запачкаешь, сам сказал. А если я причинил кому-либо из вас неудобство, то прошу меня извинить.
Звучит выстрел. Он похож на хлопок, негромкий и вялый, какой производит нерадивая пробка, не желающая покидать пригретое ею место, бутылочное горло. Тело интеллигента обмякает на заднем сидении. Удивительно аккуратно ввинченная в лоб пуля лишь приспустила из смертельной раны немного крови. Странно даже. Молодой женщине кажется, что ее или в дурной сон злым ветром задуло, или что она понарошку принимает участие в худом кино. Перед тем как умереть, интеллигент пытался что-то сказать, убедительно выговориться, как это только умеет российская интеллигенция, стоящая на краю беды, о том, что наболело, что легло тяжким грузом на сердце и не дает ей покоя. По очертаниям сложенных в последнюю секунду губ можно предположить, что интеллигент держал-таки наготове слово «родина».
— Поздно, — вздыхая с сожалением сообщает таксист и вместе с тем с удовлетворением смотрит на молодую мать, которая ответно, с нарастающим ужасом, глядит на водителя. Вытащив тело интеллигента из машины и оставив его в густых зарослях кустарника, водитель говорит, словно оправдываясь:
— Вообще-то нам запрещено носить оружие, а тем более — пользоваться. Но вот порой встретишь мразь, что ведет себя вызывающе...
Затем после минутной паузы произносит:
— Как же все-таки извратили смысл этого слова. Ведь интеллигент — этот тот, кто действует во благо людей, приходит им на помощь. Спешит творить добро. Поехали, женщина. Вас сын ждет.