Мне приснился странный и страшный сон. Я хожу в совершенной тьме, вытянув руки вперед. Я ищу что-то очень важное, необходимое. Я потерял что-то свое. Я не знаю, что именно, но это то, без чего я не могу жить. От меня осталась только внешняя оболочка, скорлупа. А то, что было мной – куда-то подевалось.
Вокруг меня ходят люди с вытянутыми руками. Я не вижу их, но знаю, что они здесь, вокруг меня. И они тоже ищут свою пропажу. Их очень много: сотни, тысячи людей. Мы ищем во тьме, мы натыкаемся друг на друга, сталкиваемся. Густая враждебная тишина окутала нас.
Внезапно, появляется откуда-то сверху тусклый свет. Я смотрю наверх и вижу небо, в котором слабо сияют звезды. А может, это не небо, а гигантский черный купол, дырявый, как сито. Сквозь отверстия его процеживается свет огромного светила.
Вдруг, небесный купол вздрагивает и начинает опускаться. Чем ниже он опускается, чем ближе он к нам, тем ярче свет из отверстий. Что-то ужасное, смертоносное горит там, над куполом. Мне становится не по себе. Я чувствую нарастающий страх. Тяжелое грозное небо все ниже и ниже. Словно захлопывается створка гигантской, вселенской раковины. Словно весь мир ополчился на нас. А купол продолжает опускаться медленно и неотвратимо, как возмездие. Вдруг, раздается оглушительный треск: купол трескается, рушится, разваливается. Страшный, ослепительный, испепеляющий свет обрушивается на нас. Я вздрагиваю от невыносимого страха и просыпаюсь…
Я долго лежал в кровати, пытаясь придти в себя. Утро. Вся комната освещена ярким солнечным светом. Чтобы успокоится, я стал вспоминать что-то приятное из событий вчерашнего дня и не смог вспомнить. Ни того, что случилось вчера, ни того, что было раньше. Я ничего не помнил, кроме ужасных подробностей моего страшного сна. Я попытался вспомнить свою предыдущую жизнь, хотя бы маленький эпизод ее – и снова безуспешно: я ничего не помнил! Лишь только калейдоскоп невнятных, пестрых образов, картинок, лиц крутился и мелькал в моем мозгу. Моя память стала подобна стеклянной вазе, разбившейся на маленькие, не совместимые осколки, на кучу, не подходящих друг к другу, пазлов.
Тогда я осмотрелся, решив, что найду какую-то зацепку для памяти в том, что окружает меня сейчас. Оглядев все вокруг себя, я понял, что нахожусь на какой-то даче: за окном стояли, осыпанные красными и белыми шарами, деревья, яблони. За ними виднелся забор, за ним на большом отдалении густой смешанный лес. На столике в углу комнаты стоял старый маленький телевизор. Рядом с моей кроватью, на тумбочке стоял стакан с водой и лежал вырванный из тетради, весь исписанный двойной лист бумаги. Я взял его, лежащую рядом шариковую ручку, и стал читать. Странно! Это был мой почерк, но я никак не мог вспомнить, что это за текст, когда и зачем я его написал. Вверху справа на листе было написано: «Для «Вещего слова». Ниже шел крупными буквами заголовок статьи: «Поэты и писатели. Глаза». Я оторвался от текста и посмотрел в окно, словно надеялся там узнать секрет этой писанины. Что это за статья? Но, ведь это я ее писал. Зачем? Для чего? Я продолжил читать. «Писатели – крохоборы. Они собирают не только сюжеты, случаи, образы, пейзажи. Они еще коллекционируют всякий жизненный хлам: взгляды, жесты, глаза, голоса, одежду, кукол с поломанными руками, стертые ботинки и прочий житейский мусор. Они собирают все это тщательно, кропотливо, как опытные старьевщики. Они заносят все это в специальный блокнот и трясутся над этими мусорными сокровищами, как Гобсек над своим золотом. Потому, что этими мелочами они заполнят потом свои рассказы, повести, романы. Эти мелочи - тот цемент, который скрепляет кирпичи повествования. Писатели любопытны, как старые сплетницы. Они во все суют свой въедливый нос. Они должны знать все обо всем и обо всех...
А поэты – транжиры. Они тратят в один миг все, что накопилось в их экзальтированных душах. Когда в них ударяет пресловутая молния озарения, когда на них изливается водопад мыслей, калейдоскоп образов – тогда они погружаются в сладкий дурман самозабвенной лжи. Парят, как Икары, над своими Парнасами, под палящим солнцем вдохновения. А потом, когда запишут свои «небесные звуки», сваливаются с обгоревшими крыльями в зловонную клоаку жизни…».
Дальше была, как бы, следующая глава: «Глаза поэтов».
Я вышел из своей спальни, прихватив с собой исписанный листок и ручку, и очутился в небольшой гостиной. Слева от моей двери, примыкая к стене, стоял старый диван, покрытый полинявшим, пестрым покрывалом. Перед ним стоял длинный стол, вокруг стола стояли стулья. На стене, против дивана висела небольшая панель плазменного телевизора. Правее была большая обшарпанная дверь. В правом дальнем углу довольно симпатичная чугунная печь: снизу за стеклянной дверкой топка, из которой вверх поднималась розовая оштукатуренная труба. Справа от моей двери в углу и в середине правой боковой стены виднелись две одинаковые коричневые двери. За ними, видимо, находились другие спальни. И кругом, на стенах, на полках, на столе – стояли, лежали, плыли рыбки. Пряники - рыбки. Рыбки на календарях. Красные и золотые китайские рыбки на постерах.
Я сел на диван, положил на стол листок с текстом и продолжил чтение. «Глаза поэтов». «В глазах поэтов горит божественный свет различной степени яркости, в зависимости, от размера таланта. У Пушкина в глазах божественный неугасимый блеск (он очень любил это слово!) вдохновения. У Блока в глазах отсвет чудодейственного животворного огня. У Лермонтова, гениального юноши, «растратившего жар души в пустыне», глаза соловья, залетевшего в чужой сад. Прекрасные глаза у юного Мандельштама…как там сказал о нем его друг и соратник Георгий Иванов? Кажется, так: «Закроет глаза – ученик аптекаря. Откроет – ангел». У Есенина на ранних фотографиях в глазах весенний расцвет, «половодье чувств», на поздних фото осеннее, отцветающее, но все равно прекрасное сияние.
А что же у писателей? У них глаза умудренных, циничных врачевателей. И у великого сказочника Льва Толстого. И у патологического страдальца Достоевского. И у Чехова, великого нашего драматурга и диагноста, поставившего нашему обществу фатальный диагноз: «Непротивление злу бессилием». В его азиатских, зорко прищуренных глазах: мудрость, скептицизм, а в глубине – неискоренимая тоска одиночества».
На этом записи кончались. Я прочел это странное вступление к странной своей статье и почесал ручкой за ухом. Все странно! Все! Почерк мой, а слова, текст…разве у Лермонтова глаза соловьиные? Откуда я это взял? Я попытался вспомнить лица перечисленных поэтов и не смог! Не вспомнил ни одного лица! «Что за чертовщина такая? Зачем, для кого я это писал?».
Скрипнула дверь и в комнату вошла женщина в голубом распахнутом халатике. На голове ее, над увядшим лицом с поблекшими глазами, нелепо покачивались кудряшки волос.
- Ой! Вскрикнула она – а вы кто? Как вы здесь… - опомнилась, запахнула халатик.
- Я то? Я…я здесь живу! А вы кто, собственно?
- Не знаю…то есть, я тоже здесь живу…наверное. Там, – она указала на дверь комнаты, из которой вышла – моя спальня, наверное…
- Как это, наверное?
- Не знаю...просто забыла.
- А…ну, тогда приветик!
- Здрасьте!
- Ну, что ж давайте как-то сосуществовать.
- Ну, давайте.
Странным было то, что, хотя мы не узнавали друг друга, не понимали того, как мы очутились здесь, в одном доме, - мы не особенно удивлялись этому и спокойно продолжали беседовать.
- А что это за бумажка здесь на столе? Это ваша?
- Не знаю, наверное, моя.
- Только не разбрасывайте ничего! Я не люблю, когда сорят.
- Хорошо. Не буду сорить.
- Какая симпатичная дача. Только маленькая. Вы не знаете, чья это?
- Понятия не имею!
- Непонятно.
- Мне самому непонятно….
- Кстати, а что сегодня за день?
- Не знаю сам. Вон, календарик висит на стене.
- Где? А вот. Сегодня суббота 24-е августа. - Однако, жрать хочется! У моего желудка, похоже, отличная память!
- Интересно, а где ж тут кухня?
- Я думаю вот за той дверью, где печка. Мы выходим с ней в кухню. Вернее, это застекленная веранда. В середине ее напротив двери, стояла плита, от которой тянулась вниз к стоящему рядом небольшому газовому баллону резиновая трубка. Правее плиты стоял небольшой разделочный стол, покрытый старой пестрой клеенкой. Над ним висели одна над другой две полки, уставленные всякой кухонной утварью. Холодильник в углу, стол справа возле внутренней стены и три стула довершали этот незатейливый дачный дизайн.
Моя соседка открыла холодильник, что-то переставила в нем и стала доставать из него разнообразную снедь.
- Вы будете творог?
- Да, нет, я лучше пельмени, если найду.
- Странно! Нет, это просто удивительно!
- Что удивительно?
- Здесь, как будто, что-то знакомое: этот холодильник, и полки, и посуда…а это что! – Она сняла со стенки фаянсовую, раскрашенную под гжель, рыбку. – Надо же: какая прелесть! Кто ее сюда повесил? – Вдруг она застыла на месте. Потом медленно повернулась ко мне. В глазах ее застыло выражение тупого недоумения. Она сделал несколько робких шагов, приблизилась ко мне. Поднесла руку к моему плечу, потрогала его, словно желала убедиться в том, что я живой и телесный, а не бесплотный призрак, фантом. «Послушайте,» - прошептала она – «что все это значит? Эта незнакомая дача…и вы здесь? И эти рыбки? Почему мне так радостно их видеть? Почему все это?». Я испугался, но старался сохранить самообладание. – «Вы знаете, я сам удивлен всем этим…но, бывают такие случаи групповой амнезии» (я нагло врал, чтобы только успокоить ее). – «Это когда все забывается? – «Да. Но потом это все пройдет. И мы все вспомним. Может даже скоро». – «Правда?» – «Конечно! Я вас уверяю, все будет хорошо!» – «Ой, вы меня успокоили! А, правда, эта рыбка симпатичная? Они мне так нравятся!» - «Это потому» - подумал я ехидно – «что в прошлой жизни ты была, наверное, рыбой, какой-нибудь плотвой, со стеклянными бессмысленными глазами».
Женщина быстро съела свой творог и зеленый чай с бутербродами. Но продолжала сидеть, видимо, опасаясь возвращаться в гостиную без меня. Наконец, и я допил кофе. Встал, потянулся. – «Ну, что же, будем продолжать осмотр. Может, что-то вспомним?» – «Да, да, я тоже так думаю». Мы вернулись в гостиную. Я снова сел на диван. Моя соседка осталась стоять возле стола. Внезапно дверь правой боковой стены приоткрылась, выпустила здоровенного кота и снова закрылась. «Ой,» ; вскрикнула моя соседка – «какой лапочка!». «Лапочка» оказался здоровенным, темно серым котярой. Он сладострастно потянулся, оттягивая поочередно то одну, то другую заднюю лапу. Подошел к столу, потерся левым ухом о ножку. Затем подошел к стулу и стал тереться об него с такой силой, что, казалось сейчас либо развалится стул, либо отвалится ухо. Наконец, он закончил эту процедуру, но не свой утренний ритуал. Он подошел к лежащей у печной стены желтой плошке и тщательно обнюхал ее. Окончательно убедившись, что она пуста, кот развернулся и подошел к дивану. Сел напротив, уставился на меня наглыми, зелеными глазами и принялся громко, требовательно орать: «Мя…мя…мя». «Сразу видно: ненасытная, прожорливая и наглая тварь» - подумал я. – «Вы не знаете, где его корм?» – спросил я у свой соседки. Она засуетилась, схватила плошку, посмотрела по сторонам, затем открыла дверь на кухню и скрылась там. Через некоторое время она появилась, неся плошку, доверху наполненную темно коричневыми крупными камешками корма. Кот набросился на еду. Он ел жадно, глотая сразу целую кучу маленьких съедобных комочков. Наевшись, кот вышел на середину гостиной. Постоял, осматриваясь. Вдруг повалился со стуком на пол и стал перекатываться с боку на бок. При этом он вытягивал все четыре лапы, демонстрируя свой слегка облысевший живот – «сладострастный бесстыдник!». Соседка удовлетворенно вздохнула. Включила телевизор. Принялась переключать каналы и вдруг радостно ойкнула. На экране пел приторным голосом, певец, с головой, обросшей сверху темноволосой гривой, снизу такой же бородой и с глазами восторженного теленка.
- Ой, как поет! Прямо, как этот…обожаю!
Последнее слово она почти прокричала.
- Послушайте! – не выдержал я – вы не могли бы обожать потише!
- А, вам-то какое дело? Это что, ваши личные апартаменты? Не нравится – так не слушайте!
Я хотел что-то возразить, но тут неожиданно отворилась дверь справа и в комнату вошла…полуголая, одетая лишь в короткие трусики девица лет четырнадцати, неся в руке пакет с чипсами. Лицо ее с удлиненным тонким подбородком, светлыми кудрявыми волосами и ехидно прищуренными глазками, что-то напомнило мне. Что? - Ой!- вскрикнула она – А вы кто такие? - Вы бы вначале приоделись, милочка – набросилась на нее соседка. Но девочка уже пришла в себя и спокойно отреагировала: «А меня это не напрягает!».
- Совсем совесть потеряли! – прокомментировала ее реплику соседка. - Нет, а кто вы, в натуре?
- Мы здесь живем! – заявила жена.
- Мы ваши соседи – сказал я, пытаясь смягчить ситуацию.
- Соседи?! Это что коммуналка?! – она смотрела на нас, вытаращив глаза.
- Да, коммуналка!
- Нет…не совсем…это такая гостиница. - Ни фига себе! А как мы здесь…мы что, с вами вчера от дури двинулись? - Ни от какой дури мы не двигались. Это у вас что-то в голове сдвинулось, милая! - Да, ну вас! Отпад полный! Она ушла к себе, хлопнув дверью. Я почувствовал себя неуютно и стал пятиться к своей спальне.
- Пожалуй, лучше я посплю еще.
Женщина растерянно посмотрела на меня.
- Ну, я тогда тоже пойду к себе – сказала она неуверенно, каким-то просительным голосом. Я не ответил. Вошел к себе в спальню, плотно прикрыв дверь. Подошел к стоящему в углу, на журнальном столике телевизору. Это был старый, четырнадцати дюймовый «Сони тринитрон». Рядом на столе лежал пульт и журнал «Теленеделя». И, опять странность! Журнал был открыт на странице «программы субботы 24 августа» и на ней были подчеркнуты красным карандашом самые интересные футбольные матчи. Покопался в программе, отыскал спортивный канал. Включил и стал смотреть. Матч уже начался. Играли две звездные европейские команды. Играли азартно, динамично. То футболисты в белых футболках переходили в атаку, накатывались на половину соперника. Теряли мяч и тут же темно синие футболисты переходили в контратаку. На половине темно синих «пасся» нападающий белых: высокий, с узким мускулистым телом и звездным блеском в глазах, как будто знакомый мне, футболист. Видимо, он играл самую важную роль: забивателя голов. Неторопливо смещался то назад, к середине поля, то вперед, ожидая голевого паса. Вот он получил пас на голову, скинул на ноги, понесся вперед, обогнул защитника, мощно, и точно пробил в дальний угол. Гол! На экране крупным планом показали лицо знаменитого футболиста. В глазах вдохновенный блеск, как у артиста, отыгравшего финальную сцену, апофеоз драмы. «Да,» – подумал я – «футбол, это тот же театр. Это спортивный флешмоб, театрализованная игра, с тем только отличием от театра, что результат двух его действий непредсказуем».
Скоро мне надоело смотреть. Я сел в кресло, откинулся на спинку. Закрыл глаза и…на меня накатывается сладкая истома, блаженный покой…но, я еще продолжаю по инерции думать о том, что произошло со мной в это утро. «Почему ни я, ни мои соседи не помним ничего. Как мы очутились здесь? Волей какого загадочного случая? Почему сейчас я испытываю это давно потерянное, а теперь обретенное тихое счастье? А может…да, наверное, поэтому! Я счастлив сейчас оттого, что ничего не помню! Я напрочь забыл свое прошлое, не могу вспомнить ни одного, даже крошечного эпизода. Мои ноги ходят, руки делают, глаза видят – мое тело функционирует нормально, все нормально, кроме моей памяти! Все забылось, как забывается утром, приснившийся ночью тусклый сон. Что такое наша память? Таинственная копилка, наполненная дорогими нам лицами, бесценными реликвиями, знаменательными событиями? Или, напротив, это мусорный бак – нет, несколько баков, в которые непостижимым образом сортируется жизненный хлам. В одном баке: ненужные знакомые, опостылевшие родственники, надоевшие коллеги. В другом, мелочные случаи, происшествия, всевозможный житейский вздор: аварии, ссоры, стрессы и т.д. В третьем информационная дребедень: памятные даты ( в основном – дни рождений и смертей), документы, телефонные номера, и прочее...нет! Наша память, наверное, подобна огромному, разросшемуся дереву. Путь к плодам его, висящим на концах тонких веточек извилист и непрост. Сначала по мощному стволу, затем по толстым сучьям, потом по тонким, и еще более тонким веткам. И наконец, вот они - запечатленные сгустки нашей жизни, радостные или тягостные плоды ее. Одни - яркие и крепкие, другие – сморщенные, темные; иные – совсем старые, червивые. А дерево разрастается, старится, дряхлеет, ломается. Вот треснула, и отпала большущая ветвь детства. Упала и исчезла, унеся с собой наши самые счастливые воспоминания: о теплой и сладкой маминой груди, о первых горючих, счастливых слезах, о незатейливых радостях и восхитительной новизне постигаемого нами мира. А вот треснула, но еще не отвалилась огромная ветвь беспечной юности – первой репетиции той роли, которую мы будем играть всю оставшуюся жизнь. А ветки нашей зрелости уже подсыхают…
Но, странное дело. По каким-то неведомым путям и закоулкам, наша память находит порой путь к иным плодам. И они либо награждают нас неожиданной радостью, либо пугают своим отвратительным, циничным нутром. И стоит забыть все это, отсечь, выкинуть из памяти, как ты вновь обретаешь покой и незатейливое детское счастье».
Но вскоре это мое ощущение сменилось беспокойством, необъяснимой тревогой. Что же это за день – такой необычный, диковинный? Странный! Это слово «странный» - стало символом этого дня, неотъемлемым эпитетом всех его необъяснимых событий. «Нет! Надо встряхнуться, сделать что-то». Я отправился погулять, посмотреть на этот странный дачный поселок в надежде что-то припомнить, понять. Выйдя из калитки, прошел по узкому проулку и свернул на асфальтовую дорогу, огибающую широкой дугой несколько спрятавшихся за высокими заборами коттеджей. Стояла жара. Небо было чистым, только на западе, протянулся над горизонтом, по бледно голубой небесной реке длинный архипелаг светло пепельных облачных островов. Иногда набегал легкий ветерок, пытался оживить листву. Но пошелестев намного, деревья снова погружались в полуденную дрему. Я прошел всего десяток шагов и увидел, что навстречу мне идет сгорбленная, одетая в разноцветное тряпье старуха. На голове синяя шерстяная шапочка. На теле короткое красно белое полосатое платье, поверх которого была надета не застегнутая, выцветшая куртка неопределенного цвета. На ногах толстые зеленые садовые галоши. Когда я подошел ближе, то увидел, что она не так уж и стара, а горб ее – это дефект позвоночника, нажитый от постоянного сгибания. Подойдя ко мне ближе, женщина со стоном и, как показалось мне, со скрипом распрямилась. Вернее, она, перегнувшись в поясе, отклонилась назад и уставилась на меня. Я ожидал увидеть лицо бабы-яги с характерным длинным острым подбородком, длинным крючковатым носом и зловещим блеском глаз. А увидел темное, грубоватое, «мужицкое» лицо с большим носом, черными кустистыми бровями и карими глазами с неестественно большими зрачками. Я попытался обойти ее, но она сделала шаг в сторону, преградив мне путь. - Это ты, что ли, председатель? – спросила она.
- Какой председатель?
- Как какой? Кооператива нашего садового?
- Нет, я не председатель.
- А кто же председатель?
- Понятия не имею.
- А что же? А разве можно без председателя? - Нет! Без председателя никак нельзя! - Вот и я говорю! Без царя нельзя и без председателя…
- Без какого царя?
- Без любого. Главное, чтоб был! Какого сверху посадят, того и почитаем! А там уж как повезет. То ли «Боже царя храни», то ли «храни нас, Бог, от такого царя».
Беседа наша становилась занятной. Я даже обрадовался возможности поболтать с этой странной женщиной, снять накопившуюся тревогу. - А как же раньше, при социализме? Разве там царь? Она захохотала громко, гортанно. - - Ну, ты скажешь, тоже! А как же, и там тоже царь! Самый главный партийный секретарь – он кто был? Тоже царь! Потому, что нельзя без него! - Почему же нельзя? - Ну, как же? Нам только дай волю! Мы таких дел наворотим, что сами потом испугаемся…вот как! Такую страну громадную только так и можно в порядке держать: царской волей, да нашей холопской долей!
«Как чешет тетка!» - я даже крякнул от восхищения.
- Где ж мне его искать, паразита? Сколько лет председателем сидит, а все время его ищешь. А я сегодня даже забыла, как он на морду выглядит. Ищу, не зная что…
- Видно хороший председатель, раз так долго сидит.
- Это он-то, Викторыч, хороший?! Да он…(она смачно, крепко выругалась)…жулик такой!
- А что ж вы его избираете, раз он такой?
- И что? Другого избирем – таким же станет! Кто наверху – тот командует, да ворует. А кто внизу – тот терпит, да помалкивает. Так что – не знаешь, где председатель?
- Нет, не знаю.
- Ну, ладно, пойду дальше искать. И она прошла мимо, а я повернулся и долго смотрел ей вслед. «Мда, замысловатая тетка». Я вспомнил ее слова и вдруг почувствовал ее превосходство над собой. «Мы, безнадежно здоровые, истаскавшиеся по мелким ролям и интригам актеры мыслим избитыми штампами, криво и ложно. А вот она, больная, ненормальная женщина – судит обо всем прямо, искренне, и здраво. И в чем-то она мудрее нас». Я повернулся и медленно пошел дальше, припоминая нашу беседу.
Дорога повернула влево. Теперь, слева от нее были дачи, справа тянулась сплошная полоса зелени: деревьев и кустов. Сушь и жара ускоряли кончину лета. В кронах берез и лип проступила желтая листвяная седина. На кленах висели связки светло-желтых, маленьких бумерангов. Пройдет еще месяц, и они завертятся в воздухе, разлетаясь в разные стороны. Тяжелые красно коралловые гроздья рябин склоняли ветки низко, почти до земли. Стайка воробьев, пернатая шпана, перелетали с куста на куст, выискивая ягоды. Время от времени, мне попадались идущие навстречу или сидящие у своих домов дачники. Все они, словно были погружены в себя, пребывали в состоянии странного дремотного забвения. И старик, сидящий на ступенях крыльца своей дачи и раскачивающийся вперед и назад, как молящийся иудей. И дородная краснощекая молодуха, которая катила перед собой узкую трехколесную коляску с ребенком. И рыбак, сидевший на берегу пруда на маленьком стульчике в позе роденовского мыслителя: согнувшись и подперев кулаком опущенную голову. Я ходил по дорожкам, осматривая этот незнакомый мне дачный поселок. Я с удивлением, словно впервые глядел на дачи: новые коттеджи ; огромные, широченные, отделанные керамической плиткой или оштукатуренные – пристанища высокомерных и тщеславных обитателей. Видел старые добротные кирпичные дома, стены некоторых обросли диким виноградом. Попадались и совсем старые деревянные, мансардные дачи, пытающиеся омолодиться светлым сайдингом на стенах второго этажа или разноцветными крышами из ондулина или металлочерепицы. И ни звука, ни голосов, ни музыки не доносилось из них. Рядом с прудом – красное кирпичное здание, магазин. На, когда-то белой, а теперь потемневшей вывеске игривая надпись: «МагазинЧик». За прилавком сидела невысокая, полноватая продавщица и о чем-то напряженно думала. Услышав стук закрывающейся двери, встрепенулась было, вскочила – взгляд ее был быстрым, цепким, алчным. Затем, глаза ее погасли, и она снова уселась, отвернувшись от меня.
-«Простите», - спросил я, как можно вежливее, - «вы не подскажете, как называется это садовое товарищество? Я приехал…», но я не успел договорить. Она повернулась ко мне и закричала: «Да что вы все пристаете ко мне. Ничего я не знаю! Как называется, когда продукты привезут…Ничего! Отстаньте от меня!». Последнюю реплику она сопроводила недвусмысленным, как бы отталкивающим жестом руки. Я ретировался. Вышел из магазинчика и пошел на «свою» незнакомую дачу. И пока я шел, я ни разу не встретил компании из нескольких, хотя бы двух людей. Даже таджики, видимо, местные гастарбайтеры, шли поодиночке. Увидев меня, не улыбались подобострастно, а только слегка кланялись и быстро проходили мимо. Я свернул с главной дороги в маленький проулок, ведущий к «моей» даче. Из калиток, напротив друг друга вышли одновременно двое. С правой стороны, из калитки в высоком заборе, за которой виднелся в глубине 3-х этажный «крутой» коттедж, вышел молодой, но уже пузатый, обрюзгший парень. Из левой калитки вышла немолодая женщина, с корзиной красных яблок. Взглянув друг на друга, они вдруг застыли в позе застигнутых врасплох злоумышленников и быстро разошлись. Брюхатый парень пошел направо, а женщина в противоположную сторону. «Быть может, враждуют между собой?» - подумал я. Но парень, увидев меня, отошел к противоположной стороне проулка и быстро прошел мимо. «Нет! Мы все стали врагами. Подобно тому, как одинаково заряженные частицы, отталкиваясь, разлетаются в разные стороны, так и мы разбегаемся друг от друга». Я шел и бормотал: «Отталкивание. Отталкивание. Отчуждение! Да, отчуждение». - думал я. Увидел лавочку перед чьей-то калиткой и уселся на нее. «Нам всем надоела, смертельно наскучила эта жизненная драма, которую мы играем столько лет вместе. А мы все держимся за свои роли и за эту сцену, как состарившиеся актеры, которым давно пора покинуть театр. Да и нет у нас другой сцены. Ни на даче, ни в деревне – никуда не сбежишь от нее. Только замкнуться, спрятаться на время, уйти в себя, в скорлупу своего сознания, передохнуть от этой игры…вот только эти антракты становятся все более долгими, затянувшимися. А может это финал эволюции, главными принципами которой были конкурентная борьба и неравенство. Мы изжили себя в огромных, тесных, неуютных городах. Смертельно устали от собственной лжи, обмана, корыстолюбия...да, мы отчуждены, живем, как затаившиеся враги…но порой…иногда…вдруг чувствуешь себя таким одиноким и потерянным, как бездомный пес, дворняга. И так хочется, чтобы кто-то сильный, добрый и ласковый пришел к тебе, начал спокойно выспрашивать о жизни, о твоих затаенных болях и обидах, а потом успокоил бы и утешил, и сказал бы что-то такое, после чего захотелось бы снова жить, любить, творить! Рассказал бы о том, что душа, если она еще жива, не может существовать одна: она оскудеет и засохнет. Что все мы вышли когда-то из одной роевой души и должны вернуться туда, чтобы снова жить в союзе с другими родственными душами счастливо и долго! Что все мы еще…».
Сзади меня что-то звякнуло. Я вздрогнул, и, устыдившись своей слабости, быстро вытер «нечаянные слезы». «Все это лирика. Надо срочно идти домой, успокоиться».
Я пришел на «свою» дачу и быстро прошел в спальню. Слава богу, никого не встретил. Опять включил телевизор. Сначала смотрел футбол – играли две наши российские команды. Игра была вялая, скучная, не то, что утром. «Мда, без зарубежных звезд мы сами не хрена не можем. И здесь без импорта – никуда». Переключил канал. Там показывали тусовку попсовых певичек: все, как на подбор, яркие, смазливые, грудастые. Каждая пыжилась, нахваливала себя напористо и нагловато. Глядя на них, я хотел, было, переключить канал, но потом раздумал и стал сочинять стишок. «Мы живем в эпоху Геростратов. Хочется дерьму героем стать. Без…чего-то такого… и без страха…он готов...».
Внезапно, зазвонил мой смарт – я даже вздрогнул. Включил. Звонила какая-то девица. – «Здравствуйте! Ваша фамилия С…….в?» - «Ну, допустим» -« Я, представитель службы безопасности Тинькофф банка. Только что кто-то взломал наш сервер («ишь, какие слова знает!») и получили доступ к карточкам наших клиентов. Продиктуйте нам номер своей карты, чтобы мы могли ее заблокировать!». – «Вот как! А вы меня ни с кем не путаете? Например, с каким-нибудь пенсионером?». – «Ни с кем я вас не путаю!» - «Хм…а скажите, тогда, милая девушка, как вас зовут?». – «А, зачем вам?» - «Хочу знать имя своей спасительницы!» - «Ну, Света». – «А, скажите мне Нусвета, как ваша фамилия?». – «Зачем вам моя фамилия?! (прокричала)». – «Как зачем? Хочу позвонить руководству вашего банка, чтобы они вынесли вам благодарность…за вашу самоотверженную работу…в субботний, теплый день, вместо того, чтобы отдыхать со своим бойфрендом, вы названиваете мне, чтобы…» - «Засранец! (бросила трубку)». «Однако» - подумал я – « у ребят нервная работа. Прямо, пожалеть можно!».
Смотреть телевизор уже категорически не хотелось. Я стал пересматривать книги, стоявшие на небольшой, висевшей у изголовья кровати полке. Константин Паустовский «Повесть о жизни», Эдгар По «Рассказы», Рей Бредбери «Фантастика», «Даниэль Дефо «Робинзон Крузо», Дэн Браун «Инферно», Стихи Андрея Вознесенского и Осипа Мандельштама, «Словарь синонимов русского языка».
«Как странно, однако! Я как будто читал все эти книги – не просто читал, а любил перечитывать». Я медленно, нерешительно потянулся к книгам…и вдруг уверенно снял старую, потрепанную книгу «Робинзон Крузо». «Почему я взял именно ее?». Стал перелистывать, прочитывая забытые фрагменты, вспоминая приключения этого самого знаменитого книжного отшельника. Я как будто искал что-то очень важное сейчас для меня… «Ага, вот! Вот оно! Когда он собирал на потерпевшем крушение, полузатонувшем корабле необходимые для жизни на острове предметы, он обнаружил в своем сундуке библию. Зачем он взял ее в плавание? И почему, найдя ее, взял на свой остров? БИБЛИЯ! Вот, что спасло его! Как часто, в детстве, перечитывая эту книжку, я представлял себя на месте моего любимого героя: обследовал необитаемый остров, находил на нем необходимые для жизни плоды, животных, охотился, строил свою крепость. Но, как только, я откладывал книгу и начинал мечтать о том, как я обустраиваю остров – у меня ничего не получалось. Подобно тому, как переводя несложный, адаптированный текст с другого языка, мы радуемся легкости перевода. Но стоит нам попытаться самими написать что-либо подобное – ничего не выходит. Не хватает памяти, знаний, типа мышления.
Позже, повзрослев, я не раз перечитывал книгу и однажды почувствовал, что в ней не хватает чего-то главного. «Как мог Робинзон прожить двадцать восемь лет на острове в одиночестве и не потерять человеческий облик? В то время, как прообраз его, шотландский моряк Александр Селькирк, пробыв на необитаемом острове всего четыре года, почти одичал и разучился говорить». И только позже я узнал о том, что скрыли при переводе, истребив духовную суть книги, наши советские идеологи. Оказалось, что Робинзон был глубоко верующим человеком. И в его списке каждодневных дел на первом месте было: «Беседы с Богом, молитвы». Вот, благодаря чему он сумел спасти свою телесную и духовную жизнь! А сейчас, нужна ли вера нам, людям двадцать первого века – века суперкомпьютеров и сетевого интернета? Мое отношение к религии было противоречивым. Поскольку в советское время нам вдалбливали в башку воинствующий атеизм (как я называл его: «красный опиум» для народа), я не верил ни в ветхозаветного Саваофа, ни в распятого мученика из Назарета. С другой стороны, я чувствовал порой, в душе своей нечто противоположное материалистическим догмам. Чувствовал, что доброта, сочувствие, совестливость, возносящее нас желание помочь страдающему человеку – что все это вложено в нас небесными силами, что это – частица Бога в нас! Еще повзрослев, став рассудительным и рациональным, как все, я выразил это противоречие в афоризме: «Религия – от невежества ума, а атеизм – от невежества души». И вот сейчас, вера стала возрождаться – иная, новая вера. Пройдя огромный виток эволюционного развития, вооруженные новыми знаниями, мы стали сомневаться в том, что основа всего сущего – материалистична. Каким волшебным образом из атомов неорганических веществ возникли органические существа? Стали развиваться и размножаться. Кто запустил чудодейственный механизм деления клеток – основу белковой жизни? Когда и как возник человек мыслящий и стал властителем мира? Что было до большого взрыва, в результате которого возникла вселенная? Какая неведомая всемогущая сущность ( Бог, Высший Разум) управляет мирозданием? Впрочем, эти задачки не для нашего обывательского ума. Пусть их разгадывают астрофизики и микробиологи. Новоявленные Ньютоны и Эйнштейны. А что до нас, обывателей…нужна ли нам вера? Какая вера, во что? Спасет ли она нас от того катастрофического конца, который кажется нам неотвратимым? Нет! Мы стали слишком умны, чтобы верить, чтобы считать себя «рабами божьими». И стали слишком глупы, чтобы понять, почему мы становимся рабами своей постылой судьбы, своей бесплодной жизни. Почему я стал таким одиноким? Стал Робин Гудом, отшельником на огромном обитаемом острове? Почему мы так отчуждены: слушаем, но не слышим, внимаем, но не понимаем? А слышим, понимаем и любим только самих себя? О, Господи, почему у меня сегодня такие «черные мысли, такая безнадега».
«Все, хватит! Надо срочно заснуть. Проспаться, и все забыть…Черт, я и так все забыл!.. Хорошо выспаться и проснуться завтра свежим таким и жизнерадостным бодрячком!». Я сел на кровати и стал копаться в лежащей на тумбочке у изголовья постели небольшой открытой коробке. Еще утром и приметил в ней какие-то таблетки, блистеры. Покопался, нашел и выпил таблетку феназепама. «Да странный день. Тихий, безлюдный, беспамятный. Мы затаились в своих комнатах, как мыши в норах. Смотрим телевизор или ковыряемся в смартфоне. Отыскиваем в нем всякие прикольные штучки. Занимаемся интеллектуальным онанизмом, вместо того, чтобы самим придумать что-то толковое. Нет, не глобальное потепление убивает нас, а глобальное отчуждение!». Я еще долго лежал, думал, тяжело ворочался с боку на бок и… В воскресенье я проснулся поздно. Некоторое время лежал в кровати, осознавая себя, после тяжелого сна. Потом встал, открыл окно, осмотрелся. Почти полнеба было закрыто огромной темной и плоской тучей с оплавленными краями. Она медленно, зловеще двигалась в сторону Москвы. Передний фронт ее, четко очерченный, напоминал крыло гигантской хищной птицы. «Ну, вот! А говорили горе-метеорологи что вся неделя будет солнечная. А впрочем, ребята не виноваты. Можно предсказать погоду, а непогода – непредсказуема». Я быстро оделся. Не стал делать зарядку и медитировать. Лень! Увидел на столике листок, взял его. Вспомнил. «Это же моя статейка: «Глаза поэтов», которую я писал для литобъединения «Вещее слово». На ком я там остановился?». Я прочел небольшое начало, вспомнил все: и лица поэтов, и их глаза. «Кого я забыл? Пастернака? Ну, у него глаза вдохновенного скакуна. Пегаса? Маяковский! На ранних фотографиях…глаза великого трагика, играющего роль бунтаря. Да, бунтарь. «Моя революция». «Наступил на горло собственной песни». Служил революции, самозабвенно, фанатично. А когда исчерпал себя, наступил последний акт трагедии. Сам поставил точку! А потом его превратили в памятник. Это у нас любят. Как позже, и Юрку Гагарина. Он был живой, добрый и ласковый. А его изваяли в бронзе, одели в мрамор, гранит…а люди-памятники, увы, долго не живут. Зато оставляют после смерти вечную память о себе, бессонно одержимом. В отличие от сонно равнодушных. Они живут долго, а память о них исчезает вместе с прахом. Впрочем, я полез уже не туда». Я взял листок, вышел в так называемую «гостиную», бросил листок на стол. Потом прошел на кухню, достал из холодильника пельмени, стал варить. «Странно! Я, как будто, недавно делал тоже самое: ел пельмени, пил кофе. Когда – вчера? Не помню». Я стал вспоминать и понял, что я помню все недавние события жизни, все – кроме вчерашнего дня. Я совсем забыл его, он выпал из моей памяти. Поев, я вернулся в гостиную и сел на диван. Попытался дописывать статью, но…прочел и отодвинул от себя. Нет, не хочется. Ничего не хочется! «Душевная апатия» - кажется, так это назвал какой-то психолог. «Душевная». «А что такое душа для нас, людей рациональнейшего, компьютерного века? Рудимент отживших, сентиментальных веков. Она – обуза, мы тяготимся ею. Мы стыдимся при всех проявлять свои чувства. Стыдимся души своей, как стыдится бесчувственный муж своей ущербной, больной жены…» Приоткрылась дверь боковой комнаты, выпустила большущего серого кота. Это был наш кот Валидол, наглый, прожорливый бестия, доставшийся нам в наследство от отца жены, скончавшегося два года назад от обширного инфаркта. Кот медленно, важно прошествовал ко мне, потерся о боковую стенку дивана. «Ну, что Валик, как спалось?» - попытался я заигрывать с ним. Но он не обращал на меня никакого внимания. Развернулся, подошел к своей плошке. Жрал, он жадно, как собака, рывками набрасываясь на еду. Потом сел и стал умываться. «Иди, давай, гулять, тварь ты вальяжная!» - открыл ему дверь на кухню, а потом выпустил во двор. Кот уселся на освещенную солнцем ступеньку и стал осматриваться. «Ну, давай, давай» - подбадривал я его. – «Погуляй вволю. Побудь хоть раз нормальным, брутальным котом! Раздери морду какому-нибудь наглому Барсику. Отними невинность у маленькой пушистой кошечки». Но кастрированный Валидол, этого не понимал. Он умел только ласкаться к Лениному отцу, «нормализовывать сердечную деятельность». Он не спеша спустился на газон и величественно удалился. Когда я вернулся в гостиную, там уже стояла перед телевизором жена. Увидев меня, сделала миленькое личико. Она все еще играла роль «миленькой» домашней куколки: светлые кудряшки, писклявый, капризный голосок и давно уже потухшие глаза. Запахнула свой голубой халатик. Пропищала: «Здрасьте» ; «Приветик». – ответил я. Жена прошлась по гостиной, глянула в окно. - Опять тучи. Дождь будет. А говорили, что вся неделя солнечная. - Это атлантический циклон. Климатическая диверсия запада. - Какая еще диверсия? Что ты ерунду несешь? - Это не я. Это наша Госдума придумала. Жена включила телевизор, стала быстро переключать каналы. Вдруг, ойкнула, сделала звук на полную громкость. «Ой!» - повторила она – «Филя! Лапочка! Прелесть! Обожаю!». – «Я же просил, не делать так громко! У меня от этого, твоего обожаемого Фили, перепонки лопнут». Жена скривилась. Но звук убавила. Подошла к столу, увидела на нем листок с моей писаниной, раздраженно пропищала: «Это твой? Я же просила тебя, сколько раз просила не засорять ничего здесь, в гостиной». - Это не мусор! - А что это? Если тебе это нужно – убери к себе в комнату. А если нет…я выброшу! - Да, ради бога, выбрасывай. Я без сожаления смотрел, как она комкает и бросает в урну, мой сокровенный листок, мои мысли, выкидывает глаза поэтов… - Ну, чего вы разгалделись с утра! Спать не дали. – В гостиную, зевая, вошла дочь, дылда, одетая в короткие трусики и белую футболку под которой выпячивались на груди небольшие девичьи холмики. - Какое утро! Где ты вчера болталась так долго. «Утренний допрос». - Не помню. А пожрать есть чего? – ответила Сонька, не обращая внимания на окрик. - Пожрать – ничего! – ответила жена. – А вот поесть…на кухне овсяная каша. - - Мерзость какая! А другого фуда нет? - Другого нет! Ты лучше скажи, где была вчера? - Сонька опять громко зевнула. - Да нигде я не была. Здесь в спальне провалялась…а сегодня вспомнила, что вчера был бёзник у Ритки. - Какой еще бёзник?
- Ну, день рождения. Господи, какие вы торкнутые! - Это что еще за словечки? Где ты набралась. - Да, ладно тебе! Ну, не торкнутые… Непонятливые. Сонька подошла ко мне, наклонилась, зашептала. «Папуль, подкинь чуток валюты». – «Это сколько ж?» - «Ну…( состроила ласковую, просительную рожицу) …пару красненьких» - «Десять штук?! Да, ты сдурела мать!» - «Ничего я не сдурела! Кристя продает свой старый смарт. Всего за восемь штук, а покупала два года назад за шестнадцать. Такой навороченный! Тридцать два гига, представляешь! Это можно сколько угодно фоткать и все фильмы с Брэдом Питом закачать!» - «А если оставить старый смарт…то можно не портить себе глаза и мозги, исправить пару по физике и…и уберечь папулю от банкротства». - Да ну вас! Совсем удолбанные!
- Еще скажи что-нибудь! – вмешалась жена. Но Сонька ничего не сказала. Ушла в свою спальню, хлопнув дверью. - Вот! Это твое воспитание! Сам бесхребетный, и дочь беспутная шалава! - Не мое воспитание, дорогая, а наше! Она хотела что-то возразить, но не смогла. Только нервно дышала. «У дамы в груди груда нерастраченных чувств и эмоций!» - Слушай, а что это за рыбки везде развешаны? – спросил я - Прямо, аквариум какой-то, а не дом. - А ты и не знаешь? И не помнишь? Когда у жены твоей день рождения забыл? - Почему забыл? В марте…это…ну, да: четвертого марта! - Ну, и что? - Что – что? - Какой это знак гороскопа? - А, понял, - это рыба. Это, что, я тебе их надарил? - От тебя дождешься! Ты и день рождения мой забыл. Это мне мои девчонки дарят. - Какие еще девчонки? - Подруги мои. У нас у всех троих знак рыба. Вот мы и собираемся двадцатого марта у Светки. Без вас, мужиков, слава богу! Это у нас называется «собраться всей стаей». И дарим друг другу… - Этих рыбок. (А сам подумал: подобно тому, как кошки присваивают себе наше жилище, обтирая углы – распространяя свой запах, так и ты присвоила, заполонив все комнаты своими рыбками). Этих дурацких рыбок! - Это футбол твой дурацкий! Носятся по газону, как ошалелые, двадцать два му…маслака… - Какие еще маслаки? - Ну, жеребцы такие масластые. Бегают туда-сюда и гоняют резиновый пузырь. - Он не пузырь, и не резиновый. Да что ты в этом понимаешь?! - А ведь, когда-то в молодости стихи писал неплохие. Про задумчивые облака, про огненные поцелуи… - То было в молодости. Все прошло, как с белых яблонь дым. А ты была в молодости неплохим дизайнером. Занималась флористикой, еще какой-то фигистикой…а теперь эти дурацкие гербарии и высушенная вобла на стенах. - Да, что ты в этом понимаешь?! Тебе уже ничего не нужно в жизни. Тебя ничего не интересует кроме твоего дурацкого футбола. Ни семья, ни жена, ни дочь! Ты хоть иногда вспоминаешь про нас? - Иногда вспоминаю. Дочь поругиваю. Деньги даю. - Ой, глядите! Он ей деньги дает?! Это ты откупиться от нее, от нас хочешь! Чтоб к тебе поменьше приставали. - А ты-то сама воспитываешь ее? Понимаешь ее, чем она живет, что хочет в жизни? Ты хоть раз говорила с ней по душам? - Говорила. И ругала. И просила. - А теперь что, рукой махнула? - Нет! Сейчас психологи говорят, что нужно не вмешиваться в жизнь ребенка. Что у них ранимая душа и психика. Что нужно с ними…я смотрю, тебе все это до фени! Что ты в этом понимаешь? - Ты права, ничего! - Какой-то ты стал посторонний. А ведь был когда-то добрым, ласковым, положительным. - Я и сейчас весь положительный. Начиная с эмоций и кончая резус фактором. - Ага! Остри, остри! И циничным стал и чужим. - Да, ведь и ты тоже была другой…не помню какой, но совсем другой, лучшей, чем сейчас. Впрочем, теперь это уже не актуально. Кстати, вспомнил! Сейчас будет матч на первенство высшей лиги. Пойду смотреть! - А я вспомнила, что сейчас будет последняя серия фильма «Смерть в потемках». - Ну, вот! Все вспомнили! И я ушел в свою спальню.