Когда ты ничего не знаешь о человеке, которого видишь каждый день, ты начинаешь придумывать. Так и я: в какой-то момент понял, что все, что, как мне казалось, я знаю о старушек с 7 этажа - плод моего воображения.
Мы каждый день встречались около подъезда, здоровались - как и положено у соседей. Имени её я не знал, но отчего-то был уверен, что её зовут Лидия. Это имя каким-то невероятным образом подходило горделиво прямой, сухой женщине преклонных лет. Волосы она не красила, собирая седые пряди в аккуратный пучёк на затылке; косметикой не пользовалась; одевалась не то, чтобы современно - но и не по-старушечьи. Не было этих всех невнятных туфель времен Хрущёва, блёклых плащиков, вытертых свитеров, бесконечных пёстрых косынок... В будни я уходил на работу очень рано, и её не встречал. Вечером, возвращаясь после долгого дня, видел её то кормящей голубей; то сидящей на скамейке около детской площадки. А вот по выходным, сидя на кухне около 9 часов утра с кружкой кофе и неизменной сигаретой, наблюдал в окно нашего второго этажа, как она выходит из дома; шоркает медленно в сторону магазина - и потом возвращается с пакетом, в котором, как мне казалось, должны быть старушечьи продукты - пакет кефира, может быть - гречка, тощенькая курочка и - обязательно - тёплый, полчаса назад испечённый хлеб.
Отчего-то она всегда была одна. Ни разу я не видел рядом с ней такого же как она седого старичка - мне казалось, что, в отличие от неё, он должен быть чахлый, согбенный, но с задорной искрой в выцветших, а когда-то ярко-синих глазах. Не видел я, чтобы к ней приезжали дети - этакие пузатенькие, на крутых внедорожниках, потные, постоянно куда-то спешащие, но неизменно привозящие ей полные сумки продуктов. Не было и внуков - худощавых юношей или девиц, очкастых, грызущих минералы различных наук и прибегающих к бабушке между лекциями, чтобы попить кефира со свежим хлебом. Бабушка Лида была всегда горда, пряма и одинока.
И вот сижу я на кухне, потягиваю горькую черную смолу бытия без сахара и сливок; затягиваюсь дымом отечества, пахнущего близкой смутой и проблемами с лёгкими и сердцем. А она идёт, как всегда одна, из магазина. В её пакете - вечная пачка кефира, свежемороженый минтай, хлеб. Идёт, перешагивает через лужи, высматривает голубей. Приближается к подъезду медленно и неотвратимо. Потом лифт тянет её вверх, хотя годы уже давно тащат вниз. Она выходит на своём этаже, нашаривая в кармане куртки ключи. Замок на стальной двери поглощает их с хрустом, лязгом, как жадное механическое чудовище. Дверь открывается, и Бабушка Лида заходит в квартирку.
Там прохладно, пусто и мало света: на улице дождь, облака, утро, а окна выходят на запад. Она снимает свои туфли из искусственной кожи. Аккуратно ставит их в калошницу. Качает головой и прицокивает: смотри, мол, старая, песка нанесла. То ли с подошв насыпало, то ли сама уже рассыпаешься на мелкие частицы воспоминаний и прожитого. Как бы то ни было, надо замести. Но сначала - пакет. Хлеб в старую деревянную хлебницу; кефир - в холодильник, между баночкой огурчиков и кастрюлькой с щами; минтая - в раковину. Васька - это её кот, такой же поживший и обязательно рыжий - негромко болтает по-кошачьи: рыбкой хозяйка с ним наверняка поделится. Она гладит кота по голове, достаёт из-под раковины видавший многие виды жухлый веник, салатовый совок - и идёт в коридор, собирать с пола крупицы не то песка, не то собственной жизни.
Телевизор Бабушка Лида включает нечасто. Там постоянно врут, ругаются, спорят про политику. Но на каком-то из каналов показывают старые советские фильмы, из её молодости кино - и оно кажется тёплым, родным, почти собственной душой прожитым. Она смотрит эти фильмы; отчасти даже и не видит, что происходит на экране - потому что память ярче, ласковее, светлее картинки на устаревшей округлой поверхности кинескопа.
Вот, например, этот фильм она смотрела в кинотеатре, когда было ей... А сколько ей было? И было ли? И - ей ли? А даже если и не было, и не ей, то уже и не важно - потому что смотрела она этот фильм с Ним. Он тогда встретил тебя в сквере, помнишь? Шёл снег, жёлто светили фонари, близился уже новый, самый новый в твоей жизни год - может, 1965, а может и 1966, теперь уже и не сосчитать... Тебе тогда уже скоро тридцать, и ты уже пережила брак, развод, выплакала и выстрадала, и уже даже и не надеялась - ну куда уже, ведь 30 скоро. А Он вдруг сказал: Лидка, пошли в кино? И ты согласилась, помнишь? Сразу согласилась. Потому что в 20 приятно строить из себя недоступную, а когда уже 30 почти - понимаешь, что все намного проще. И вот Он стоит под фонарём, тебя ждёт, и ты идёшь к нему, берёшь его под локоть. А фильм тогда показался не очень, средненьким - куда уж тебе тогда было знать, что потом, 50 лет спустя, на еле живом уже - как и ты - телевизоре ты будешь смотреть его и понимать: этот фильм обо всей твоей жизни.
И вот сидит она в кресле. На экране - знакомые актёры из советского прошлого; многих уже и в живых нет. Васька сыто урчит на коленях, а Бабушка Лида дремлет. Вместо кино уже перед взором разума - тот сквер, тот снег, тот поход в кинотеатр; тот вечер, и следующий, и потом ночь; и потом несколько десятков, сотен таких вот ночей... И пустота, пустота, пустота внутри - потому что был Он не первым, но зачем-то стал последним...
Бабушка Лида спит. И тикают в ней остатки жизни - долгой, необъяснимо беспокойной. И какой-то маленькой. Незначительной, что-ли; но поскольку и её любили, и любила она - всё же, значимой...
Я вышел из своего странного транса, почувствовав на плече Ольгину руку. Она вставала позже меня, и когда приходила ко мне в кухню, её там ждал уже кофе - сладкий, молочный, остывший.
- Ты где, Макс? - спросила она.
Я пожал плечами. Долго собирался с мыслями, пытаясь стряхнуть с себя эту странную оторопь - как будто выбирался из наваждения.
- Ты же знаешь Бабушку Лиду? - и, увидев недоумение на её лице, начал объяснять. - Эту, седую, с седьмого этажа. Которая одна все время. Мне кажется, её зовут Лидия с отчеством, но я не уверен.
Оля кивала, но я видел, что она не понимает, к чему я клоню. Я вдохнул, медленно выдохнул.
Понимаешь, дело то очень простое. Даже не Лидия, не её походка медленная между луж, не её рыжий Васька, жадно поедающий минтая... Я сам. Я. И ты, наверное. Да и все мы, понимаешь? В спешке теряем, несёмся, сломя голову; что-то нашли - вцепились, зубами и когтями впились: моё, не отдам. А мир мимо, мир свистит и жжётся. А ты - то есть, я, но и ты, и все мы - сами себе обзор загораживаем этим вот, которое ищем. Ищем, будто бы находим, но на самом деле...
И у каждого - своя. Тихая ли, яркая ли; одинокая или сумбурная; степенная или осознанная. Своя у каждого - маленькая такая жизнь; и складывается из этих вот наших маленьких - большая; та, которая про нас всех.
Ольга долго смотрит мне в глаза, пальцами закручивая прядку за ухо; щурится хитро; пьёт свой остывший кофе. Потом пожимает плечами.
- Я ничего почти не поняла, Макс. Но в одном ты прав. У каждого из нас жизнь такая. Маленькая - зато, своя.