Ты кто? – спросила меня маленькая девочка, чьё индейское личико было обрамлено двумя косичками цвета воронова крыла. В этот момент я направлялся к большому холму, на котором стояли древние дольмены, и всё мои помыслы были уже там, наверху, а потому, неожиданный вопрос застал меня врасплох.
- А, как ты думаешь? – переспросил я через секунду, заметив, что традиционная индейская её одежда была сильно поношенной, но опрятной и чистой. Рядом никого не было, хотя скорее всего, кто-то из старших, находился где-то за скалой, на тропе, ведущей на самый верх.
- Я думаю, что ты искатель, - сказала она, сверкнув своими тёмными глазами и белозубой улыбкой, и добавила, - ты ищешь клады.
- Ну, что ж, - рассмеялся я, - коли найду клад, поделюсь с тобой. И начав подниматься по круто взявшей вверх тропинке, уже через пару десятков шагов увидел сидевшего на камне деревенского парня, который оказался старшим братом бойкой девчонки и занимался тем, что собирал с очень редких путешественников плату в 10 солей за проход на «столовую» гору.
- Есть ли ещё там сокровища? – спросил я его, смеясь. – Твоя помощница признала во мне искателя клада.
- Не знаю! Может быть! – ответил он улыбнувшись. – Две башни всё ещё не вскрыты. Там сами увидите. Здесь редко кто бывает.
Солнце нещадно пекло и от него спасала только широкополая шляпа, да тёмные очки, чтобы не поломать глаза от яркого света, проливавшегося на меня. Все эти мартовские дни на границе с Боливией были перенасыщены солнцем, висевшим в неизменно голубом и сочном небе с редкими облачками на нём. Подниматься не пришлось долго, хотя тропа, казалась, куда длиннее, когда я смотрел на высоченное плато снизу вверх. За годы, проведённые в горах, у меня открылась хорошая дыхалка, и я не напрягаясь мог делать небольшие пробеги вверх, лишь иногда останавливаясь, чтоб не сбивать сердечный ритм. Поэтому этот поход не занял много времени. Около самого верха, я обнаружил наскальные древние рисунки, которые изображали, по всей видимости, лам или альпак. И, наконец, пройдя последние метров десять по вертикали вверх, я оказался на самом плато. Гору, действительно, можно было назвать «столовой», она была крайне выровнена, с резко обрезанными краями, уходившими отвесно вниз до самого дна пропасти. Чуть ближе к обрыву, глядевшему в ту сторону, где скрывались вдали берега Титикаки, находились три высоких дольмена в виде, двух круглых и одной прямоугольной, башен, вокруг которых валялись обломки камней, принадлежавших когда-то к верхним рядам кладки самих дольменов, обрушившейся то ли в результате землетрясения, то ли ещё по какой причине. Я взглянул на высотомер, и его стрелка, успокоившись, показала 4084 метра над уровнем моря. Вообще все древние постройки такого рода, встречающиеся в кордильерах Перу и Боливии, находятся на экстремальных высотах. Невольно задумаешься, как угораздило тех, кто их создавал, придумать себе столь непростую задачу, заволакивать тяжеленные камни, весом от нескольких десятков килограмм до нескольких десятков, а то и сотен тонн на подобную высоту. Меня уже давно перестал волновать вопрос, как они это делали. Потому что, не ответив на вопрос «зачем», все остальные теряют свой смысл. Подойдя поближе, я и вправду обнаружил, что в двух, наиболее уцелевших дольменах, входы сохранились абсолютно нетронутыми, запечатанные увесистыми камнями, идеально подогнанными под небольшие отверстия в нижней части древних сооружений. Эти входы были направлены в ту точку горизонта на востоке, где каждое утро появляется солнце. На самих дольменах хорошо сохранились барельефы с пумами, змеями и даже шиншиллой, а внутри единственного, чей вход оказался вскрытым, я обнаружил акустические ниши, подобные тем, что имеются в Писаке, Куско и других местах. Осмотрев всё, решил ненадолго присесть и постараться почувствовать какие-нибудь энергии в этом удивительном месте, которые позволили бы мне подсоединиться к информационному полю, хранящему тайну загадочной горы. Проведённые в медитации полчаса над самым обрывом, дали мне ощущение того, что это место каким-то образом связано с сильными грозами, которые разражаются здесь в сезон дождей, а бьющие в плато многочисленные молнии являются своеобразными проводниками неизвестно чего, проникающего внутрь дольменов после мощнейшего электрического разряда. Точно такие же ощущения у меня были возле дольменов в Сильюстани, где я бывал уже много раз. Там тоже, точно такое же плато в виде «столовой» горы, только чуть ниже того места, где я находился сейчас. Подумал про себя, что нужно обязательно сюда приехать на более долгое время, чтобы понаблюдать за этой горой в те минуты, когда опасная гроза накрывает всю здешнюю местность. Спускаясь вниз, к машине, уже не застал ни девчушку, ни её брата, будто и не было их тут никогда.
Любое место может стать местом откровения, и чем больше в жизни таких запримеченных нами особенных мест на пути, тем быстрее начинает складываться картинка своеобразного лего, подключая человека к знаниям, которыми, в буквальном смысле слова, нашпигована вся земля. Внутренний экран загорается воображением, и перед нами возникают из небытия красочные сюжеты прошлого, которое никуда и не уходило, а всегда оставалось там, где оно и насыщалось событиями, тщетно восстанавливаемыми историками. У кого-то, правда, иногда получалось, но у большинства из них всегда выходил абсолютно искажённый образ этого прошлого, наполненный сухими стандартными цифрами и описаниями жизни, которой место в какой-нибудь кунст-камере, а не в учебнике и упаси Боже, в литературе. Ведь всё должно соответствовать установленным правилам понимания прошлого, иначе, выбившись из стройных рядов, можно оказаться внезапно отлучённым и преданным анафеме от святой науки.
Когда-то, находясь в Куско, я познакомился с одним очень интересным человеком. Он сидел за соседним столиком в кафе, чьи большие окна смотрели на старую католическую базилику, что неподалёку от площади Регосихо. Человек был явным европейцем лет семидесяти пяти, с длинными седыми волосами, спускавшимися до плеч, с такой же седой и, правильной формы, бородкой, у него были выцветшие голубые глаза и нос с небольшой горбинкой. Одет он был в старый плащ, родом из пятидесятых годов, а на голове находилась, повидавшая виды, широкополая мятая шляпа. Старик напоминал собой какого-то то ли сказочного героя, то ли последнего, неведомо как уцелевшего, траппера из романов Фенимора Купера. Невзначай прислушавшись к разговору, который он вёл с метисом из местных лет сорока пяти, я увлёкся, вникая в каждое слово рассказчика.
- Вы понимаете, - говорил он, обращаясь к своему собеседнику и мусоля пальцами правой руки поля своей старой шляпы, - вся история инков может быть перевёрнута с ног на голову, если признать тот факт, что тринадцать известных всему миру инков это не тринадцать правителей, а тринадцать династий, которые записывались по имени того Великого Инки, который и являлся родоначальником каждой из них.
- Да может ли такое быть?! – воскликнул его собеседник, тряхнув своими иссиня-чёрными волосами.
- Вполне! Всё, что мы знаем об инках исходит из тех хроник, которые нам оставили испанцы-конкистадоры, записав историю поверженного народа со слов самих завоёванных. И надо заметить, что первые хронисты, хоть и пытались точнее передать смысл сказанного в своих записях, тем не менее, им приходилось доверяться словам, а не каким-то, сохранившимся рукописным документам инков, однозначно подтверждавших рассказ о тринадцати великих правителях.
Отпив из своей большой стеклянной кружки немного горячего мате, он продолжил:
- Если говорить о первом великом Инке, Манко Капаке и о его сестре, бывшей ему женой, Маме Окльо, то речь точно может идти только о каких-то очень далёких временах, так как в легенде говорится об их божественном происхождении от бога Солнца Инти. И я совсем не уверен, что было правильно со стороны исследователей на каждого из тринадцати инков отмерять в среднем по двадцать пять лет правления. Теперь же, именно по этой причине, все думают, что отчёт их правления начинается с самого конца двенадцатого или начала тринадцатого веков.
Превратившись весь во внимание, я не заметил, как за долгим рассказом пролетело почти полтора часа, и спохватился, только когда старик поднявшись со своего места стал прощаться со своим благодарным слушателем, намереваясь уйти. Я догнал его около выходной двери и представившись, сказал, что меня очень заинтересовал его рассказ, который я нечаянно подслушал. Мы познакомились. Он оказался наполовину шотландец, наполовину аргентинец, который более пятидесяти лет назад приехал в Перу, да так и остался здесь, привлечённый историей этой страны. Его звали Карлос Велаочага, он был этнографом и в своей долгой и одинокой жизни в Перу ему пришлось многое повидать. Старик, несмотря на то, что его лекции посещало от силы три-четыре человека, упорно каждый месяц расклеивал объявления на центральных улицах Куско, уведомляя интересующихся, что он ждёт всех в такой-то день и час в конференц-зале самого старого университета Сан Антонио Абад. Вот и меня он пригласил на свою лекцию, которая должна была состояться на следующий день. За разговором я проводил его до обветшалого дома на улице Сапи, которая дальше поворачивала в гору, уходя к ступеням пирамиды Саксайуамана. Пока мы шли, старый антрополог поведал мне истории из самых первых испанских хроник, которые он называл кахамаркинскими. Перед мной вставали образы Франциско Писарро, жестокого конкистадора, его, неразлучных братьев, монаха-доминиканца Винсенте де Вальверде, секретаря Франциско Лопеса де Херес и капитана Эрнандо де Сото, научившего Великого Инку играть в шахматы. Быстро наступающая ночь в Куско уже подсвечивалась жёлтыми фонарями, сумерки изменяли облик города, делая таинственными старые здания и улицы, вызывая чувство полного погружения в совсем иную эпоху, силуэты которой начинали чудиться, трансформируя образы прохожих и превращая их в выходцев из средневековья. Гулкая мостовая, цокот подков лошади, пончо всадника, надвинутая до бровей чёрная шляпа, деревянные стремена... ещё немного и я окажусь там, откуда прибыл этот призрак. Уже скрылся в покосившейся арке своего старого дома мой новый знакомый, и мысли унесли меня так далеко, что я потерялся в пространстве и времени чужой страны, историю которой пытался постичь.
Двадцать два испанских авантюриста расположились на двух длинных, грубо сколоченных лавках по обе стороны такого же длинного стола, озарённого тремя факелами, обильно смоченными в животном жиру и закреплёнными на дурно сложенных каменных стенах помещения, использованного для Страшного совета, состоявшего из капитанов и священников, во главе участников которого, на небольшом круглом табурете, восседал сам Командор, кому беспрекословно повиновались в боях самые отчаянные головорезы из Старой и Новой Кастилий и Арагона. Чёрные и рыжеватые бороды, украшавшие лица большинства из этих опытных солдат, зачастую прикрывали шрамы на лицах, оставленные не только палицами индейцев, усаженными острым обсидианом, но и глубокими оспинами от той страшной болезни, что бушевала в тогдашней Европе и даже вошедшей в поговорку, что, мол, «немногие избегнут оспы и любви». Последовавшие за своим Командором, они ужом проникли сквозь горные высоченные хребты от самого берега Южного океана в ту долину, где расположилась Касамарка, Город Колючек, последнее пристанище короля инков...
Командор хорошо запомнил тот день, когда в сентябре 1527 года, на Петушином острове, он и его оголодавшие, истощенные тяжёлыми условиями люди из последней экспедиции к неведомой стране, находившейся далеко на юге, встали перед выбором, сделав который, каждый из них, тем самым, предрешал свою судьбу. Ему самому, точно, было нечего терять, слишком много лет он прожил, чтобы драгоценное время, отпущенное Господом, ушло впустую. Он вспомнил, как вытащив из ножен толедский меч, провёл им черту на песке и смотря в глаза своим спутникам, произнёс, артикулируя каждое слово, будто впечатывая его в души несчастных: «По эту сторону – Панама и ваша нищая жизнь в ней. А по ту сторону – вы станете богатыми. Пусть каждый из вас выбирает, что более подходит храброму кастильцу и чего он на самом деле заслуживает. Что касается меня, я не поверну назад! Мой путь лежит дальше, на юг!» Именно тогда и проявили себя тринадцать отважных, но строптивых его товарищей, переступив эту злосчастную для большинства черту, за которой их ждали полная опасностей и приключений жизнь, где смерть оберегала золото, которого они так неистово жаждали.
И вот, теперь, на этом самом Страшном совете, он вновь провёл черту, на этот раз невидимую, обратившись к сидевшим за одним столом капитанам и святым отцам:
«Либо вы со мной, либо против меня. Если я стану вице-королём, то и вы подниметесь со мной. А если, мы отправим Его к нашему Государю, как того желает де Сото, то ещё неизвестно, чем это всё обернётся. Благосклонность Карлоса может оказаться изысканной по отношению к нашему царственному пленнику, если он вернёт его сюда уже в качестве своего наместника. Тогда, кем вы все будете без той власти, которая сейчас сама падает в наши руки?!» Личный секретарь Командора, Фелипильо заранее получил от него указ ничего не записывать на этом заседании, и, превратившись во внимательного слушателя, лишь искоса наблюдал за реакцией каждого из капитанов на слова их военачальника. Особенно Фелипильо следил за той стороной стола, где сидели восемь сотоварищей Эрнандо де Сото, который ещё до того, как Командор предусмотрительно отправил его в ненужную разведку в Уамачуко, чтобы он не участвовал в совете, сказал при свидетелях: «Я вижу ты хочешь избавиться от пленника, он тебе стал не нужен. Но ты не можешь вершить над ним суд, он королевской крови. Хоть ты и великий воин, но ты уроженец Эстремадуры, а он сын своего отца Уайны, короля инков и дочери касика севера. Отправь его к государю нашему, там он найдёт утешение от потери царства своего. Наш друг, лоцман Южного океана, Бартоломео, будет рад видеть его на палубе своей каравеллы». Эрнандо де Сото никогда в открытую не упоминал о происхождении Командора, и лишь позволил себе лёгкий намёк на Эстремадуру, уточняя таким образом вопрос крови победителя и побеждённого. Но, сейчас, оставшиеся в меньшинстве, восемь капитанов, поддерживавшие идею де Сото, уступили тем, кто требовал смертной казни для Великого Короля инков.
Командор был жестоким, но не злопамятным человеком, и к тому же, он ценил этого благородного и образованного идальго, будущего завоевателя Флориды и берегов Миссисипи, и потому никаких последствий для Эрнандо де Сото его фронда не имела. Много лет назад, когда Командор был ещё мальчишкой, ему пришлось узнать, что такое быть непризнанным собственным отцом, и не просто непризнанным, а единственным из всех своих братьев, кого отец вообще не считал за своего сына. Это была даже не обида, скорее непонимание – чем он хуже других?! Хотелось доказать, что он, Франциско, может делать то, что не могут другие. Если ему даже сейчас, когда он достиг небывалых высот в своей жизни, нет-нет, да и напоминали о том, что он безродный, бастард, а ещё того хуже, бывший свинопас, то, что же говорить о прежних временах, где ему приходилось заниматься любой грязной работой, помогая матери и отчиму, которые так и не смогли дать сыну и пасынку никакого образования. Соседские мальчишки, тогда, прозвали его «гардеробом», так как мать будущего Командора работала кастеляншей и ей перепадали иногда для сына, обноски детей хозяина, к которому она поступила в услужение. Шло время, Франциско оказался не лишён честолюбия, которое и сделало из него того, кем он стал сейчас. Он постоянно изменял свою жизнь, наблюдая за теми, кто на его глазах прорывался туда, куда безродным не было входа. Не так давно закончились славные времена реконкисты, когда арабы, оставившие в наследие кастильцам и арагонцам свою высокую культуру, были изгнаны с Иберийского полуострова. Открытой стала дорога на запад, за уходящий горизонт Атлантики, куда и потянулись вскоре все авантюристы из обедневших идальго, да безродного люда в последней надежде разбогатеть там, где, по слухам могло быть много золота. И он, так стремившийся к изменениям в своей жизни, побывавший в Индии, и сражавшийся в Италии, стал непревзойдённым искателем наживы, проявляя свои организаторские способности и обладая волчьим чутьём, позволявшим ему всегда оказываться вовремя там, где судьба оставляла щедрые подарки этому искателю приключений.
Теперь же, перед ним открылся путь на юг, туда, где сказочный город Коско ждал своего нового повелителя, и потому нельзя было упустить возможность стать единственным правителем всей западной оконечности южного континента. Кто он такой, этот Атауальпа, возомнивший себя наследником северного и победителем южного царств! Его то, как раз, отец признал своим отпрыском и дал ему целую армию, обделив тем самым своего второго сына, чистокровного Инку Уаскара и не подозревая, что уготовил обоим страшный конец в пасти гражданской войны и иноземного нашествия. Командор нисколько не осуждал себя за те действия, которые на всём протяжении пути по Южной земле, приводили его к пролитию индейской крови. Он мог миловать или наказывать местных вождей, стараясь делать это сообразно обстановке и не перегибая палку, потому что всё время осознавал, что его ничтожно маленькому войску требуются союзники. Но в отношении Атауальпы, обладавшему огромной армией, Командор не предполагал иного исхода, кроме пленения и последующей его смерти. Создавалось впечатление, что его будто магнитом тянуло, как можно быстрее добраться до лагеря Великого Инки, игнорируя опасность быть истреблённым вместе со всеми своими кастильцами в холодных и безжизненных горах сьерры-невады. По всей дороге, от побережья океана до Города Колючек, Касамарки, наблюдал он повешенных и заколотых, безжалостными воинами Атауальпы, чиновников и местных жителей земель, принадлежавших ещё недавно Уаскару, его младшему брату. Уцелевшие и притесняемые стали искать покровительства этого угрюмого бородача, появившегося, как нельзя вовремя. Именно в нём они увидели, как ни странно, справедливого Виракочу, мудреца и учителя, когда-то покинувшего эту удивительную и суровую страну и ушедшего на запад, вслед закатному солнцу, чьи лучи каждый вечер гаснут в волнах Южного океана.
Воспоминания о собственной юности и мысли об этом последнем походе, промчались, будто тень по долине от гонимого ветром облака. Он очнулся от наваждения, и снова увидел мерцающий свет от трёх факелов, озарявший лица его людей, которые в эту минуту внимательно слушали фрая Вальверде, священника-доминиканца, уже услужившего Командору, когда на треугольной площади Касамарки, он вышел перед Великим Инкой, с распятьем в правой руке и с библией в левой, протянутой в сторону царственных носилок, предлагая Атауальпе принять непонятную ему толстую книгу. Так было договорено между ним и Командором ещё за день до того, как Великий Инка со множественной охраной оставил военный лагерь у бань с горячими источниками и выдвинулся к Касамарке, приняв предложение кастильцев отобедать вместе. Посыльным же к Инке был тот самый Эрнандо де Сото. «Чего тебе, Великому повелителю, бояться тех, кто пришёл помочь расправиться с твоими врагами!», – говорил де Сото через своего переводчика, - «Командор, уважая твоё могущество, предлагает тебе наши мечи для борьбы с теми, кто посмел противостоять тебе, Властелин. Нам нужен союз с тобой, а не раздор. Но, если же ты хочешь войны, то нам придётся подчиниться воле судьбы и мы примем бой, несмотря на твоё преимущество, Великий государь». Де Сото слегка поклонился Великому Инке, приложив ладонь правой руки к сердцу, подал знак своему спутнику, и тот подвёл к нему андалузскую лошадь, на которую ловко вскочил идальго, не обременённый доспехами и одетый в лёгкую хлопковую рубаху, перетянутую в поясе красным шарфом. Пустившись с места в галоп, он неожиданно развернулся и подскакав к трону Инки, поднял лошадь на дыбы. Это испугало многих, из находившихся рядом с высоким троном, индейцев, но Великий Инка даже не подал виду, ни один мускул не дрогнул на его лице. «Помни, Государь! – воскликнул разгорячённый Эрнандо, - Командор ждёт тебя к обеду завтра, когда тени от холмов исчезнут. Тому, кто владеет миром, нечего опасаться усталых странников, ищущих твоего приюта». Видимо, эти слова задели короля инков, он не смел допустить мысли, что горстка чужаков может чем-то угрожать ему, государю, только что покорившему все лежащие к югу от Тумбеса земли Туантинсуйо, Страны Четырёх Начал Света.
Командор, погрузившийся в свои мысли, не переставал быть внимательным к происходящему и услышал, что Фрай Вальверде в этот момент закончил свою речь, обращённую ко всем капитанам, в которой убедительно довёл до них, насколько преступен Атауальпа в своём идолопоклонстве и прелюбодеяниях, и что казнь освободит его от этих и многих других грехов, кои он совершил будучи правителем своего королевства. Командор вновь убедился, что он может доверять своему верному клеврету по столь серьёзным поводам, которые требуют вмешательства христианского проповедника. Тогда, пять месяцев тому назад, на главной треугольной площади Касамарки, именно фрай Вальверде, подавая священную для христиан книгу Великому Инке, спровоцировал тем самым Атауальпу, который резко оттолкнул от себя руку дерзкого священника с выбритой макушкой, и указывая на Солнце, воскликнул: «Вы убили своего бога, а мой до сих пор жив!» Доминиканец, забрав в полы широких рукавов священное писание, быстро ретировался за угол ближайшего здания, прятавшего за своим флигелем испанскую пехоту, нетерпеливо ожидавшую условного сигнала. Взмыл вверх и стал всем виден небольшой белый платок, прицепленный к, поднятой самим Командором, длинной пике, и в этот самый момент, кто-то, с другой стороны площади, из-за стен большого дома, закричал страшным голосом: «Вы все видели! Он отвергает нашего Бога! Кастильцы, бейте их!» Раздался гром выстрелов из обоих фальконетов, установленных на подставке из брёвен в оконных проёмах старого дома, чьи ядра вырвали из первых рядов личной охраны Великого Инки больше десяти человек, искалечив или убив их. Из улицы, заволоченной пороховым дымом, с боевым кастильским кличем «Сантьяго!», вылетела из своей засады, грохоча подковами, грозная конница, закованная в сверкающую броню, и бросились врассыпную почти безоружные индейские воины второго отряда, шествовавшего за золотыми носилками Великого Инки. Лишь верные северяне из Килаки и Кито попытались безуспешно сопротивляться, стараясь защитить своего повелителя. Но, бог Солнца, Инти, не пришёл на помощь Атауальпе, как приходил он ранее на помощь Манко Капаку, первому инке, водрузившему свой позолоченный посох над древними руинами Коско, которому ещё только предстояло стать имперским городом Туантинсуйо. Испанская кавалерия рассекла и третий отряд, состоявший из двух тысяч воинов, приведя в ужас остатки личной гвардии Инки. Сверкающие на солнце каски кастильской пехоты, числом в добрую сотню человек, мелькали тут и там среди быстро редеющих индейцев, отсекаемых от поставленных ими на землю носилок с Атауальпой. И вскоре вокруг самого Инки уже стояли двенадцать, отобранных самим Франциско Писарро, воинов с обнажёнными мечами, чьи ноги скользили в крови погибших. Резня продолжалась недолго, всё было кончено в течение полутора часов, стоивших Великому Инке потери всей громадной страны, которую он сам только недавно завоевал, захватив в плен своего брата Уаскара.
И в третий раз за этот вечер, Писарро освободился от нахлынувших воспоминаний, услышав, вдруг, последние слова фрая Вальверде обращённые уже к нему самому:
- Вера без дел мертва! – сказал тот, глядя хитрыми и умными глазами в сторону, возглавлявшего стол, Командора, повторив тем самым изречение Святого Иакова, столь любимого кастильцами, что они всегда шли в бой с его именем. И он, Писарро, понял, решение о казни Великого Инки не может быть никем изменено, когда Господь христиан и боги самих инков уже бросили свои игральные кости на развилке дороги судьбы. Ведь, это не он, Франциско, по своей воле пришёл сюда, как завоеватель, а океанское течение и гребень морской волны вознесли его над всеми остальными, заставляя их присоединиться и следовать за тем, кого само провидение поставило во главе конкистадоров, пророча ему известность во всём Старом и Новом Свете... (Продолжение следует)