Эстер

Стэрка
Все подруги мамы были для меня тётями. Так удобнее было к ним обращаться, чем выговаривать какое-нибудь крючковатое отчество, вроде Сигизмундовна. Проще сказать тётя Бася, забыв про имя её отца-поляка. Отчество другой подруги мамы – Берты - запоминалась легче - Соломоновна. Но, вопреки такому отчеству, сама она, по-моему, большим умом не отличалась. Поэтому для меня оставалась тётей Бертой.
Эти «боевые» подруги мамы мешали мне делать уроки, хотя она напоминала им, что у сыночка ответственный седьмой класс.
Беседы у них начинались вполголоса, чтобы не отвлекать меня. А, когда голоса набирали громкость, они уходили за фанерную перегородку - в родительскую спальню, где развязывали связки, давая волю своим эмоциям, то плача, то заливаясь смехом,
Когда они собирались втроём, маму  не было слышно. Подруги щебетали, перебивая друг друга, так что и при желании ничего невозможно было понять. Из-за перегородки доносилось: «Берта - Бася, Бася - Берта, Берта - Бася, Бася - Берта.»
Да я и не прислушивался к разговорам женщин, считающих, что если они меня не видят, то и я их не слышу и  можно громко, без умолку болтать. Вроде взрослые, ещё не старые - и сорока нет, а розум их, как выражается мама, в роддоме забыли.  Даже по обрывкам фраз становилось понятно, какими мелочами они замусоривают свои мозги.
Впрочем, мама однажды сказала тёте Берте, что у неё растёт не по своим годам очень сообразительный мальчик, при нём не всё из женских секретов можно проговаривать. И она была права: я действительно понимал больше, чем могли предполагать взрослые, выбалтывающие свои семейные тайны. Иногда  из монологов тёти Баси у меня кое-что вызывало интерес. Обычно они говорили о том, что я бы хотел услышать, тихо, задушевно, слезливыми голосами. Но, когда мне становилось интересно, слух мой обострялся. Я делал вид увлечённого чтением, продвигался ближе к ним, отодвинув штору: для чтения нужно побольше света, а сам, между тем, погружался в другой роман, а не в тот, что в моих руках. Это был роман о любви, ревности и ненависти тёти Баси. Иногда я украдкой поглядывал на неё.
- Стэрка, - ненавистное имя она сплёвывала с губ, подняв орошённые слезами глаза, - эта никейва портит мою жизнь!
Так тётя Бася уже несколько дней подряд начинала разговор о появившейся, по её наблюдениям, любовнице у мужа – Вениамина Вертлиба. Эстер, чьё имя означает «звезда» она называла пренебрежительно Стэркой. А «ыкейва» на идиш означает не то чтобы проститутку, но женщину безобразно лёгкого поведения. В русском языке есть лишь нецензурные синонимы этого слова.
Как-то мама сказала тёте Берте: «Меня расстраивают Басины майсы о Вене  и Стэрке.» Я же эти байки-истории, иронически на идиш называемые майсами, слушал с каким-то недетским любопытством. Но сейчас не обо мне речь. Надо представить стержень, вокруг которого всё крутилось в тёти Басиной истории – дядю Веню Вертлиба. Дядей он мне был тоже только по форме обращения - не приходился он ни одному из моих родителей братом.
Высокий, толстый, горбоносый, рыжебровый и лысый дядя Веня поразил меня своим волосатым телом, когда однажды, в своём дворе на моих глазах обнажился до пояса. Спина и грудь его были покрыты вздыбленной рыжей шерстью… Такого страшного покрова я не видел никогда - ни на пляже, ни в мужской бане. Как его полюбила красивая тётя Берта, почему Эстер влюбилась?
Из его успехов у слабого пола я сделал вывод - женщины любят звероподобных мужчин.
Возвращаясь к себе тринадцатилетнему, я ловлю себя на мысли, что, наверное, в этом рассказе будут погрешности, связанные с осмысливанием воспоминаний с высоты прожитых лет. Но с годами картины детства не утрачивают яркость красок. Даже многие события, не столь далёкого времени, тускнеют быстрее, притапливаются приливами больших информационных волн. А в ту послевоенную пору мне - мальчишке, больше увлечённому книжками, чем детскими играми, жизнь открывалась рассказами взрослых и «майсами», такими  как от тёти Баси.
Вот, садятся они друг против друга. Мама подпирает рукой подбородок - вся внимание, тётя Бася кладёт перед собой большой платок с вышитыми по углам васильками - готовится вытирать себе слёзы. О чём пойдёт речь сейчас? Опять о Стэрке? Ну, да!
-Ты представить себе не можешь, что творит мой газлон, май гунд, - говорит тётя Бася, выкатывая на лоб возмущённые глаза.
Это она, конечно, о Вениамине Григорьевиче. Но почему называет его на идиш «бандит» и «собака»? Всё из ревности к Эстер. Да сказала бы «ловелас». Так ничего же сама не читает, разве что иногда слушает, что мама вслух читает им с Бертой. Грамотный, начитанный муж обогатил её лексику многими приличными словами - от постоянного общения с ним её речь стала более-менее связной, логичной.
- Я нашла у него в кармане пальто гондон, - чуть ли не вскрикнула она, поведав о своём важном открытии.
- Нехорошо Бася, шарить у мужа в карманах. Еврейская женщина не должна так делать. Не учись у гоек! Они даже бьют своих мужей. А я ещё до войны слышала про случай, как одна медсестра из ревности кастрировала своего мужа, - назидательным тоном говорила ей мама.
-А я не из тех евреек, что в синагоге не стоят рядом с мужчинами, а уползают наверх. Я в синагогу не хожу. Я женщина совремённая! Наполовину полячка - с горячей папиной кровью. А этот газлен ещё шутит. Говорит: «Это не мой презерватив. Он мне по размеру не подходит – короткий и порвётся по шву. Мне его специально подбросили, чтобы поссорить с тобой!» Представляешь, какой хитрый он аид, на что способна идише коп, - в глазах тёти Баси заиграла какая-то хитрая мыслишка, пока она держала паузу, обдумывая её, - Кастрировать Веню я не могу, хотя он у меня это заслужил. А вот ошпарить ему поц со всем его поцеватым хозяйством, смогу. Он у меня по утрам пьёт чай в трусах - так привык. Вот я и уроню чайник с кипятком. Пока у него поц заживать будет, он от Стэрки отвыкнет.
Она почувствовала мой любопытный взгляд, повернулась ко мне:
- А ты читай, не прислушивайся к взрослым!
- Что за глупости ты надумала, Бася, - вернула её к разговору о муже мама, - Пустэ халэймес! Выброси всё это из головы! Такое может плохо кончиться и для него и для тебя… И потом, ты их сделала любовниками, не имея для этого никаких фактов. Одни подозрения. Да люди часто испытывают влюблённость - и это заметно со стороны, но до близости не доходят. А у тебя прямо-таки гиперболизированная ревность.
-Не надо называть меня учёными словами, - обиженно сказала Берта, - не буду калечить ему поц, может и мне ещё пригодится, когда мой газленд очухается от наваждения.
Пустые сны – пустэ халэймес. Как такие коварные методы мщения женщине на ум приходят. Мне ничего подобного в книжках не встречалось. Оказывается, в жизни люди фантазируют часто, а я только начинаю это понимать. И не столько понимать, а представлять воочию, в лицах, в действиях. 
Моё воображение доходило до физического ощущения представляемого события. Я вспомнил боль от однажды обожжённого кипятком пальца, и мне стало жаль Вениамина Григорьевича. Пацаны бы только посмеялись, расскажи я им о коварной затее тёти Баси, а мне виделись тревожные картины  в доме напротив: «скорая», дядя Веня на носилках, укрытый простынью. Что мой палец в сравнении с тем, что он мог испытывать! Но, слава Богу, мама и он этого не допустили.
Вениамин Григорьевич не был мне образцом к подражанию. Не хотел я быть большим и толстым, тем более рыжешерстым, звероподобным. Но уважение он к себе вызывал, говорил он приятным голосом, грамотно и умно. Из магазина, которым заведовал, приносил нам по праздникам всякие деликатесы - редкие по тому послевоенному времени продукты: халву, шоколад и даже колбасу. Меня всегда расспрашивал, что читаю. Хвалил маму за выбор правильных книг, говорил:
- Надо читать классическую литературу. Нельзя время терять на пустяки…
Мне это запомнилось надолго.
К сожалению, дядя Веня о себе ничего не рассказывал. В праздничные застолья, когда у всех развязывались языки, когда бывшие фронтовики вспоминали разные истории, случавшиеся на войне, где смех и смерть бывали совсем рядом, он только грустно улыбался.
Что с ним было в войну хорошо знает его Бася, и я это знал из её диалогов с мамой.
- Ты представляешь, он раскричался на меня за то что я эту Стерку назвала никейвой, возмущённо говорила она, вытирая вышитым красивыми цветами платком слёзы, - представляешь, он мне ещё приказывает: «Не смей оскорблять эту героическую женщину! Она бойцов с поля боя, рискуя жизнью, выносила! У неё медаль «За отвагу!» А я ему в ответ говорю: «И что? Значит за это можно глазами есть отца двоих детей, семью разбивать?» Тоже мне хохем! Был бы умный, сразу, когда брал её в магазин работать, предупредил, чтобы не пялилась, грудь не выставляла и коленками не светилась, задирая юбку. Как ни зайду, вижу - ест она его своими глазищами бесстыдными. А он мне: «За детьми следить надо, а не за Эстер! Она достойна уважения. Сама воевала, муж погиб на фронте. Не нам - тыловым людям её судить. Она имеет право жить, как хочет!» Видите ли, она за войну имеет право на чужих мужчин. А сколько я в войну от Вени натерпелась! У него была бронь, а он рвался на фронт. Я его не пускала, устраивала истерики, теряла сознание. Он же руку на меня никогда не поднимал, поэтому бился головой об стенку, грозился покончить с собой. Говорил, что не может смотреть в глаза женщин, которые получают похоронки и глядят на него живого, не понимая почему он не на фронте. Он старается возвращаться домой попозже, чтобы людям не мозолить глаза. Однажды он уговорил военкома - мы дружили семьями - и стал собирать вещмешок. Я рвала у него из рук бельё, кричала, что утоплюсь, ничего не помогало. Тогда побежала к военкому - он ко мне относился по-особенному, как к женщине, я это всегда чувствовала, и я ему сказала: «Моя благодарность не будет знать границ.»  Он меня понял и вернул Веню с вещами, напомнив ему про диабет, с которым он долго на фронте не протянет, и про туберкулёз у сына.
Вспоминаю себя. Что-то не детское было в моём детстве. И даже сейчас я вижу то, что представлял как наяву, слушая тётю Басю.
Хмурое утро, печальный городок, убитые горем женщины, на улицах не встретить мужчин - все на войне, возвратилось несколько калек и пришли сотни похоронок. И вот несёт своё тяжёлое большое тело с красным пухлощёким лицом рыжий еврей Вертлиб, с виду здоровый и благополучный, непонятно почему не отправленный на фронт. Он читает этот вопрос в наслезённых глазах женщин, потерявших своих мужей. Кто им расскажет, что не по своей воле он здесь задержался, что с виду здоровое его тело - рыхлое и больное, что совесть его грызёт, доводя до отчаяния.
Не в таком словесном выражении, но по существу так я себе представлял тогда его переживания. Не то чтобы рос я юным психологом, в то время, когда мои друзья становились юными натуралистами, но стремление понимать взрослых меня погружало в причины их страданий.
Не раз я убеждался, что Вениамин Григорьевич человек чуткий и совестливый, справедливый и деликатный. И эта сцена его отчаяния от невозможности пойти и как все погибнуть на войне, не выходила у меня из головы. Придя к Осе Вертлибу за «Приключениями Тома Сойера», я стал внимательно рассматривать стену комнаты, о которую бился головой его папа. Она была в картинках и фотографиях, увешанных до самой двери. Скорее всего, он бился об эту дубовую дверь. Я легонько стукнулся лбом и дуб отозвался гулким звуком. Точно, такие отзвуки ударов могли успокаивать, подумалось мне.
- Ты чё, очумел? - удивился Ося.
-Да я так, хочу узнать какой у дуба звук.
Ося подвёл меня к папиному книжному шкафу
- Тут у нас ещё есть три книги Марк Твена. Папа советует все прочитать, - сказал он, зная о доверии ко мне его отца.
Моей маме Вениамин Григорьевич тоже охотно давал свои книги, после их возвращения они обменивались мнением о прочитанном. Тётя Бася с книгой не дружила: у неё развивался жизненный роман, где любовь, ревность и ненависть были неописуемы и страстны, местами в её фантазии, страшны.
Меня, стараясь не отвлекать от учёбы, в магазин не посылали. Но, движимый любопытством, я сам вызвался сходить за хлебом в лавку Вертлиба. Очень хотелось увидеть, какая же она эта Стэрка.
Мне повезло: от двери до прилавка образовалась очередь на полчаса работы проворной продавщицы. Она и по моим понятиям женской красоты была великолепна. Глаза большие, карие, миндалевидные, лицо смуглое - обрамлено волнистыми каштановыми волосами… На неё бы смотреть и смотреть, любоваться приветливой улыбкой, с которой она обращается к каждому покупателю. В других магазинах, где иногда мне приходилось бывать, продавцы смотрели на покупателей, как на врагов. Пока до меня дошла очередь, появился и Вениамин Григорьевич. Эстер вся засветилась, заискрились её карие очи и улыбка выделила ямочки на её оливково-смуглых щеках. Да, тётя Бася, ты, конечно, тоже красива, но конкуренции тут тебе не выдержать, подумалось мне. А дядя Веня, дядя Веня! Он сразу лицом преобразился, помолодел, покрасивел… Он подошёл ко мне, погладил по голове, спросил, что собираюсь купить, он мне быстро отпустит. Я ответил - никуда не спешу, постою, как все.
- Ты у нас правильный мальчик, блат не признаёшь, - одобрительно улыбнулся он, ещё раз дружески потрепав мой чубчик.
Понял я, посетив лавку Вертлиба, там любовь, которую видно и невооружённым глазом, а тем более глазом, вооружённым ревностью.
Между тем, Бася Вертлиб решила следить за ним, застать  неверного во время акта измены.
Как всегда, она вышла на совет к моей маме, не отключив прослушку в моём лице.
- Сегодня, мой газленд говорит про задержку на работе из-за получения большой партии товара. Пару дней назад он уже так говорил. Я возьму кислоту и испорчу ему товар!
- Не глупи, Бася! Если даже твои подозрения подтвердятся, это не выход. Тебя посадят надолго. Подумай о детях, если себя не жалко, - отрезвляла её пыл мама. – И слежкой заниматься не надо - ни к чему хорошему это не приведёт.
- Нет уж. Насчёт кислоты я согласна. Ты права, послушаюсь… А выследить их я должна. Не обманывает меня моё женское чутьё. Они смотрят друг на друга так, как будто уже…, - она резко повернулась ко мне, - Закрой уши мальчик, я должна сказать неприличное слово…
- Не надо, - прервала её мама, - я всё  поняла, Но подумай о своём достоинстве, не унижай себя какой-то слежкой, скандалом с соперницей, если твои подозрения подтвердятся. Это ничего не изменит. Нельзя грубо вторгаться в человеческие чувства. Иногда лучше понять и простить.
-Ты, подруга, судишь по книжкам, а я действую по жизни. К советам твоим прислушиваюсь всегда, но на этот раз ослушаюсь. Очень хочу я его с этой ныкейвой застать врасплох, плюнуть Стэрке в рожу!
- Ревность, Бася, повредила тебе голову, - грустно сказала мама, - в нашей молодости ты была не такой… совсем не такой.
В тот вечер быстро потемнело и опустилась над нашим городком ночь - чёрная, как ревнивые фантазии об отмщении сопернице Баси Вертлиб. Моё воображение тоже не дремало. Я видел, как описывает круги у магазина, периодически прячась за клёнами тётя Бася, выслеживая Вениамина Григорьевича. Может она раздобыла где-нибудь стремянку и заглядывает в единственное, выходящее во двор окно. Что же она может там увидеть? Кое-что я мог представить из втихаря почитываемого «Декамерона». Похоже, роман о Вене и Стэрке приближался к кульминации.  Надо было только дождаться прочтения новых страниц от автора - Баси Вертлиб.
Она пришла в непривычном для неё виде - в широкополой шляпе с чёрной вуалью, закрывающей лицо. Демонстративно откинула вуаль, и нам открылся большой синий фингал под правым глазом на полщеки.
- Что случилось, - всполошилась мама, - кто это тебя так? Неужели Веня?
- Нет, это меня Стэрка – ногой!
- Как ногой, как это можно?
- Сейчас, сяду, всё расскажу по порядку, - она насладилась удивлением подруги и теперь могла поведать о своём оригинальном приключении вчерашним вечером, - Как я тебе говорила, я решила их выследить и, конечно, застукала на месте преступления, то есть сношения, интеллигентно выражаясь. Я долго ходила вокруг магазина, видела за окном их головы, но ничего не могла понять. Наконец, погас свет, они должны были выйти из магазина, но время шло, а дверь не открывалась. Я стала громко стучать и даже камнем бить - всё напрасно. Тогда я обежала вокруг дома, нашла ящик и приставила его к стене под окном. Решила разбить стекло, чтобы окно открыть. Но только я встала на ящик, как окно открылось, из него выпрыгнула Стэрка, я почувствовала удар в лицо ногой и ноги Стэрки на своих плечах. Вместе с ней я соскочила со своей подставки и сделала даже несколько шагов, отметив, что она совсем не тяжёлая. Она, держа в руке трусы, сказала : «Прости, Бася!» и побежала прочь. Я ей даже в волосы вцепиться не успела.
Мама дала подруге свинцовую примочку, она приложила её к синяку, спросила:
- Ну, что ты на это скажешь?
- Скажу, что и раньше тебе говорила: не надо следить за мужем! У разумных людей такие вопросы иначе решаются.
- Выходит, я дура, - с обидой в голосе визгливо сказала тётя Бася.
- Не умно себя ведёшь, - почти согласилась мама, подав это в деликатной форме.
- Знаешь, я уже поняла - ты права: изменить ничего невозможно. И мне поумнеть ещё не поздно. Во всяком случае, когда Веня, как побитый псина, пришёл домой, ожидая, что я забьюсь в истерике, как тогда, при его сборах на войну, я его встретила гробовым молчанием и на кухне его ожидала еда. Подумала: начнёт собирать вещи, вырывать с криком их у него, как тогда, не буду. Но он уходить от нас не собирался. По своему меня поняв - знаю, что он там подумал - он сказал: «Будем вместе воспитывать детей». Ничего я ему не ответила, держа гордость.
- Ты молодец, Бася, ты на правильном пути. Знаешь, у мужчин такие срывы бывают. Время покажет, может, у вас ещё всё наладится, - сказала мама, обрадованная её разумными мыслями.
- Одно мне непонятно, что он в этой Стэрке нашёл? - не могла остановиться подбодрённая мамой Бася. – У неё тела нет - я плечами это почувствовала, когда она спрыгнула на меня из окна. Может Бог ей между ног лишний кусочек сахара вбросил, сделал сладкой для мужиков. Так в моей деревне о ныкейвах говорили. Такие у нас были, к которым все ходили.
- Бася, выкинь ты Эстер из головы. Думай о детях. Веня хороший отец, он их правильно воспитывает… Тут мне подумалось, что и мама постоянно тётю Басю воспитывает - как только у неё терпения хватает. Я, слушая этот разговор, видел Эстер – наездницу, гарцующую на женщине-лошади Басе.
Всё грустно и смешно, смешно и грустно. Неужели и меня ждёт такая странная взрослая жизнь?
Правда, в школе меня настраивают на большое светлое будущее. Призывают: «Пионер, не теряй ни минуты... с пионерским салютом утром солнце встречай!» И я это пел, не вникая в смысл. Понятней призывал к действию своим стихом Маяковский: «Будущее не придёт само, если не принять мер. За жабры его - комсомол, за хвост его - пионер!»
В той советской школе нас учили мечтать в отрыве от реальной жизни. Иконой, образом для нашего пионерско-комсомольского детства был Павка Корчагин, библией книга Николая Островского «Как закалялась сталь». Как молитву запоминали мы цитату о том, что жизнь человеку даётся один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
Не заглядывал в детстве я так далеко, чтобы представить, как оборачиваюсь на прожитое. Мне казалось, детство будет со мной всегда, хотя взрослая жизнь рядом у меня из мыслей далеко не уходила. Особенно обострённо начинали работать мысли о пережитом человеком, когда он из жизни уходил. А я - ребёнок войны - рано понял, что жизнь конечна… И вот снаряд разорвался совсем рядом. К нам в дом спозаранку влетела тётя Бася с диким воплем: «Ай-я-я-я-яй»
-Что случилось? – встревожилась мама.  Она включила свет и внимательно рассмотрела рыдающую подругу - нет ли каких ран.
- Случилось, - захлёбываясь слезами проговорила Бася, - Мой газленд взял и умер!
- Как умер!?
- Так! Уснул и не проснулся! Врачи, может, скажут что случилось. Наверное, его убил диабет.
И тут из неё прорвалось громкое причитание, услышанное, видно, на чьих-то похоронах:
- Ой, на кого ты покинул нас? О-ё-ёй! Закатилося ясное солнышко!
- Гинуг! Хватит! Хватит убиваться, Бася! Надо делать похороны. Бери себя в руки.
Родственников у Вертлибов не было - все погибли в гетто. Но уважавших его людей собралось много. Поминали душевно под самогонку, закусываемую салом с картошкой и капустой. Местные евреи не заморачивались кошерной едой, об обычаях и традициях напоминать некому было.
Детей - Осю и Цилю Вертлибов вместе со мной и ещё одним мальчиком подкармливали за отдельным столиком. Дяде Вене надо было умереть, чтобы я узнал о нём так много хорошего. Оказывается, не бесцельно были прожиты им все годы до этого дня. «Всю жизнь буду помнить, как он делился с нами хлебом, спасая от голодной смерти», «Если бы не Вениамин Григорьевич, мы бы никогда не построили себе дом. Мало того, что помогал деньгами, так ещё и сам работал как прекрасный столяр и плотник, мастер на все руки», «Он и школу ремонтировал, за ним другие родители пошли», «В нашей библиотеке половина книг от товарища Вертлиба. Он в войну много ценных книг сохранил». Таких высказываний было много. Они о делах не по - Островскому - ура-патриотических, как именовал их сам дядя Веня, а просто человеческих, что делаются от души.
Люди приходили, выпивали, ненадолго присаживались и уходили, уступая место другим - квартира Вертлибов была невелика. Зашла и Эстер, выпила по-мужски большим глотком полстакана самогона, не поднимая глаз, чтобы избежать взгляда тёти Баси и, не закусывая, ушла.
Ося, как его называла наша классная руководительница, мальчик-оптимист, был бледен и грустен, всё время молчал. Папин сын - он часто в разговорах ссылался на его высказывания. Может сейчас вспоминает одно из них, которое приводил мне: «Не надо страдать по тому, чего не вернуть». Да легче ли ему от этого…
Уйдёт день - придёт ночь. Обязательно. Придёт и новый день. Непредсказуемо, с чем он заявится, с какой неожиданностью. Кто бы подумал о неожиданной кончине Вениамина Вертлиба?
А ещё говорят в народе: «Пришла беда - отворяй ворота!»  Не прошло и месяца и новая трагическая весть ворвалась в наш дом вместе с рыдающей Бертой Соломоновной:
- Слушай сюда, - выкрикнула она с порога, - Бася умерла, скончалась Бася!
Мама усадила её, взяв за дрожащие плечи, налила воду  с валерьянкой.
- Успокойся Берта, - сказала она, придержав стакан у её губ, - Расскажи что произошло. Мы же рядом. И ничего не знаем…
-А что вы могли знать, если всё случилось совсем недавно - Бася скончалась буквально у меня на руках. Врач сказала – инфаркт. Это у неё от горя, это у неё из-за Вени разорвалось сердце…
Они тихо заплакали, прислонясь головами друг к другу. Потом, будто спохватившись, тётя Берта вопросила:
- А что будет с детьми? Родни у Вертлибов нет. Их же заберут в детский дом!
- Надо подумать, - сказала мама, - а пока мы с тобой поочерёдно за ними присмотрим.
-Хорошо, я всю эту неделю могу быть с ними. Буду Цилечку водить в школу.
В конце недели, в шабат, приготовив настоящий цимес детям, мама собиралась сменить подругу Берту, но та появилась внезапно и не одна. С ней была Эстер. С мамой они были знакомы, но домами не дружили и, настраиваемая Басей, она к ней относилась настороженно. По выражению лиц пришедших женщин понятно было - предстоит серьёзный разговор. Мама сразу сообразила чай. Разговор начала тётя Берта, без вступлений - с места в карьер:
- Эстер хочет быть с детьми Вени и Баси навсегда!
- И при чём тут я? - удивилась мама, - не я решаю этот формальный вопрос.
- Формальный вопрос меня не волнует - я его решу. Меня беспокоит моральный… За этим я пришла, зная с каким уважением относился к вам Вениамин Григорьевич, как ценил ваше отношение к его детям, - сказала Эстер в ответ на недоуменный вопрос мамы, - Никто больше мне не сможет помочь найти подход к его детям, рассказать чем они живут, чем дышат, что любят, чего не терпят.
- Какой разговор! Чем смогу - помогу, приостановила Эстер мама, - проблема в другом - как сами дети отнесутся к новой маме.
- Да, это важнее всего, - согласилась Эстер, - но сын – Осип - дитё войны. Мало того, что он внешне вылитый Вениамин Григорьевич, у него мысли взрослого человека. Знаете, что он мне сказал в ответ на моё предложение жить вместе? Так он сказал: «Лучше с вами, чем с воспитательницей в детдоме. Я знаю, что папа вас любил… Но мамой я вас называть не смогу. А обращаться по имени отчеству, как к чужому человеку, мне бы тоже не хотелось». Я предложила: «Давай, ты будешь считать меня своей старшей сестрой. Можешь иногда обращаться ко мне, как было в нашей многодетной семье - Стэрка. А как Цилечке будет удобней и естественней, вы с ней решите. Она же тебя лучше, чем маму слушалась - мне Вениамин Григорьевич говорил». Вот так мы с Осей и поладили.
Я смотрел на Эстер новыми глазами. Она выглядела ещё красивее, чем тогда, при наблюдении за ней в магазине. Наверное, она похорошела больше обычного от умного выражения лица, а может от того, что мне очень понравилась её речь.
В школе на переменке мы забежали с Осей за угол курнуть. Он спросил меня:
- Не знаешь – Стэрка - значит звёздочка?
- Эстер – звезда, это точно. А Стэрка - это же кличка какая-то, дразнилка, вроде.
- Может и дразнилка, - согласился Ося,- для мамы вообще это имя было ругательным словом, она им папу стегала. А для нас с Цилей - эта звёздочка…
Мы вернулись в класс. Слова учительницы о спряжении глаголов пролетали мимо меня - их запоминала доска, где они выписаны мелом. Мысли мои парили над школой высоко и далеко. Я не мог их оторвать от взрослой жизни мною подслушанной и так трудно осмысливаемой. Одно мне уже становилось очевидным - в этой жизни всё непредсказуемо, у неё такие выкрутасы! А главное, что понял: звёздочки есть не только на небе…