О смерти я узнала слишком рано и испугалась. Моя бабушка Мария была с ней тесно связна. А детские страхи, как известно, очень устойчивые, на всю жизнь.
Бабушка приезжала к нам в гости с большой сумкой гостинцев. Привозила много конфет и печенья. Особенно после Родительского дня. Её угощали, чтоб она, верующая, поминала усопших, и ещё она собирала на могилках. Привозила и вещи. Позднее я поняла, что это были вещи умерших, которые тоже отдавали бабушке за её помощь родственники. И ещё бабушка обязательно поровну давала нам, своим внукам, отложенные от скудной пенсии и сэкономленные рублики.
Помню, мама носила модный пушистый свитер, с заштопанной дырой на уровне левой лопатки. Оказывается, этот свитер носила погибшая молоденькая девушка, которую зарезал в поезде проигравший в карты бандит. Он обязан был это сделать, иначе зарезали бы его. В те годы очень часто проигрывали в карты места в поездах, кинотеатрах и других местах.
В Кулунде была небольшая церквушка. Бабушка впервые меня совсем маленькой привела туда на исповедь и причастие. Молитвенное пение как- то пересекалось с образом смерти. Но здесь, в храме оно было таким по – воскресному праздничным и торжественным. В высокие узкие оконца среди образов и фресков проникали косые солнечные лучи и, пробиваясь сквозь золотистую пыль и дымку от лампад, они преломлялись внизу в причудливые миражи и восторженно напоминали о радостях жизни.
Торжество молитвенного хорового пения перекликалось с торжеством колокольного звона в небесах, распугивающим птичьи стаи. И вместе со вкусом сладко – терпкой щепотки хлебного мякиша, пропитанного вином – тело господне - и вкусом пресной и твёрдой просфоры , рождалось ощущение праздника и точно приподнимало меня над землёй – так я была поражена и восхищена церковным великолепием и святой тайной, в глубины которой неустанно окунала меня моя бабушка.
Бабушка Мария в церкви вела себя очень артистично. В Кулунде она была знаменитостью. Её все знали и уважали за веру, при её- то красе за почти монашескую жизнь, желание помочь всем в горе. Она стала местным идолом! При том, поднятым на крыла невиданной смертью и странным воскрешением мужа. Никто и понятия не имел о таком недуге как летаргический сон.
И бабушка уже не могла не быть артисткой на людях. В церкви она сходу бухалась на колени, отчаянно молилась и громко колотилась лбом о пол, невольно привлекая к себе внимание окружающих. Я даже иногда стыдилась её столь неистового поведения на людях.
По – настоящему искренне и часто она молилась дома под иконами при свечах. Это было так фантастически красиво: плачущая и стекающая каплями лампадка и колеблющиеся на стенах тени. Бабушка молилась и о живых, и особенно тщательно о мёртвых.
Если где в доме случался покойник, немедленно звали мою бабушку обмыть, обрядить и отпеть молитвенно вместе с другими старушками. Странно, как рано тогда назывались и становились старушками. Лет слегка за сорок. Мы в наше время в сорок лет ещё невесты, ещё более красивые, чем в юности, знающие свои минусы и плюсы, имеющие свой стиль и могущие себя выгодно преподнести.
Я часто сидела у гроба бок о бок с бабушкой и цепенела от траурного молитвенного пения, от каменной холодности и заострённости лиц покойных, от ни с чем не сравнимого тошнотворного запаха смерти, сладкого, пресного и приторно дрожжевого.
Всех почивших везли или чаще несли на кладбище по улице Юго – западной мимо нашего дома и автороты. Бабушка не пропускала ни одной смерти, и мы часто присоединялись к траурной процессии. Особенно жутко было, когда сопровождал проводы похоронный оркестр. Смерть, так нагло явленная летом в поражала и опрокидывала меня навзничь. Взвивалась жалобным плачем трубы, железные тарелки методично ударяли друг о друга ,словно ставили жирные точки в оконченном жизненном спектакле. Казалось, плакало синее яркое небо, куда взвивались скорбные звуки ансамбля. Особенно пронзал ужасом от торжества смерти именно этот плач похоронного оркестра.
Днём при ярком солнечном свете всё походило на острый жизненный увлекательный концерт. Всё было так колоритно и интересно. И похоронная процессия, и ярко-неживые бумажные венки, и человеческое отчаянье и обречённость перед не исправимым.
Всегда и непременно мы участвовали с бабушкой за поминальным столом, где тоже всё было необыкновенно остро и интересно. Запахи вкусных и сытных блюд смешивались с тошнотворным запахом смерти и человеческого тления, хотя всегда тщательно проветривали и мыли полы холодной водой. От этого смертного духа , несмотря на голод, есть я ничего не могла, лишь любопытно оглядывала поминовение. Сам обряд поминальный, вначале грустный и чинный, после нередко превращался в обыкновенную гулянку с изрядным принятием спиртного.
Часто бабушку звали для помощи при родах, и она всегда откликалась. Однажды мы приехали в Кулунду с ней из Алексеевки, где она гостила. И угодили как раз на похороны – в тяжёлых родах скончалась мать вместе с первенцем. Как кричала тогда родня и сетовала на то, что не было рядом Марии – она бы помогла. Они её чуть ли не обожествляли!
Это было такое острое, наполненное великим драматизмом и трауром зрелище, что до сих пор оно стоит у меня перед глазами! Мы с бабушкой стояли так близок от гроба, что я, уцепившись за его красный бок, впивалась как жалом – взглядом в кукольно фарфоровые серые лица матери и лежащего у ней на плече младенца, словно вылепленного из глины, чуть не опрокинула гроб, провалившись от потрясения и яркости эмоционального всплеска в обморок.
Я стала панически бояться смерти и мёртвых! И если днём всё было так упоительно интересно, то ночь обрушивалась на меня мертвенной темью и давила, душила страхом. Хоть я и спала всегда с бабушкой, это не спасало меня от бессонницы или снов – кошмаров.
Везде на стенах в ту пору висели фотографии в деревянных рамках, украшенные вышитыми полотенцами и салфетками. И нередко на них были фотографии тех же похорон с изменёнными серыми лицами покойных в гробах.
И с них опять на меня взирали сверху всё то же непостоянство жизни и торжество смерти.
Свадебные фото с фатой и венков из искусственных цветов на головах невест с женихами, неестественно нарядными и оттого неловкими, перемежались опять же с фотографиями почивших в гробах, украшенных такими же искусственными цветами, взятых в кольцо плачущими родственниками в чёрном. У меня случались панические атаки.
Я не могла подолгу уснуть, зарывалась глубоко под одеяло, а во сне меня преследовали плач и крики на похоронах, ядовитый запах смерти и пытливые взоры умерших из гробов на фотографиях над кроватью. Я боялась пошевелиться и задыхалась под одеялом. И как я радовалась, когда бабушка, просыпаясь, живая и ласковая, вела меня на ведро « посикать». Я просила бабушку закрыть страшные фото полотенцем. Бабушка, обняв меня, засыпала. А я, вспотев от её нерастраченных знойных объятий, опять не спала. И снова радовалась, когда восторженным воплем жизни вдруг вспарывала мертвенную тишь ночи, удвоенная эхом, перекличка диспетчеров на железнодорожном вокзале, сигнальные вопли тепловозов, - дробный и бодрый перестук вагонных колёс. От этих звуков – живых и радостных, счастливо сотрясалась земля и наша с бабушкой железная кровать.
И в окнах, наконец, начинал тЕплиться младенчески молочный, мутный рассвет. И под эти предутренние звуки жизни я, наконец, сладко засыпала, уже не боясь.
И с тех давних пор эти жизнеутверждающие голоса и звуки железнодорожного вокзала навевают мне щемящую память моего детства, остросюжетного, но и счастливого, мою бабушку Марию – богоделку, самобытную интересную и ласковую. Эти звуки - как предвосхищение будущности настоящей жизни, путешествий и счастья!
Март 2018 г Поезд Краснодар – Тобольск. Зоська.