Рабочий день Элен, как всегда, начался в полдень. Она вошла в полумрак своего «концертного» зала, села за рояль. Сначала прикоснулась рукой к прохладной деревянной поверхности, будто поздоровалась со своим компаньоном. И, только услышав на языке понятном лишь им, что у него всё в порядке, уверенно открыла крышку, расправила ноты и начала играть.
В зале было всего несколько человек. Трогательная старушка в розовой шляпке с лилией в первом ряду, и, чуть подальше, в середине, влюбленная пара – парень и девушка, которые нежно держали друг друга за руки и тихонько переговаривались. Но это не расстроило Элен. Она знала, что зрители сейчас соберутся. Как мотыльки прилетают к зажженной лампе, так и люди, заслышав прелестные звуки рояля, постепенно один за другим начинали входить в просторный полутемный кинозал, где экраном служила панель гигантского аквариума. Экран был подсвечен изнутри и вместо увлекательного фильма сидевшие в зале люди подолгу смотрели на стайки разноцветных рыб, снующих в изумрудной океанической воде. И слушали музыку. Элен сидела за своим роялем у самого «экрана», и иногда ей казалось, что рыбы тоже приплывали послушать Бетховена и Шопена.
Элен обожала свою работу. В течение года четыре дня в неделю она играла на рояле здесь – в Aquarium de Paris , близ Эйфелевой башни. Она, ее рояль, и сверкающие в свете подводных фонарей рыбы творили чудеса. Ей нравилось наблюдать, как посетители, войдя в зал, присаживались на краешек кресла на минутку из любопытства, потом уверенно облокачивались на мягкую спинку, будто сказав себе: «Ну ладно, посижу немного, отдохну», и вот, спустя каких-то десять или пятнадцать минут, они уже никуда не торопились, а их лица были полны таинственной задумчивости. Когда-то Элен мечтала об огромных концертных залах, овациях и гастролях. Могла ли она тогда подумать, что скромный «кинозал» в CineAqua придется ей так по душе и будет приносить столько искренней радости и счастья?
Её взгляд скользнул по зрителям. В самом последнем ряду она, как всегда, нашла его. Это был Дидье, ее молодой человек. Он всегда приходил за полчаса до окончания ее концертной программы, каждый раз платил 20 евро за вход в Аквариум, садился в самом конце зала и заворожено наблюдал. Именно здесь они и познакомились. Дидье говорит, что смотрит не на морские пейзажи, что плетут серебристые рыбы, и даже не на красавицу-пианистку, что грациозно восседает за роялем, а на ее волшебные, тонкие и сильные пальцы, то и дело взлетающие над бело-черными клавишами, бегущие по ним и исполняющие бесконечные пируэты.
Дидье так восторженно рассказывал свои друзьям о талантливой пианистке из CineAqua, что её пригласили выступать в модное парижское кафе недалеко от Montmartrе. В пятницу и в субботу по вечерам она играла там на старом невероятно красивом антикварном пианино и даже пела. Элен никогда не считала вокал своей сильной стороной, но все же пела прилично, настолько прилично, что хозяева кафе отдельно анонсировали ее выступления для своих посетителей, и среди них уже было много настоящих поклонников ее творчества.
Но сегодня была среда. И Дидье вез Элен в частную художественную галерею, где открылась выставка его друга – молодого и очень талантливого художника из Лондона. Он рисовал в жанре живописного портрета. Картины его были полны экспрессии, удивительно точно подмечали мельчайшие детали, вызывали много неоднозначных чувств и эмоций. Он рисовал современных женщин. Вот - три красотки, натанцевавшись, уселись прямо на каменных ступеньках городского клуба. Одна из них расстегивает золотистые босоножки на усталых ногах, другая кокетливо поправляет растрепавшиеся локоны, а третья задумчиво смотрит в темноту ночного города. На щеках - юный озорной румянец, еще не сошедший после веселых танцев. В глазах – счастливая усталость. А вот - женщина в дорогом изящном костюме идет под зонтом по узкой улочке, что тянется в бесконечность. Лицо ее немного озабочено, она смотрит куда-то вперед, но походка ее уверенна и легка. Кажется, что за ней тянется шлейф ее прожитой жизни, а перед ней – все то, что еще только предстоит.
Пока Дидье общался со своими друзьями, Элен подолгу стояла у каждой картины, вглядываясь в глаза таких разных и таких удивительных в своей индивидуальности женщин. Но одна картина особенно поразила ее.
На подоконнике распахнутого окна босыми ногами стояла совсем молоденькая девушка, ей было лет шестнадцать, не больше. Она стояла вполоборота, уже почти сделав шаг. Её поза была полна смятения и решительности одновременно. Она замерла на входе, и, казалось, вместе с выдохом выпорхнет в окно, за которым далеко вниз уходили крыши и улицы, сливаясь с бесконечной темнотой. Две одинокие далекие звездочки светили откуда-то из самой вечности и манили своим странным загадочным светом. Волосы девушки были растрепаны, лёгкое платье сползло с одного плеча, а огромные серые глаза были наполнены немым страданием, растерянностью, мольбой, страхом и какой-то невероятной внутренней силой.
Со смутным и очень тягостным чувством смотрела на эту картину Элен, не сразу сообразив, что девушка так похожа… на неё. Но не на ту Элен, которая стояла посреди частной художественной галереи в Париже, а на другую, на ту, которая много лет назад жила в Москве, и которую звали Еленой.
- Элен, ты чем-то расстроена? Ты выглядишь очень грустной… - шепнул Дидье почти в самое ухо, обняв Элен за талию и притянув к себе.
- Не волнуйся, дорогой. Просто глядя на эту картину, вспомнила тот тяжелый период своей жизни, когда мне было очень плохо. Когда у меня была депрессия.
Она уже давно не вспоминала об этом, не просто перелистнув эту страницу, а дочитав книгу до последней корочки и поставив ее на самую дальнюю полку. Но сейчас она будто снова оказалась там. Она снова бежала под холодным октябрьским моросящим дождем в распахнутом пальто, такая же растрепанная как эта девочка, после очередного ужасного скандала с родителями. Она бежала к вокзалу, чтобы сесть в электричку и уехать на дачу. Когда-то это было место, где она была очень счастлива. Они с сестрой гоняли на велосипедах по бескрайним зеленым лугам, а потом пили ароматный чай с листьями смородины, заботливо заваренный матерью, прямо на улице за старым круглым столом, что все лето стоял под огромным кустом сирени. Тогда еще не было большого дома, а была маленькая деревянная избушка, доставшаяся по наследству от бабушки. Позже отец решил дом перестроить, избушку почти полностью разобрали, а на ее месте возвели новые стены.
Лена и сама не знала, зачем тогда она приехала на дачу. Нанятые отцом рабочие к тому моменту уже накрывали крышу. Взволнованная девушка с мокрыми не то от слез, не то от дождя щеками ворвалась в дом, начала кричать, чтобы все ушли. Недоумевающие мужчины вышли, они знали, что это дочь хозяина. Лена закрыла дверь на замок, вошла в комнату и села прямо на пол среди строительного мусора и свежих досок.
Пахло сырым деревом. Лена прильнула лицом к необработанной деревянной стене, жадно вдыхая резкий запах. Слезы градом катились из глаз, а тело сотрясалось от рыданий. Она гладила шершавую стену рукой, будто пытаясь нащупать тот, старый дом, а вместе с ним найти и вернуть давно забытое ощущение беззаботного счастья.
Но оно осталось позади. Сегодня была другая реальность. Сегодня будто весь мир повернулся к ней спиной, и она в один миг осталась одна-одинешенька, растерянная и опустошенная посреди ледяной и незнакомой вселенной. Но самое ужасное, что отвернулся от нее он – ее отец, между ними будто выросла стена, он стал чужим и все твердил, что она ведет себя гадко, отвратительно и ему стыдно за такую дочь. И сегодня он крикнул в сердцах, что ему такая дочь не нужна.
Его голос до сих пор звучал у нее в ушах, и, слыша его, Лена будто испуганный кролик, вся сжималась в комок. Ей казалось, что сердце вот-вот разорвется от ужаса происходящего. Только сердце не разорвалось. Оно колотилось как сумасшедшее, причиняя чудовищную боль внутри. А снаружи где-то над самым ухом пронзительно трещал почему-то не уснувший до сих пор сверчок. Все слилось воедино в ее голове, и это было похоже на барабанную дробь перед казнью.
Лена пробыла там долго. Кажется, уже стемнело. Со страшным грохотом вылетела оконная рама в соседней комнате и через несколько минут вошла Наташа, её старшая сестра. Ничего не говоря, она вывела Лену из дома, села с ней в машину и отвезла на вокзал, а оттуда поездом отправила к своей подруге в Петербург.
Подруга жила одна в небольшой квартирке без ванной комнаты с импровизированным душем в углу кухни. Её мать умерла несколько лет назад, а отца она не помнила вовсе. Вера работала в каком-то культурном международном фонде, организовывала концерты для пенсионеров и детских домов. Туда же она пристроила и Лену – кстати пришелся ее диплом музыкального училища, консерваторию она так и не окончила – бросила чуть меньше года назад. Лена играла на пианино на благотворительных концертах, фонд платил ей за это небольшие деньги. Сначала ей было все равно. Она, как обычно, прилежно выполняла свою работу и, не скрывая смущения, скромно принимала трогательную благодарность стариков и детей. Потом ей стало нравиться. Она вдруг осознала, что дарит этим людям самую настоящую радость. И это грело ее замерзшую в лёд душу.
С родителями она почти не общалась. Впрочем, как и с прежними друзьями. Иногда звонила Наташа, спрашивала как дела, и вскользь рассказывала что-то о матери и отце. Это причиняло Лене боль, будто прошлое оживало и жалило в самое сердце. Теперь ей казалось, что она стала совсем другой, и между ней и теми, когда-то близкими людьми - гигантская пропасть непонимания. В глубине души она все еще надеялась, что они поймут её, пожалеют и все будет как прежде. С другой стороны, она чувствовала себя очень виноватой перед своей семьей, чувствовала, что не оправдала их надежд, была недостойна их. Поэтому ей даже в голову не приходило искать хоть какие-то пути к примирению. Здесь, вдали от них, ей было очень тяжело, но Лена была уверена, что заслужила это, так ей и надо.
- Элен, почему твоя семья была так недовольна тобой? Что такого ты сделала? – спросил Дидье позже, когда она рассказала ему эту историю.
- Я вела себя отвратительно, - усмехнулась Элен, - последние пару лет я была в ужасном состоянии. Я могла сутками лежать дома в кровати, не причесываясь и не убирая постель. Просто слушала, как стучат настенные часы и плакала. Я бросила консерваторию – просто перестала туда ходить, выбросила все ноты и завесила свое пианино черной траурной тканью.
- Почему?
- Я с детства мечтала поступить в консерваторию. Но отец был категорически против. Я знаю, что он любил меня и всего лишь хотел достойного будущего для своей дочери. Однако, по его мнению, я должна была стать юристом. Он попросил своего хорошего знакомого заниматься со мной, чтобы я поступила на юридический факультет. И тот приходил ко мне 3 раза в неделю. Я старалась. Но документы подала сразу в два учебных заведения (у нас так было можно). Я самозабвенно мечтала о музыке. Я обожала свое фортепиано! В музыкальном училище у нас был джазовый ансамбль и мы, конечно, мечтали о славе, гастролях…. Но музыка для меня была чем-то гораздо большим, поэтому я мечтала окончить именно консерваторию.
- Ты всегда и ко всему подходишь основательно, - ласково заметил Дидье и обнял ее крепче.
- Да. – Элен улыбнулась. – Я прошла вступительные экзамены и в консерваторию и на юридический факультет. Но надо было выбрать что-то одно. Я очень долго мучилась. Но не смогла отказаться от музыки. Я училась в консерватории, но ничего не говорила своим родным. Они были уверены, что я учусь на юриста. Ведь про то, что я подала документы еще и в консерваторию они даже не знали. Я понимала, что это не может продолжаться долго, но я надеялась, что когда отец узнает, что я уже учусь, и что я учусь очень хорошо, он простит меня. Однако все вышло не так. Когда он узнал от своих знакомых, что я забрала документы с юридического факультета сразу после экзаменов, он был потрясен. Так потрясен, что у него случился инфаркт. Он надолго слег в больницу. Мама не находила себе места. Она постоянно говорила мне, что это я во всем виновата. Я и сама чувствовала свою вину. Каждый раз, когда я садилась за фортепиано, мне слышался звук сирены скорой помощи, на которой увозили отца. Я ненавидела саму себя. Я умоляла маму простить меня. К отцу меня не пускали. Я ходила под окнами больницы пока не заработала пневмонию. Была зима – в Москве холодные зимы. Мне было очень плохо. Но я понимала, что заслужила это. Я не выздоравливала. Наверное, я просто не хотела. Я все ждала, что отец и мать увидят, как мне плохо, поймут, что я раскаялась и, наконец, простят меня. Я долгое время ждала что, кто-то просто сядет рядом, обнимет меня и скажет – я люблю тебя, я понимаю твою боль, я вытащу тебя. Но опоры не было. Близкие люди будто не слышали меня, наверное, просто не могли понять ту невыносимую боль и отчаяние, которые жили во мне. Прошло много лет, прежде чем я осознала, что моя опора и сила внутри меня самой.
Элен замолчала. На душе стало пасмурно и холодно, будто она снова вернулась в холодную московскую зиму. Она сильнее прижалась к Дидье, словно пытаясь согреться. Несколько минут они сидели молча, глядя как за окном гаснет свет в соседних домах – уже было за полночь. Потом Элен заговорила снова:
- Когда я опять пришла на занятия в консерваторию, то поняла, что больше там учиться не могу. Я чувствовала себя преступницей. Я решила вновь поступать на юридический. Но второй раз экзамены не сдала. Пожилой декан юридического факультета, знакомый моих родителей, укоризненно покачал головой и сказал: «Елена, я вижу, что вы очень стараетесь, но, увы - вы не созданы для юриспруденции. Вы человек совсем другого толка. И это не плохо, Елена. Каждому свое». Я в тот момент почувствовала себя полным ничтожеством и бездарностью. Я решила стать юристом, во что бы то ни стало. Решила готовиться, чтобы поступать на следующий год. Но меня просто тошнило от всех тех книг, которые я читала. И от того я чувствовала себя еще более виноватой и бездарной. Я ненавидела себя. Я не хотела просыпаться по утрам. Я превратилась в вечно сонную неряшливую бездельницу, которая ничего не хотела. Представь, как относились к этому мои родители – их это просто бесило! Им было стыдно за меня. Они постоянно требовали, чтобы я взяла себя в руки. Иногда я плакала и обещала исправиться. А иногда кричала, что они сами во всем виноваты. Но после этого мне становилось еще хуже – после этого я обычно надолго заболевала.
- Элен, это так не похоже на тебя. - Осторожно сказал Дидье. – Ты нежная, милая, изящная женщина, творческая натура, но при этом у тебя очень, очень сильный характер. Я всегда восхищаюсь твоей внутренней силой и собранностью. Мне трудно представить, что ты просто сложила руки и ничего не делала, чтобы помочь самой себе.
- Ты прав, Дидье. Я и вправду ничего не делала, чтобы помочь себе. Хотя тогда мне казалось, что я делаю всё, но у меня ничего не получается. Ведь что означало в той ситуации, помочь самой себе? Это означало или защищать себя от родителей, от их нападок, защищать свое право быть собой – а это значило быть против них, и я никак на это пойти не могла! Я их обожала! Я боялась потерять их, тем более после того, как у отца случился инфаркт. Или это могло значить защищать себя от себя же самой – то есть пойти против себя самой, забыть о своих истинных желаниях, мечтах, забыть о том, что я так любила и стать тем, кем видели меня они.
- Я боялась даже подумать, что злюсь на них. - Продолжала Элен. - А когда эта злость вырывалась наружу – я спускала на себя всех собак. Так говорят русские, когда хотят подчеркнуть неистовость и жестокость обрушившейся критики, ругани и наказания. В моем случае это была самокритика, чудовищные угрызения совести, которыми я доводила себя до полного изнеможения.
- Получается, что всю свою силу ты направила против себя же самой?
- Получается так. Сейчас я понимаю, что тогда во мне бушевала целая буря чувств. На самом деле я была возмущена таким отношением ко мне, я была обижена на родителей за такую черствость, нежелание понять меня. Я чудовищно хотела жить! Творить! Играть! Давать концерты! Я хотела быть молодой, красивой, живой, любимой! Я хотела, чтобы мной восхищались, чтобы меня хвалили. Ну, хоть иногда. Ну, хоть самые близкие люди. В конце концов, я хотела по-прежнему быть их дочерью. И я хотела быть частью своей семьи. Но все эти чувства и желания с безудержным неистовством я заталкивала вглубь самой себя, не давая им никакого шанса проявиться. Чтобы не бунтовать против своих близких, я подсознательно бунтовала против самой себя. Любое моё качество я тут же превращала в отрицательное: силу характера - в упрямство, желание быть собой - в эгоизм, чувствительность – в слабость, простое нежелание заниматься нелюбимым делом – в бездарность и так далее…. Таким образом я довела себя до крайней точки – до полного физического и психологического изнеможения.
- Элен, дорогая, я не понимаю, почему ты не поговорила с родителями обо всем этом? Ты рассказывала мне раньше, что они обожали тебя. Ты говорила, что и отец, и мать души в тебе не чаяли и в детстве всё тебе позволяли. Как получилось, что между вами вдруг образовалась такая пропасть?! Откуда взялась эта жесткость и непримиримость? С чего вдруг отец так невзлюбил твоё увлечение музыкой, ведь ты играла на фортепиано с детства, и, ты рассказывала, что он сам купил тебе пианино.
- Это произошло не вдруг, Дидье. В детстве все так и было, как я рассказывала тебе. Родители меня очень любили, баловали, а сестра наряжала меня как свою самую лучшую куклу и всем говорила, что когда я вырасту, то обязательно стану артисткой, и они будут гордиться мною. Элен улыбнулась и добавила – Наташа очень любит меня, я по ней скучаю…
- Что-то происходило тогда в стране, - продолжила она, - и с людьми что-то происходило. Это теперь я уже понимаю. И что-то неуловимо стало меняться в нашей семье. Как-то незаметно поменялась общая атмосфера, появились какие-то тревоги и страхи., поменялись цели… Родители все чаще стали говорить о нашем с сестрой моральном облике, хотя мы были самыми обычными девчонками и не делали ничего плохого. Конечно, они просто хотели уберечь меня и сестру от любых соблазнов и искушений, которых, как им казалось, стало слишком много вокруг. Нам не разрешали красить ногти и пользоваться косметикой, мои нарядные платья сменились более скромными, меня перестали отпускать в кино с подругами под предлогом, что по вечерам не безопасно. Я отчасти разделяла их мнение и верила, что именно так и надо жить. Но внутри меня неудержимо тянуло ко всему яркому, красочному, тянуло к музыке, развлечениям. Я была такой юной, и все вокруг было таким интересным!
Я окончила музыкальную школу и поступила в музыкальное училище. Вот тогда я впервые заметила, что отцу больше не нравится моё увлечение музыкой. Он говорил, что я уже знаю всё, что положено знать приличной девушке, а остальное – это глупости и соблазны. Что надо получить хорошую солидную специальность. Говорить в нашем доме о будущих концертах и выступлениях было категорически нельзя. Я играла в джаз-ансамбле, потому что это нужно было для учебы, но видела, как недоволен этим отец. Мои однокурсницы красили волосы, подыскивали модные наряды и украшения, а мне в ту сторону и смотреть было нельзя. Я прятала от родителей фотографии с конкурсных выступлений, чтобы они не увидели В ЧЕМ я выступаю, и КАКОЙ у меня макияж! Я разрывалась между принципами нашей семьи и своими мечтами. Я пыталась балансировать, но с каждым разом это становилось все сложнее…
Элен замолчала. Она вспомнила, какой белой вороной чувствовала себя среди своих сверстников в музыкальном училище. Она вспомнила, как виртуозно придумывала предлоги не ходить с девчонками в кино и на вечеринки, как рассказывала всем, что у нее страшная аллергия на косметику, как спешно смывала макияж после выступлений в женском туалете и, натерев глаза до красноты, демонстрировала подругам «свою аллергию». Вспомнила она и то, как один парень с параллельного курса, подкараулив её в парке, сказал, что она ему нравится, и он хотел бы ее куда-нибудь пригласить. Ей тогда было очень стыдно! Ведь отец постоянно твердил, что к приличным девушкам парни в парке не подходят. И потому этот случай казался ей ужасным.
- Элен, а как ты попала во Францию? – прервал ее воспоминания Дидье.
- Культурный фонд, в который меня устроила Наташина подруга, через какое-то время начал сотрудничать с одним французским благотворительным фондом. Нужен был сотрудник со знанием языка, который бы жил какое-то время в Париже. Я в школе учила французский, и у меня не было семьи, одним словом, я подошла по всем параметрам и меня отправили работать в Париж. вернулась в Москву, чтобы собрать кое-какие вещи. Родители пообщались со мной достаточно сухо. Я пробыла с ними всего пару недель. И вот – я уже в самолете, который летит рейсом Москва - Амстердам – Париж.
- Подай, пожалуйста, плед, я что-то замерзла, - Элен нежно посмотрела на своего жениха. Он заботливо укрыл ее пледом, по-отечески поцеловал в лоб и устроился рядом, чтобы слушать дальше.
- К тому времени я больше не плакала. Пока жила одна, поняла, что все же чего-то стою, что могу приносить пользу людям, и вообще как-то справляться со своей жизнью. Я читала много философских книг и с их помощью научилась относиться к тому, что произошло со мной по-философски. Но все-таки, глядя в иллюминатор на ровную геометрию приближающегося Амстердама, на бесчисленные голубые каналы и озерца, по которым едва двигались крошечные кораблики, чувствуя, как грузно покачивается в воздушных потоках наш самолет, я вдруг явственно ощутила, что больше не принадлежу этому миру. Вернее – тому, который, плавно приближался ко мне, и который спустя какие-то двадцать минут должен был ворваться в меня гулом иностранного аэропорта, житейскими земными заботами, яркими голландскими тюльпанами на стойках и веселыми голосами туристов. Я вдруг явственно ощутила, как хорошо и спокойно мне вне его, где-то высоко в небе, в бесконечном и непознанном пространстве, в чреве гигантской стальной машины, между двумя рядами свободных кресел, в бесконечном океане моих субъективных ощущений.
Раньше, до этого, во время взлета и посадки я всегда испытывала тревожное чувство, глубокий внутренний страх, связанный с осознанием того, что отрываясь от земли, я могу потерять нечто очень важное и ценное – мою жизнь. Но в этот раз тревожного чувства не было. Я вспомнила своих близких; словно кинопленку в режиме просмотра, перемотала свою жизнь и поняла, что потерять её не боюсь. Я готова была расстаться с ней. Ничего в этой жизни меня больше не интересовало. И больше ни за что я не могла зацепиться. Я представила, как моим родителям сообщат, что самолет разбился, и никто не выжил. Я представила, как будут плакать мама и Наташа, и как отец, молча, закроется в своей комнате, чтобы не показывать слез. Ничего не дрогнуло у меня в душе.
Несколько дней по приезду я пребывала в состоянии психологической комы. Словно одинокий странник, оказавшийся на маленьком плоту посреди мирового океана, уже порядком уставший и ничего не видящий, но помнящий, что ему зачем-то нужно плыть, и доплыть до берега. Я стояла словно на границе. На границе двух миров – человеческой жизни и вечности, в которой обитают наши души. Глазами я смотрела в вечность, а руками все еще выполняла какие-то привычные повседневные дела. Я будто пришла к Богу и сказала: «Ну вот, я готова. Я всё уже сделала в этой жизни и поняла. Ты можешь забирать меня. Но если ты пока не хочешь, то я тогда побуду еще немного на земле». И это звучало чудовищно. Настолько чудовищно, что мне стало не по себе. Бог не забирал меня. Я почувствовала себя на пороге огромного дома, в котором меня не ждут. Из окон которого на меня смотрят в недоумении и не понимают, зачем я пришла.
Дидье крепче сжал ее руку, потрясенный и растроганный.
- И тогда я еще раз оглянулась назад. Не пропустила ли я что-то очень важное? Шагая семимильными шагами через земные проблемы, лишения и страдания, пытаясь сосредоточится на какой-то высшей мудрости, которой чужды человеческие страсти, не перешагнула ли я через что-то маленькое, земное, но очень ценное? Ведь если бы я, действительно, всё сделала в этой жизни, та высшая сила, которую мы называем Богом, легко и без уговоров распахнула бы передо мной дверь, ведущую в другой – нечеловеческий - мир.
- И что же ты пропустила? – очень тихо, то ли в шутку, то ли всерьез спросил Дидье, прижимаясь лицом к ее волосам и вдыхая запах духов любимой женщины.
- Наверное, тебя, мой дорогой. Я чуть не пропустила тебя, представляешь? – Элен прислонилась своей щекой к его лицу, закрыла глаза от удовольствия и счастья, вздохнула и продолжила: - И себя. Я так легко отказалась от себя. Просто потому, что мне сказали: «Нужно делать так». Боже мой, как хорошо, что я не стала юристом!
- Вот уж точно! – Воскликнул Дидье. - Ты так волшебно играешь на рояле! Когда я смотрю на тебя, то чувствую себя счастливым.
- И я чувствую себя очень счастливой.
Дидье поднялся с софы, подошел к окну. Долго смотрел на мерцающие огни ночного города и на две яркие звездочки в самом центре темного небосклона. Потом вернулся к Элен, сел рядом и задумчиво произнес:
- Послушай, я, конечно, не специалист в этих вопросах, но, мне кажется, что твоя депрессия была самым настоящим бунтом. Похоже, что таким вычурным способом ты бунтовала против того, что происходило вокруг. Ты скрывала за своей пассивностью и апатией целую гамму самых разных и часто неприятных эмоций. Но выразить их ты не могла. Тебе не позволяли это сделать воспитание и любовь к родителям. Тебя мучило чувство вины и страх потерять близких людей. Ты не могла бунтовать против них, не могла от них отказаться, и потому, неосознанно ты сделала всё, чтобы они сами отказались от тебя и дали тебе полную свободу.
Элен молчала, рассуждая над тем, что сказал Дидье. Все это звучало неожиданно и странно, но очень было похоже на правду. Теперь она ясно понимала, что, будучи по природе своей человеком сильным и целеустремленным, действительно, подсознательно фактически смоделировала ситуацию, в которой взрыв был неизбежен. Но все выглядело так, будто взрыв произошел не по её вине. Она не могла открыто сказать отцу «нет», и тогда «нет» сказал он сам. Он сам сказал «нет» её поведению, он сам отказался от неё. И она вынуждена была изменить свою жизнь. Изменить кардинально. Оказавшись вне родительской опеки и внимания, она начала искать собственные пути. Начала жить так, как нравилось ей самой. И как бы ни было ей трудно сначала, результат всё же был прекрасным. Она нашла себя. Она занималась любимым делом. Она жила в прекрасном городе, который ей очень нравился. Она любила. Она была любима. И чувствовала себя счастливой.
Отношения с родителями постепенно наладились. То ли они стали меньше придираться к ней, то ли она сама, наконец, простила их и позволила себе быть просто их дочерью, любимой и любящей. Однажды они приехали к ней в Париж, и весь ее рабочий день слушали, как она играет на рояле в CineAqua. А после отец купил ей букет нежных орхидей и сказал, что она лучшая пианистка в мире.
Через несколько дней Элен вернулась в галерею одна. Она хотела еще раз взглянуть на эту странную картину, которая разбудила в ней столько воспоминаний. На этот раз здесь было не так многолюдно. Элен долго стояла, глядя в огромные серые глаза стоящей на подоконнике девушки.
- С какой удивительной и страшной уверенностью шагает она навстречу своей смерти… - услышала она чей-то голос у себя за спиной.
- Или навстречу самой себе и своей новой жизни… - тихо произнесла Элен и пошла к выходу.
Она легко и радостно шла по весеннему Парижу, и над ней, словно бабочка, порхала ее любимая песня:
…Quand la vie
Par moment me trahit
Tu restes mon bonheur
Petite fleur…
Dans mon c;ur
Tu fleuriras toujours
Au grand jardin d'amour
Petite fleur... *
* Отрывок из песни Henri Salvado «Petite fleur» «…Когда жизнь иногда предает меня, ты остаешься моим счастьем, маленький цветок… В моем сердце ты будешь цвести всегда в большом саду любви, маленький цветок…»