Мизантроп из меня получался неполноценный, неправильный мизантроп.
Нелюбовь к людям боролась с добротой, невесть откуда в моем характере взявшейся и, как мне казалось, молчаливо признаваемой всеми членами семьи генетическим сбоем. С небольшим перевесом победу одержала доброта. Как я ни пыжился, стараясь соответствовать своему предназначению, – ничего не получалось, сторонился людей, частенько не уважал, еще чаще снисходительно жалел – все присутствовало в избытке, все кроме не только сложно структурированной ненависти, но даже простенькой в исполнении нелюбви.
Дед выслушивает ежедневные отчеты, сидя в любимом венецианском кресле у камина. Дед такой старый, что мерзнет и зимой, и летом, греется у открытого огня, бережно укрытый клетчатым пледом. Говорит и редко и мало. Но в этом нет необходимости. Все знают, если дед хмурит поседевшие родовые брови, густые и лохматые, как и у всех в нашей семье, то он недоволен. Если шевелит усами – очень недоволен. А если вразнобой двигает бровями и шевелит усами, то сердится не на шутку. Все это он проделывает с закрытыми глазами, катая глазное яблоко под морщинистыми веками. Мне кажется, с закрытыми глазами дед лучше видит. Я не раз пристально наблюдал за ним спящим и успевал уловить улыбку, прыткой ящеркой прячущуюся за пышные усы цвета гречишного меда.
Напротив деда в качающемся плетеном кресле восседает мой дядька. Родители шепотом и с оглядкой поговаривали между собой, что у дяди в молодости случился роман с девушкой не из нашего круга. Дядя добровольно сделал выбор в пользу семьи, но от полевой работы отошел и семью так и не создал. Он при деде вроде исполнительного директора. Если дед большую часть времени дремлет, то дядя читает The London Gazette и курит контрабандные кубинские сигары ручной скрутки.
Мои отчеты в семье самые короткие. Дед шевелит бровями, пряча улыбку-ящерицу за медовой пышностью усов. Дядька трогает завитые в идеальное кольцо черные усы, называемые бабушкой мефистофельскими, на что дядька в ответ, по сложившейся традиции, подхватывает крошечную бабушку и со словами «положение обязывает» кружит по гостиной, поправляет указательным пальцем пенсне и, не отрываясь от газеты, неизменно провозглашает: «Брачок’с. Как есть – брачок’с». Этот «брачок’с» самое обидное из арсенала семейного неодобрения – дедова молчания, кривлянья и подначивания сестры, родительской жалости. Одна бабушка никогда не подает вида, что ей стыдно или неловко за мою неправильную нетаковость.
–Как это ненавидеть?– спросил я однажды бабулю.
Бабуля у меня замечательная. Добрая, все понимающая. Молчаливая, почти как дед. По голове легкой ладонью погладит, к фартуку, пахнущему сдобой, прижмет и все беды сами проходят, а ответы находятся. А еще мою бабушку невозможно удивить и рассердить. Потому и испугался, увидев первый раз, как ее широкие брови съезжаются домиком над переносицей.
–А кого, внучек, ненавидеть собрался?– спросила спокойно.
–Людей,– ответил я, еще больше растерявшись.
–А ты их разве не ненавидишь?– уточнила бабуля.
–Нет, я даже не знаю, что такое ненависть. Что при этом чувствуешь? Дед недоволен, дядя ворчит, сестра издевается, а родители жалеют словно убогого. Получается, я работу свою плохо выполняю. Семейное дело позорю, всех вас подвожу,– я чуть не плакал от унижения.
Бабушка перестала хмуриться. Взъерошила мой седой чуб, наэлектризованные волосы потянулись за шершавой ладонью, став белым рогом. Привычно сказала: «Единорожик ты мой», и ушла на кухню. Я побежал следом. Поставив передо мной кружку с малиновым компотом, накрытую пахнущим ванилью и яблоками пирожком, бабуля продолжила: «Дядька твой юморист еще тот, сестра, хоть и старше, от тебя смышлением недалеко ушла, родители свое дитятко всегда жалеют и по поводу, тем более – без повода. А дед у нас сам добрый, потому и хмурится, на тебя глядя, себя в молодости вспоминает. Ты на них не обижайся. В нашей работе главное беспристрастным быть, тут и любовь и не любовь в сторонку отставить нужно. Вы с сестрой этому еще не научились, по-разному. Она у нас девушка – огонь, резкая и бескомпромиссная, невольно агрессивная, а ты как океан в штиль, добрый и спокойный. Всему свое время, внучек. Все выровняется, все получится».
***
Такие дни, как сегодня, люблю особо. Специальных заданий не было. Я проинспектировал своих подопечных и, не найдя причин для активного вмешательства, обратил внимание на хозяйку моего друга.
Друга звали Кеном, мне имя отчаянно, до зависти, нравилось, а его раздражало, подозреваю, из-за глупой красивости мультяшного тезки. Друзьями мы стали не сразу. Поначалу я задирал и дразнил, он давал отпор, переходящий в наступательные действия, незаметно разоткровенничавшись в словесных баталиях, подружились.
Познакомился с хозяйкой Катериной, почитывая ее дневник, чем вызвал недовольство излишне щепетильного Кена. Хозяйка была не молода, невесела, одинока и глубоко несчастна. Причины ее несчастья даже смутно не улавливались, на мой взгляд, их попросту не было, для счастья тоже отсутствовали. Мудрая бабушка на мои недоуменные вопросы ответила загадочно, еще больше обескуражив: «Для реального несчастья нужна причина. Для нереального счастья – повод. Все просто. Если человек не голосует за счастье, он выбирает несчастье. В этом вопросе воздержавшихся не бывает. Но ты сейчас не думай об этом. Моя мысль уляжется, устроится удобнее, приживется у тебя и раскроется, ты с ней свыкнешься и в один прекрасный день удивишься ее простой правильности. Не спеши, внучек».
Хозяйка Кена тяжело поднималась по лестнице, когда увидела спускающуюся Валентину Яковлевну, пожилую женщину, проживающую в квартире этажом выше. Валентина Яковлевна всю жизнь проработала в торговле и не без гордости говорила о себе: « Я– торгашка!!!» Именно так, с тремя восклицательными знаками, и говорила. Я и без дневника знал мысли Катерины, как и то, что будет себя вечером корить и ругать за них до душевного четвертования своей и без того измученной неудачами души. Собственно я ничего не делал. Оступился и нечаянно толкнул женщину (в этом месте моего рассказа дед хмыкнул, а дядька зычно заржал кентавром, что у него всегда очень эффектно получалось).
–Катя, что такая бледная? Плохо тебе? Ты не падай, я поднять тебя не смогу,– обеспокоилась Валентина Яковлевна.
–Все нормально, качнуло что-то,– ответила хозяйка моего друга и неожиданно для себя, но никак не для меня, строго спросила.– Где маска? Почему без маски на улицу идете?!
–А я вот за ягодой на рыночек...уже по сто рублей...мы с твоей мамой в свое время...– затянула отвлекающую песню соседка.
–Маска где?!– сурово пресекла маневр моя подопечная.
–А вот твоя масочка, Катенка, красавица ты наша. Спасибо тебе, сшила, выручила бабку старую, слепую...– не растерялась Валентина Яковлевна, с ловкостью наперсточника материализовав в руках маску. Я даже позавидовал такой сноровке.
–Это не моя маска, это ваша маска и ее надо носить. Надевайте. Инфекция ходит, вы в группе риска. Бережёного Бог бережёт,– сурово подытожила и направилась к своей квартире.
На командный тон Валентина Яковлевна не обиделась. Ловко нацепила на подбородок маску и, поддакивая на счет береженого и бесконечно варьируя тему «Катенька–красавица наша», бодро направилась за вожделенной ягодой по сто рублей.
А я обиделся. При чем тут Он, скажите на милость?
***
Его имя в нашей семье не произносили.
–Ты кем, племяш, себя возомнил?! Им?!!!– сердился дядька, рассматривая меня поверх пенсне. – Твоя задача не добро творить, все равно толком не сумеешь, а выбор предоставить, альтернативу добру предложив,– и привычно закончил в сердцах.– Брачок’с. Как есть брачок’с!
–Отдайте мне этих двух теток. Я наведу порядок!– предложила сестра, строя мне препротивнейшие рожи.
–И как же?– ехидно поинтересовался дядька.
–А как будет старая белье во всю длину сверху вывешивать, я Катерину надоумлю или палкой с гвоздем ночью простыни с пододеяльником потыкать, или чем-то очень неприятным стекла вымазать – пусть старая знает, как окна чужие пачкать,– гордо выпалила сеструха.
Дед даже глаз один приоткрыл и хвостом дернул. Бабушка ахнула. Родители засвеколились лицами.
–Тьфу-ты! Вот и смена выросла. Изыди с глаз моих, исчадие!– в четверть силы полыхнул молнией дядька.– Тебя это тоже касается, праведник! Блох на конюшню иди ловить.
Про блох уж совсем обидно было. Я забылся, да и то сказать, очень раздражала щебенка, застрявшая в копыте. Не удержался, выгрыз, когда на сестру все внимание переключили.
Тут уж дед оба глаза открыл, нервно стегая хвостом ножки кресла. Бабушка спряталась за спины родителей, подавая знаки «спасайся, кто может». Родители вытянулись по струнке и стали походить цветом лица на спелые баклажаны.
Семейка у нас итальянская. Погорячились все, кто больше, кто меньше, да и разошлись по своим любимым углам.
Мы с бабушкой пили на кухне сладкий горячий чай с мятными пряниками и прислушивались к разговору дяди с дедом.
–Пап, ты с Ним говорил?– спросил дядя, поправляя на деде сбившийся после порки ножек кресла плед.– Или, как всегда, молча закатами полюбовались под коньячок да и разошлись.
–Что толку говорить...– буркнул дед.
–Устали мы все, видишь же... И с молодежью непонятно, будет ли толк. Меня Мойра пугает. Она начала получать удовольствие...Ты же знаешь, чем это грозит...Столько лет одну ошибку исправляем...Пусть хоть срочным контракт сделает пока замену нам придумает,– неожиданно жалобно потянул дядька.
–Я говорил...Коней на переправе не меняют. Не заменит Он нас. Иначе весь эксперимент фарсом выйдет. Тут я согласен. А вот свернуть бы эксперимент...Но уперся же, старый, Ему что один спасенный, что все человечество...А то, что вчерашние ставшие на Его сторону, сегодня переметнуться пытаются, хоть малостью помани...Один приходит, два уходят...,– дед тяжело вздохнул.
–А Он это видит?– спросил дядька и поперхнулся под дедовым взглядом.
–Сказал, вместе будем до последнего живущего бороться, в паре. А с Мойрой я поговорю...Знаешь, какая бабка наша огневая в молодости была...Не поверишь...Мойра все поймет – наша кровь, время нужно и терпение. А ты соберись. Дел впереди много. Мы Его подвести не можем. Ежели не мы, то кто?– вздохнул дед.
Бабушка крепко прижала меня к себе. Чмокнула в ухо – до звона и повторила эхом за дедом: «Ежели не мы, то кто?».
***
По давнишней, с детства заведенной привычке Катя завершала день дневником. Каких дневников у нее только не было – тонкие школьные тетради в клеточку с зеленой обложкой, потом толстые девяносто шести листовые в унылом клеенчатом облачении, любимые – с боковой спиралькой, блокноты, записные книжки…С появлением в жизни компьютера и интернета, дневники стали виртуальными и…утратили непосредственность и милую интимность… Появилась возможность бесконечной правки, ушла спонтанность первой высказанной мысли, ее угловатая непринужденность, простенькая искренность. Мысли становились сложнее, толще и лощенее, но утратили способность щипаться и царапаться словно дикие котята… Перечитывая написанное несколько лет назад, Катя ощущала дистанцию между собой нынешней и той женщиной, о которой читала. «Та женщина» часто всплывала самостоятельным героем, с личностью создателя не связанной… «Я сторонний потребитель своих же мемуаров»,– с грустью думалось Катерине в минуты острых приступов тоски по утраченному.
Руки уверенно легли на клавиатуру, в слепую забегали пальцы, перебирая буквы, выбирая понравившиеся, собирая в слова, вплетая в простенький узор своих мыслей…
«День выдался самый обычный.
С утра перед работой сбегала на рынок и на обратном пути встретила соседку Валентину Яковлевну. Она для меня –пробежавшая черная кошка… С возрастом еще изощреннее стала. Уже даже мне, столько знавшей ее, не понять, старческая это деменция, либо хитрость торгашеская, в кровь впитавшаяся. Все такие же, вечные шустрые и хитрые маленькие глазки, зашторенные помятыми веками... «Ну что ты, Катенька, что ж ты такое говоришь! Как же могут мои чистые простыни твой застекленный балкон пачкать? Они же ч-ииии-с-т-ы-е!». И ручками всплеснет и лицо грустно-изумленное из-за моей глупости сделает. Глазки трусовато мечутся под бровями, невинные, расстроенные напраслиной. Мне и сказать нечего...Я два дня как балкон помыла...неделю по чуть-чуть силы находила. Увидела ее сегодня и вспомнила про чистые простыни на всю длину, свисающие до середины моих стекол, а потом хоть снова окна мой, хоть на подтеки до осени любуйся...Мысль проскочила – пока она жива, окна у меня всегда грязными будут. Испугалась...словно смерти ей пожелала. Как толкнул кто...Стыдно-то как...Это всего лишь окна! Ну и пусть будут в подтеках пыльных! Надо в следующие выходные в храм сходить, совсем на душе тошно...да и за наше здоровье свечу поставить не мешало бы.
Я иногда думаю, идя на работу, а что будет, если меня вдруг не станет? Как долго будут помнить? А будут ли?
Сегодня спросила начальницу– до каких пор я одна буду вытягивать отчетную справку для управления? Остальных коллег совесть позволяет встать и уйти вовремя, не нарушая трудового законодательства, как шутили они, направляясь к выходу мимо меня. Главный специалист под хохот коллег вздыхал – у меня дома дети и собачка, не могу задерживаться, детей надо кормить, собачку выгуливать...Дети-то великовозрастные, скоро дедом сделают. Все знают – вытяну, буду задерживаться, выходить на выходных, но в итоге нас выделят, оценят, и начальница получит свою долю признания за правильную организацию и высокое качество выполненной работы. А нет, тоже не проблема, подумаешь, качество справки, не написание же Конституции на века вечные –в самом то деле, сойдет и так...Молчит начальница– ни коллектив вразумить, ни меня поддержать...
Доискалась я сегодня правды. Получила сполна и в полной мере. Все стало четко, ясно и предельно понятно. Работать сверхурочно меня не заставляют и даже не просят, читай за кадром – сама дура. Требовать коллектив нарушить трудовой кодекс и задержаться на пару часов доработать документ начальница не в праве. А фонда оплаты на мое повышенное премирование у нее нет, это надо от других отщипывать, а на каком основании – все работают отлично, а меня, смотрите выше, никто не заставлял выходить в воскресенье и...смотрите выше...Ничего я возразить не смогла. Все логично. Вернулась на свое место под злорадные усмешки коллектива и продолжила работу над документом. С ощущением полновесной классической дуры. А еще никчемности и своей ненужности...
Это ощущение ненужности преследует меня ледяным холодом давно, со смертью родителей. Ты никому не нужен…ощущение один на один с космосом… А как с этим жить? Как жить никому ненужным? Как трава у дороги? Или абсолютной ненужности, как и одиночества, не бывает? Кену же я нужна? Почистить клетку, покормить… Да и отчет хорошо сделанный моей начальнице пригодится повысить свою значимость и ценность перед управлением. За шестнадцать лет совместной работы она меня похвалила два раза, последний раз с предостережением –смотри, не зазнайся… И ни разу ни одной копейки повышенной премии. Вот только за собой таскает как чемодан… В какой отдел сама переходит, туда и меня тащит за собой...Это и есть моя нужность? Наверное...
Знаешь...Прошло много лет, а я все вспоминаю и вспоминаю...И не могу до сих пор понять, что же произошло...Как можно уйти от нужного, дорогого человека, без которого невозможно жить?! Так во мне и застрял вопрос, разрубив на две половины – до тебя в моей жизни и после...Так ли я тебе была нужна...нет, не по-настоящему, я не знаю, что такое быть нужным по-настоящему, я знаю как стать нужным до невозможности без этого жить...».
***
–Бабушка, а я тебе нужен?– тихо подошел и тихо спросил.
–Нет. Зачем ты мне нужен? Никакой пользы от тебя. Не нужен,– не удивилась бабушка.
–Совсем-совсем?
–Совсем-совсем,– сказала бабушка, улыбнувшись. – А с чего расстроился, внучек?
–А как же я жить буду, если даже тебе я ненужный?– всхлипнул я, неожиданно осознав глубину несчастья Катерины.
–А зачем тебе жить нужным? Ты расстроился, что я не живу в нужде? Дурачок! Ты больше чем нужный, ты любимый. Ты куда? Ночь на дворе, – удивилась бабушка.
–Я сейчас, бабуля. Я быстро,– крикнул я на бегу.
Бабушка сняла передник и присела на край стула.
–Вот же торопыга, главного-то и не услышал. Любимый это тоже не главное. Хочешь быть счастливым – стань любящим, вот уж это никто у тебя отнять не сможет,– сказала устало, наливая в любимую глиняную кружку подогретое для деда молоко.
***
Катя ворочалась и не могла заснуть. Поджав лапу, засунув клюв под крыло и свернувшись пушистым одуванчиком, в клетке спал Кен.
Подумалось: «Завтра клевера нарву, видела целую поляну возле дома. Скучно ему со мной. Еще захиреет в одиночестве…Надо ему друга – кенара купить. Поставлю клетку на клетку, пусть общаются. Стимул появится, начнутся соревнования, кто кого перепоет: серебряным овсяночным напевом рассыпятся, а то и коленца большой синицы добавят...«кули-кули-кули»...И мне для души будет».
Встала, подошла к компьютеру. Перечитала дневниковую запись за сегодняшний день и так тошно стало за свою ненужность жалостливую, до отвращения к себе. Стерла все написанное, подумала и написала:
«День выдался самый обычный.
Я иногда думаю, идя на работу, а что будет, если меня вдруг не станет. Как долго будут помнить? А будут ли? Стоят ли мои добровольные сверхурочные чего-то? Кому это нужно? Кто будет благодарен?
А потом понимаю– все не так, не о том я думаю. Это в первую очередь нужно мне, для себя и только потому, что я люблю свою работу. Люблю и хочу ее делать максимально хорошо. И это огромная удача и большое счастье любить свой труд и получать от него удовольствие. Это само по себе уже награда, каких поискать надо. Пусть иногда приходится задерживаться, зато я знаю, что все выполнено на должном уровне. И чувство самоуважение – бесценный бонус, полагающийся взамен потраченного времени. Кто не испытывал – не поймет. Ощущение сродни гордости творца за свое детище. А на что еще расходовать свою жизнь, как не на это?!».
Катя откинулась на спинку кресла и задумалась. Я, не дыша, заглядывал через плечо и читал с экрана. «Ну же, ну, не останавливайся», – хотелось поторопить.
«Сейчас, если бы я встретила тебя, не стала спрашивать: «А нужна ли я была, раз ты смог уйти крадучись, опытным бесшумным вором?». Я бы спросила: «Любил ли ты меня?». Больше не хочу оправдать свою жизнь нужностью кому-либо, хоть кому... Эта зависимость самая цепляющая, самая уничтожающая, зависимость от другого – на самом деле моя личная нужда и нехватка меня самой в себе. Мы вправе выбирать между любовью и нелюбовью, но оправдывать существование полезностью, словно я вещь или эффективный механизм, больше не буду. Меня очаровывает бесполезная роскошь любви... Без нее можно прожить, более того - с ней часто хлопотно, тревожно и беспокойно. Я не хочу быть нужной в полезности, хочу быть любимой...хочу быть любимой редчайшим роскошным чувством, когда любят не за что-то, а за то, что ты есть...».
День закончился. Закончился он хорошо и правильно. Пусть я брачок’с и генетическая ошибка, но, как и Катерина, люблю свою работу. И пытаюсь сделать с душой и на "отлично". А еще мне нравится получать удовольствие от содеянного. Сегодняшний день выдался именно таким – в удовольствие.
Остроухий серпастый месяц манил покачаться на нем, словно в дядином плетеном кресле в редкие минуты его отсутствие под прячущуюся в усах улыбку деда. Это наша с ним общая тайна. Хотя...тайн у нас много больше, но об этом в другой раз.