КУКОЛКА
Аня осиротела в одночасье. Вбежавшая во двор женщина, не замечая сидевшей на скамейке Анечки, с необъяснимым, восторженным упоением принялась громко рассказывать соседкам, как Анечкины отец и мать попали под поезд.
- Они шли, как всегда, держась за руки, как всегда тихо разговаривали. И откуда взялся этот маневровый паровоз?! Да так незаметно подкрался. Может, напугать хотел? В общем, когда паровоз загудел чуть ли не над ухом, они рванулись в разные стороны, но рук не расцепили. Потом обратно друг к другу кинулись, тут их паровоз и подмял. Размолотил в клочья. А руки так и остались сцепленными.
Соседки, округляя глаза, переводили их в сторону скамейки, указывая на Анино присутствие, но женщина голосила самозабвенно, покуда кто-то не дернул ее за рукав.
- Да замолчи ты! Дочка же их тут!
Та обернулась, поглядела на Аню в ужасе, словно и ее она тоже увидела под колесами поезда, и заголосила, убегая:
- Господи, да что ж это делается?! Что же делается, Господи?!
Аня, поднялась, ни на кого не глядя, медленно ушла в угол двора, забилась в кусты и сидела, дрожа, до вечера, закрыв ладонями уши, чтобы ничего не слышать. Когда совсем стемнело и стихло, Аня различила мягкие бабушкины шаги, которая всегда, даже летом ходила в домашних теплых тапочках.
- Аннушка, детка, ну где ты?
Анечка шевельнулась, и бабушка настороженно замерла у кустов. Потом, кряхтя, раздвинула низко опавшие ветви:
- Аннушка, ты здесь? Идем домой, детка, идем, родная, - уговаривала она, протянув руку.
Аня ухватилась за теплую, шершавую ладонь и выползла из-под куста. Молча, они вошли в комнату. Бабушка поставила на стол сковородку с картошкой и ушла в свой, отгороженный занавеской угол, где стоял сколоченный отцом топчан, на котором она спала, и висели иконы с горящей лампадкой.
Анечка не задержавшись у стола, прошла к своей кровати и легла, не раздеваясь, лицом к стене. Из-за бабушкиной занавески вместо обычного тихого шепота доносились глухие, сдерживаемые стоны. Чтобы не слышать их, Аня положила на голову подушку. Перед глазами неотступно крутилась одна и та же картина, нарисованная рассказом соседки: тихие ее родители, взревевший паровоз и кровавая мясорубка.
Утром бабушка тронула ее за плечо:
- Поди, поешь.
Аня, не поворачиваясь, отвела плечо из-под бабушкиной руки и есть не стала ни утром, ни днем, ни вечером. К бабушке приходили что-то шептавшие соседки, но к Ане не походили, бабушка не пускала. На третий день бабушка присела к ней на кровать:
- Доченька, сегодня похороны. Ты встала бы, прибралась. Скоро надо идти.
- Никуда я не пойду, ни на какие похороны. Не хочу! Не хочу! – страшно, не по-детски завыла Аня, слепо колошматя руками по подушке, стене и спинке кровати.
- Ладно, ладно, не ходи. И вправду не надо тебе это видеть, - замельчила скороговоркой бабушка.- Не ходи, не ходи, детка.
= И не называй меня деткой!
- Не буду, не буду, родная.
- И «родная» не называй.
- Не буду, не буду.
Все, все раздражало Аню в бабке: мягкий голос, жалостливые, по-собачьи любящие, слезящиеся глаза, безоглядное согласие с ней, неслышные шаги, и особенно ее шелестящие за занавеской молитвы.
- И перестань молиться своему Богу. Он маму-папу не уберег!
- Ой, Господи, - замахала руками бабушка, - не надо так. Нельзя.
- Нельзя?! – вскочила Аня. – А так можно? Взять и сразу обоих, как в мясорубке?! Так можно? – рычала Аня, тряся сжатыми кулачками. И вдруг ветхой тряпицей опустилась на постель, шепча: - Нет, нет, не хочу, не хочу!
Минули тихие похороны. Аня продолжала лежать на постели лицом к стене. Из школы приходили подруги и учителя, но бабушка никого не подпускала к внучке. Молча, ставила перед ней еду, к которой Аня сначала не притрагивалась, а потом понемногу стала есть. Но говорить, ни с кем не говорила. Ни с бабкой, ни с теми, что приходили из школы. Однажды утром бабка не встала с кровати. Она лежала в жару, и сухой кашель рвал ее худенькую грудь.
- Сходила бы ты за хлебом, а то дома ни крошки нет.
Аня взяла авоську, деньги и пошла к хлебной палатке. Люди в очереди, увидев ее, осторожно зашептались, но заговаривать не стали. Взяв хлеб, Аня повернула, было, в сторону дома, и тут отчетливо поняла, что не хочет возвращаться в свою комнату, не хочет ни видеть, ни слышать бабки. Постояв, она направилась в сторону центра, идя не по тротуару, а по шоссе, и занозистая мысль крутилась в ее голове:
- Хоть бы меня машина сбила. Только сзади, чтобы не видеть. Раз и все.
Сзади и вправду раздался скрип тормозов:
- Тебе что тротуара мало?
Машина, почти касаясь ее, поравнялась и поехала рядом.
- Ах, какие мы хорошенькие! Что ж такая невеселая, куколка? И неразговорчивая какая! Хочешь, я тебя на машине покатаю?
Аня остановилась и кивнула.
- А ты случаем, не немая? А то мне немые не нужны.
- Нет, - буркнула Аня.
- Ну, тогда порядок. Иди, садись, - указал на место рядом с собой.
Тебя как зовут?
- Аня.
- Ну, а меня Николай, - протянул он ей большую, крепкую ладонь.
Аня положила свою ладошку на его руку и посмотрела на водителя. Красивый, белокурый, он чем-то неуловимо походил на отца. Только в отличие от отца, Николай был разговорчив и очень уверен в себе.
- Ну, куда поедем, куколка?
Аня пожала плечами.
- Так. Ты только не молчи. А то высажу.
Аня вцепилась ладошками в сиденье:
- Не надо, не высаживайте. Пожалуйста.
Ей неудержимо захотелось остаться рядом с этим чужим, веселым и красивым парнем, от которого пахло табаком, мылом и еще чем-то приятным и тревожащим.
- Ладно, ладно. Ты чего такая перепуганная?
- Я не перепуганная.
Они проехали по центру. Николай называл улицы, показывал здания и объяснял, что в них находится. У одного из подъездов он остановился, вышел, оставив Аню в машине, отнес какой-то пакет и вернулся.
- Ладно, теперь давай я тебя домой отвезу, а то мне машину надо на базу ставить.
- Я не хочу домой.
- Здрасте, а куда же ты хочешь?
- Я с вами хочу.
- Со мной? Вот те раз. А отец с матерью тебя искать не станут?
- Нет. Они умерли.
- Так ты что, одна что ли живешь?
- Нет, с бабкой. Но я не хочу домой,- подняла она умоляющие глаза на Николая. Тот сидел, растерянно ероша волосы и как-то странно глядя на Аню.
- Мала ты еще. Была б побольше, куколка.
- Я только ростом маленькая, а вообще мне уже 16. Почти 16.
Так Аня осталась и стала жить у Николая. Пару дней спустя они заехали к бабке. Истончавшая, полупрозрачная она лежала на своем топчане и, увидев Аню, прячущуюся за спину Николая, выдохнула:
- Слава Богу, жива!
- Жива, жива, мать. Ты не беспокойся. Она пока у меня поживет. А тебе чего надо – скажи, мы подвезем.
- Да мне ничего не надо. Соседи приносят. Лишь бы Анюте было хорошо.
- А ей, по-моему, хорошо, - хохотнул Николай. – Как тебе, хорошо? – обернулся он к девочке.
- Хорошо, - кивнула Аня, не сводя с него заполненных любовью глаз.
Прошло несколько месяцев. Целыми днями Аня прибиралась в комнате и на кухне, стирала, бегала в магазин, готовила и ждала-ждала своего Николая. И счастливо обмирала, заслышав его шаги на крыльце. А он, довольный, съедал приготовленный Анечкой ужин и сажал ее к себе на колени.
- Ишь, как ты у меня похорошела, выправилась. На женщину стала похожа, а то кочерыжка какая-то была. И грудки округлились, и животик…
Отдернув руку от Аниного тела, как от раскаленного утюга, он встал рывком, притянул за плечи девочку к себе и почему-то шепотом спросил:
- Месячные у тебя когда были?
- Не помню.
- Как не помнишь?
Николай нервно закурил:
- Не помнит она! А кто помнить будет? Я что ли? Если уж ты с мужиком живешь, то следи за своими месячными.
- Я не знала, Коленька.
- Коленька..., - передразнил он ее. – Ладно, завтра к врачу сходим, поглядим, что там.
- Я не хочу к врачу.
- А я тебя не спрашиваю, хочешь ты или не хочешь, - снова закричал Николай. – Будешь делать, что я скажу. Поняла?
- Поняла.
- И дернуло меня связаться с дитем.
Врач, пожилая женщина, осмотрев оробевшую от неприятной процедуры Аню, молча, глянула на Николая поверх очков.
- Ну? – озабоченно подстегнул ее он.
- Что «ну»? Больше пяти месяцев. Аборт делать поздно, да и слабенькая она. А рожать… Сколько хоть ей?
- Говорит 16.
- Говорит..., - печально покачала головой врачиха. – Ох, Николай! Ну, со здоровыми и взрослыми девахами крутись, как хочешь. Но эта – ребенок. За нее еще думать надо. Ты ведь жениться не собираешься?
- Да что я с ума сошел? Мне только жениться на ней не хватает. Тут с этим не знаешь, как разделаться.
- А это уж как хочешь, так и разделывайся. Только…,- посмотрела она на Аню, - пожалел бы девчонку.
- Ладно, пожалею, - злобно сказал Николай, хватая Аню за руку и вытягивая за дверь. На пороге он выкурил папиросу, потом направился к машине, бросив переминающейся рядом Ане: - Едем.
Аня, села, опустив голову и зажав ладошки между колен.
- Так. Слушай меня. Мы сейчас поедем к твоей бабке. Ты пока поживешь у нее. С тобой сейчас всякие хлопоты будут. Потом роды, ребенок. В общем, мне это никак не надо. У меня работа. А тут никакого покоя не будет.
- Коленька, я буду тихо. Не прогоняй меня, Коленька. Я без тебя не могу.
- Не могу, не могу, - передразнил он ее. – Сможешь.
- Коленька, Коленька… - не находила слов Аня.
- Хватит, - закричал он, ударив обеими руками по рулю. Машина загудела, и Николай почему-то вдруг успокоился.
- Ладно, куколка, давай нормально поговорим. - Тебе сейчас у бабки будет лучше. Пара-тройка месяцев, родишь… Ребенка потом можно бабке оставить, а сама снова ко мне. Хорошо? И давай только без истерик. Я этого не люблю, ты знаешь. Иди. Сама иди к бабке.
- А ты….?
- Что я? Мне на работу надо. Я уж и так опаздываю.
- А когда ты придешь?
- Когда смогу, тогда и приду. Все, - вытолкнул он ее из машины.
Бабка, увидев на пороге Аню, замерла, вытирая руки о фартук. А та снова, как полгода назад, легла на постель лицом к стене, и несколько дней пролежала молча. Однажды вечером, когда бабка утихла за своей занавеской, Аня тихо встала и вышла из дому. Ноги сами принесли ее к дому Николая. Света в окне не было. Сев на лавочку, она оперлась спиной о стену и задремала. Скрип тормозов и веселые голоса разбудили ее.
- Ладно, Паш, вы тут устраивайтесь. Вот ключ. А я на базу машину поставлю и скоро буду.
Аня поднялась со скамейки и замерла под обращенными на нее взглядами.
- Ты чего тут делаешь? – зло прошипел Николай. – Я же тебе сказал сидеть у бабки.
- Николай, ты поезжай, а мы тут с Анютой разберемся, - вступился Павел.
Николай хлопнул в сердцах дверцей, и машина, мигая красными огоньками, скрылась вдали.
- Коленька,- тихо прошептала Анечка и снова опустилась на скамейку. Павел протолкнул к дверям шушукающихся девиц: - Ступайте, устраивайтесь там. Я сейчас.
Он присел рядом и осторожно заглянул в глаза:
- Анют, ну не место тебе сейчас здесь. Давай я тебя до дома провожу. А Николай вернется… Сама знаешь, какой он бывает, когда что не по его… Идем… Так всем лучше будет. Тебе ведь нервничать нельзя.
Аня оперлась на Павлову руку, и, не сознавая себя, пошла с ним к трамвайной остановке. В голове было темно и пусто. И в груди, казалось, нет ни сердца, которое должно бы биться и болеть, ни души. Там тоже было темно и пусто. И вокруг был пустой и темный вечер. Подошел пустой трамвай.
- Спасибо, Паш. Я сама доеду. А ты иди. А то Коленька вернется – сердиться будет. Иди, иди. Не волнуйся. Мне ведь недалеко.
Через несколько недель Аня родила крохотного, недоношенного мальчика. Когда его принесли кормить, и малыш жадно присосался к груди, Аня посмотрела на сморщенное, красное существо, но не почувствовала ничего, кроме неприязни.
- Из-за него меня Коля бросил.
В день выписки Аня вышла с крохотным упеленанным пакетиком вслед за нянькой и в надежде огляделась. Но увидела только бабку.
- Ну, бабуля, принимайте внучка,- проворковала нянька.
- Ой, спасибо, спасибо, родная.
На пороге больницы Анюта снова огляделась и, буркнув бабке: «Ты поезжай, я скоро буду», побежала к трамваю. Прождав до полуночи под темным окном Николаевой комнаты, она вернулась домой. Бабка сидела, качая на руках тихо попискивающий комочек.
- Ты хоть бы чуток его покормила, - взмолилась она. – Помрет ведь.
- Ну и пусть помрет. Мне-то что?
- Да что ж ты такое говоришь?
- Отстань! – прорычала Аня и бухнулась на кровать. Сквозь сон до нее долетал еле слышный, похожий на мяуканье плач и слабый шелест бабкиных причитаний и молитв.
Проснувшись от звона первого трамвая, она вскочила, снова устремилась к дому Николая и села на скамеечке, верной собачонкой не спуская глаз с входной двери. Заслышав его голос, Аня вскочила, дрожа. Первой на пороге показалась пышная накрашенная блондинка, за нею, весело похахатывая, шел Николай. Заметив Аню, он злобно погрозил ей кулаком из-за спины величаво шествовавшей блондинки и махнул рукой, чтобы уходила. Аня согласно закивала, улыбаясь, не спуская с Николая завороженных глаз, и поехала домой почти счастливая. Ревность была неведома ей. Николая она воспринимала отдельно от мира. Он заменил ей весь мир, и с той поры она целыми днями тайком караулила Николая то у дома, то у работы, бегала по всему городу, чтобы хоть издали поглядеть на него.
Домой возвращалась в потемках, чтобы не видеть и не слышать ни бабки, ни малыша. А мальчик хворал. Бабка ходила в роддом, и санитарки, жалея, давали ей сцеженное роженицами молоко. Но малыш хирел, слабел и через несколько месяцев умер. Аня словно этого и не заметила. Бабка положила внучонка в сколоченный дворником ящик и одна отвезла на кладбище.
С той поры она почти не выходила из-за своей занавески, часами простаивая перед иконами на коленях и беззвучно повторяя неизменную молитву:
- Господи, спаси, сохрани и помилуй рабу Твою Анну. Матерь Божия – заступница, моли Бога о нас!
Из мутной череды безрадостных и бессмысленных дней вдруг выступило взрывом 22 июня, когда Аня услышала о начале войны. Она кинулась к Николаю, и весь день просидела на скамеечке. Он пришел уже в шинели и… какой-то другой, изменившийся.
- А это ты? Ну, заходи. Только мне полчаса на сборы и обратно в военкомат.
Он ходил по комнате, бросая в вещевой мешок какие-то вещи, а Аня тихо сидела, не отрывая от него глаз. Потом он подошел, погладил ее двумя руками по голове и бережно, как никогда прежде, поцеловал в губы. Обхватив его руками, она зарыдала, сдерживая себя изо всех сил:
- Коленька, Коленька…
- Ладно, куколка, не плачь. Ты меня прости. Виноват я перед тобой.
- Нет, нет, Коленька, это ты меня прости. Я все не так, как тебе надо делала. Это я виновата, что ничего не знала, ничего не умела.
- Глупенькая ты, моя куколка. Ты, наверное, одна меня по-настоящему и любила. А я, дурак, не понял. Ну, ничего. Ты меня жди. Я вернусь, и мы начнем все с начала. Хорошо?
- Хорошо, хорошо, Коленька.
Потом она приходила к дому, чтобы посидеть на скамеечке, поглядеть на темные окна Николаевой квартиры. Однажды она увидела в них свет и, не помня себя, кинулась к дверям. Усталая молодая женщина, вытирая руки о передник, кивнула:
- Тебе чего?
- Я… я думала, Николай вернулся.
- А ты кто?
- Аня.
- Понятно, Аня. Нет, не вернулся Николай. Я – его сестра. Настей меня зовут. Ну, заходи, что ли. Чего на пороге-то маяться.
- Да ничего. Я пойду. Если можно, то еще зайду. Может, будет какая весточка.
- Ну, заходи.
Аня заходила еще несколько раз, но писем не было. Как-то поздней осенью она робко постучала к Насте. Дверь долго не открывали, но она вдруг различила мужской голос. Ноги бессильно подогнулись, в голове поплыл серый туман, и она сползла на пол по притолоке. Очнулась на знакомом николаевом диване, рядом сидела, гладя ее по голове, плачущая Настя, а за столом сидел Павел.
- Там такое было, что это и рассказать нельзя. Ад. Танки ревут, дым кругом, ничего не видно. Где свои, где немцы. Потом голос услышал: «За мной!», побежал на него. А тут взрыв… и уж помню только, как вытаскивала меня медсестричка. Потом госпиталь и вот я теперь не с двумя, а аж с тремя ногами. Ну, что, куколка, очнулась? Николай ее все «куколкой» называл.
- А где Коленька? – прошептала чуть слышно Аня.
- А кто ж его знает, где твой Коленька. После боя его не нашли ни среди мертвых, ни среди раненых. Либо в плен попал, либо размолотило…
- Размолотило, как в мясорубке... Как маму и папу,- замотала головой по подушке Аня. – За что? За что?
Вскоре Аня устроилась в госпиталь санитаркой. Когда привозили раненых, она бежала высматривать, нет ли среди них Коленьки. Но его не было. Были другие. Молодые, изувеченные войной. И неведомая прежде жалость поселилась в Аниной душе. И она жалела, как могла. Как умела ласкала, называя всех Коленькой. А война отходила на запад, и оттуда с запада в мае 45 пришла радостная весть о победе. Победу праздновали долго, почти каждый вечер.
Однажды она с подругами пошла на очередную вечеринку. В прокуренной комнате сидело трое военных, которые оживленно засуетились, оглядывая девушек и приглашая их к столу. Услышав за спиной какой-то шорох, Аня оглянулась и увидела сидящего в углу рыжего майора. Весь вечер она поглядывала на него, но он молчал, почти не поднимая глаз от тарелки. Когда после ужина начались танцы, Аня подошла, села к нему на колени и сказала:
- Вот этот, рыжий будет мой.
Рыжий аккуратно ссадил ее и твердо сказал:
- Я детьми не занимаюсь.
- Детьми…,- засмеялась Аня, закуривая папиросу, - да у меня у самой уже дети… Мальчик у меня был. Так что никакой я не ребенок.
- А мальчик что?
- А мальчик умер. Да не смотри ты на меня так жалостливо. Подумаешь, мальчик. Еще родим.
- Ну, ты и…- рыжий встал, и, схватив с вешалки шинель, вышел на улицу. Аня выбежала за ним.
- Подождите.
- Что тебе?
- Простите меня. Это я так по глупости сказала. Не уходите, - неожиданно заплакала Аня. – Прошу вас.
- Нет, я туда не вернусь,- мотнул он головой в сторону дверей. – И тебе не советую ходить. Не для тебя эти компании. Ты где живешь?
- У Преображенки.
- Поехали. Я тебя провожу.
Всю дорогу в трамвае они молчали, но не натужно, а словно уже о многом проговорили, и им все было понятно друг про друга.
У дома рыжий подал ей руку.
- Ну, до свидания, Анюта.
- До свидания… Я даже не знаю, как вас зовут.
- Олег.
- До свидания, Олег. Не сердитесь. И не думайте про меня плохо. Мне... очень хотелось бы с вами еще увидеться. Просто так,- поспешила добавить она.
- Хорошо. Завтра у «Ударника». Там хороший фильм идет. Пойдешь?
- С удовольствием.
- Тогда до завтра. Я тебя буду ждать в 6.
- Хорошо.
Не зажигая света, Аня нырнула в постель, но заснуть долго не могла. К рассвету она забылась зыбким полусном, в котором привиделся ей Коленька в обнимку с рыжим военным, державшим на руках ее мальчика. Ее и Коленькиного сына, которого она не выкормила, не спасла, не вырастила… Она застонала тяжко и, выплывая из сна, услышала, как всегда, за занавеской тихий шелест бабкиной молитвы:
- Господи, помяни во Царстие Твоем рабов Божиих…..Дальше шла скороговорка имен… Прости, спаси, сохрани и помилуй рабу Твою Анну.
Как-то осенью Олег как всегда проводил ее до дома, и когда она, улыбаясь, повернулась к нему на пороге, дрогнувшим голосом сказал:
- Подожди, Анюта.
Затушив носком сапога папиросу, он сделал к ней два решительных шага и, строго глядя в глаза, выдохнул:
- Я скоро уезжаю. В командировку. В Германию. Выходи за меня замуж и поедем вместе.
- Хорошо, я согласна.
Когда Аня сказала об этом бабке, та выдохнула:
- Слава Тебе, Господи! Отмолила я все-таки тебя у Бога.
Началась новая семейная жизнь. Сначала в Германии. Благополучная, вроде бы даже и счастливая. Но жгучей отравой разъедала спокойствие этой жизни болезненная ревность Олега. Скоро у них родился сын. А следом за ним девочка. Но и это не успокоило Олега. Случалось, прибегал он из своего кабинета на второй этаж, где была их квартира, тревожно нюхал воздух, заглядывал в шкафы.
- Мать, у тебя тут был кто?
- Олег, ну хватит с ума сходить. Кто у меня тут был? Ты же видишь, я мою пол.
- Голоса какие-то слышал.
- Да радио это.
- Ну, прости, прости. Я сам себе не рад. Да только мерещится все.
- Олег, успокойся. У меня же кроме тебя и детей никого нет и не будет.
- Но было же…
- Олег. Ну, с этим что теперь делать? У тебя тоже были женщины до меня.
- Но ты ЕГО любишь! Не меня, а Его.
- Олег! Я люблю вас троих, мою семью и нет у меня в жизни ничего дороже вас. Иди, иди работай.
Такие ссоры были нередки, но руки он на нее не поднимал. Любил. А она иногда срывалась. Один раз детский горшок со всем содержимым ему на голову одела и выбежала из дому. Он, как всегда, потом просил прощения. Хотя в глубине души Аня чувствовала себя виноватой, потому что и вправду любила, до сих пор любила своего Коленьку. И если изредка он мелькал где-то в глуби ее сновидений, она просыпалась счастливая.
Когда они вернулись из Германии, бабки уже не было. Добросердечные соседи схоронили ее, а в комнате поселились другие люди. Да и тесна была бы им четверым старая комнатенка. Обустроились на новом месте. Аня хотела на работу пойти, но Олег не пустил. Из ревности. Правда, объяснял, что детям мать никакие детсады не заменят, что с ней они здоровее и развитее вырастут. И полетела череда дней, заполненных повседневной суетой. Как-то, проезжая неподалеку, она не выдержала и пошла к Колиному дому. Но на его месте зиял котлован, стояли краны, бульдозеры. Шла стройка. Новая жизнь вытесняла старую.
Незаметно и скоро дети подросли, получили образование и зажили своими семьями. Тихая, спокойная и благополучная старость оставалась в удел Анечке. Дети, внуки.
Однажды в аптеке она увидела в очереди к кассе пожилую женщину, и сердце, ухнув, замерло.
- Настя? – прошептала Аня с отчаянной надеждой.
- Я. А вы?…. Господи, Анюта. Да как же так? Как же ты меня признала, ведь сколько лет прошло.
- Тридцать. Тридцать лет и вся жизнь.
- Ну, у тебя все в порядке?
- В порядке, в порядке, - отмахнулась Аня и, схватив Настю за рукав, отвела в угол на скамеечку и отчаянно прошептала вопрос, которым мучилась все эти тридцать лет: Что Коленька?
- Ох, Анюта, это в двух словах не скажешь. Нет уже Коленьки. Десять лет как нету. Он ведь в плен к немцам попал. А домой вернулся, его сразу в лагерь укатали. Пока Сталин не помер, так и не реабилитировали. Тебя он искал. А узнал, что замужем, что дети есть. Ну и все. Он и так весь больной был, и телом и душой больной. А тут и вовсе как неживой сделался. Дома сидел, инвалидность ему дали. Пенсия маленькая, да много ли нам нужно. Хватало. Ел он мало, не пил. Только курил много. Одну от другой прикуривал. Ночью проснусь, а у него в темноте папироса светится. Мне кажется, я до сих пор его дымом пахну.
Аня уткнулась лицом ей в грудь и тихо запричитала:
- Хоть бы запах его, хоть запах его для меня сохранился бы. Коленька, Коленька мой!
- Анют, ну что ж ты, милая?! – гладила ее по голове Настя. – Ну, тихо, тихо, успокойся. На-ко вот валерьяночки.
- Не надо, не надо. Ничего не надо. Я сейчас успокоюсь. Теперь я хоть что-то знаю о нем. А то все эти годы… К дому пришла – его снесли. Тебя нет. Павел тоже пропал. Да и …муж у меня ревнивый. Прямо болезнь у него. Хотя чего меня ревновать? Я ничего кроме дома и детей вокруг и не вижу.
- Видно любит он тебя. А коли любовь знает, то чует, что ты Николая как любила, так и любишь. Так ведь?
- Так, - опустила голову Аня. И тут же вскинулась:
- А где ты его похоронила?
- На Леоновском.
- Мы сходим туда? Покажешь?
- Ну, конечно, покажу. Сходим, сходим, родная.
Через пару дней они с Настей выбрались на кладбище. Лицо молодого Николая глянуло на Аню с фотографии на сером камне. И она потеряла покой. Стала ходить ежедневно на кладбище, все говорила и говорила с Коленькой и не могла наговориться. Как-то, заслышав шаги у ограды, Аня обернулась и увидела Олега, всматривающегося в могильный камень.
- Олег, - начала тихо Аня, - ну не будешь же ты ревновать к покойнику?!
Олег посмотрел на нее долго и грустно, вздохнул:
- Этот покойник для тебя и теперь «живее всех живых», - и ушел, опустив голову.
В тот вечер Аня домой не пошла, заночевала у Насти. Потом она несколько раз пыталась вернуться, но тягостная обстановка душила и ее и Олега. Он все больше молчал и все чаще уходил к дочери и любимой внучке. Аня детям ничего не объясняла, но они что-то поняли сами, что-то сказал Олег. Вот так и получилось, что дом, ее с Олегом дом, в котором они прожили больше 20 лет, вырастили детей, перестал быть для нее родным домом. Ни дел она там уже не находила, ни покоя. А у Насти, на прокуренном Николаевом диване Аня успокаивалась. Они и говорили, и молчали, и делали все удивительно слаженно. Так началась её новая жизнь, жизнь рядом с Коленькой. И только теперь она, наконец, почувствовала себя счастливой.