Открытие памятника Пушкину в Москве состоялось 6 июня 1880 г. Ее устроители организовали большие торжества, которые носили характер широкой литературно-общественной демонстрации, почему и речи, произнесенные по поводу этого события, стали программными и вызвали многочисленные отражения в печати. Первоначально открытие памятника было приурочено к годовщине со дня рождения Пушкина - 26 мая. Однако в связи со смертью императрицы Марии Александровны, последовавшей 22 мая, торжество было отложено до 6 июня.
О значении этого праздника писала газета «Голос» (8 июня 1880 г.): «Народное торжество, чествование памяти величайшего из русских поэтов поглотило внимание всей интеллигентной России. Перед ним стушевались все наши обыденные интересы и заботы. Имя Пушкина, поистине, послужило цементом, связавшим нас в одно дружное общество. Обе столицы охвачены общим чувством гражданского долга воздать честь, достойную заслуг поэта перед его отчизною и народом. Москва, где родился Пушкин и слышалась его первая речь, и Петербург, где эта речь окрепла в мощный голос певца славы и где оборвалась навеки, одинаково проявили небывалое еще на Руси национальное единение в чествовании павшего в бою за развитие мысли и проповедь правды. .. Всей Руси языки и народы принесли ему дань вечной славы, даже иностранцы, как будто, признали Пушкина своим. Это понятно. Гений есть общее достояние, и в поклонении ему все народы родственны. Пушкин же, по своему гению, был собственностью не одной России, но всей Европы. Страдальческая кончина Пушкина служит нам уроком, какой конец ожидает всякое чистое вдохновение при сонной апатии равнодушного общества».
Памятник Пушкину был выстроен на пожертвования населения. Для этой благородной цели со всей России собрали около 80 тысяч рублей. На празднование присутствовали дети Пушкина- Наталья Александровна, Мария Александровна, Александр Александрович и Григорий Александрович. Руководителями и распорядителями празднеств были общественные деятели и такие организации, как «Общество любителей российской словесности» и Московский университет. Непосредственными создателями памятника были русские люди: ваятель академик Опекушин, строитель академик Богомолов и мастер каменного дела Баринов. Со всех концов России прибыло на празднество сто шесть делегаций.
Приехав из Петербурга в Москву 18 апреля, Тургенев сразу включился в работу комитета по организации Пушкинского празднества, образованного Обществом любителей российской словесности. Он несколько раз самолично присутствовал в комитете общества, помогал своими советами, писал в разные концы Европы, приглашая своих товарищей по перу отозваться на первый российский общественно-литературный праздник. В ответ на это воззвание получены были письма и телеграммы от Виктора Гюго, Теннисона, Флобера и целого ряда других заграничных писателей.
29 апреля Тургенев писал M. M. Стасюлевичу: "На меня навалили трудную работу: написать небольшую брошюру о значении Пушкина, которую будут раздавать бесплатно: эту-то брошюру я прочту в виде речи на заседании Общества любителей словесности, которое будет иметь место накануне праздника открытия..". На другой день после этого письма Тургенев выехал в Спасское. По дороге он остановился на два дня в Ясной Поляне у Л. Н. Толстого, а уже 4 мая приехал в Спасское и тотчас принялся за работу над речью о Пушкине. Но в самый разгар работы узнал из журналов о смерти Флобера. Эта новость настолько потрясла его, что на несколько часов лишила желания писать. «Удар обрушился на меня самым жестоким образом, – написал он Золя. – Мне нечего говорить вам о своем горе: Флобер был одним из тех людей, кого я любил больше всего на свете. Ушел не только великий талант, но и необыкновенный человек, объединявший вокруг себя нас всех» (11 мая 1880 года.) Написал он и племяннице Флобера Каролине Команвиль: «Смерть вашего дядюшки была одной из самых больших печалей, какие я испытал в жизни, и я не могу свыкнуться с мыслью, что больше не увижу его... Это такая скорбь, в которой не хочешь утешиться» (15 мая 1880 года).
Однако писатель взял себя в руки, и работа над речью пошла, и даже скорее, чем предполагал Тургенев. К концу речи заметил Тургенев, что ее характер изменился коренным образом. "Так как,- писал он 7 мая Стасюлевичу, - она (речь о Пушкине) вышла уже вовсе не для народа.., а для людей культурных, то я написал Юрьеву (президенту Общества любителей р<оссийской> словесности), что я не согласен ни печатать ее отдельно, ни раздавать бесплатно". С. А. Юрьеву он в тот же день пояснял свой отказ от брошюры для народа и бесплатной ее раздачи тем, что подготовленную им речь "литератор и культурный человек написал для своих же собратьев". По всей вероятности, Тургенев, у которого деньги всегда "утекали между пальцами", и потому вечно в них нуждавшийся, не упускал возможности подзаработать.
13 мая "переписанная и выправленная" речь была отправлена на отзыв редактору "Вестника Европы" другу Стасюлевичу. Еще до этого Тургенев писал ему: "Дело в том, что штука вышла длинная и я в чтении 25-го мая чуть не на целую треть ее сокращу. Места, которые впервые появятся в "Вестнике Европы", я обвел карандашом. Так как я на такие отвлеченности мастер средственный, то даю Вам право, в случае нужды, делать надлежащие поправки. Будьте так добры, засядьте за это вместе с А. Н. Пыпиным - а если бы Анненков к тому времени подъехал - то это было бы совсем чудесно - и такому, триумвирату я бы вручил свою голову, не только свое писание".
Такое же поручение о написании речи по случаю пушкинского юбилея получил от Общества любителей российской словесности и Федор Михайлович Достоевский.
***
День открытия памятника 6 июня 1880 года был днем народного торжества. Вся Тверская площадь была заполнена народом. «Окна и крыши домов усеяны были людьми», — пишет очевидец. На площади и улицах «помещались массы народа». «Звон колоколов, стройное пенье, площадь, покрытая разнообразными массами всякого люда, начиная от воспитанников учебных заведений, знамена, венки перевитые лентами, и, наконец, эта чудная статуя, — все это представляло невообразимо очаровательное зрелище».^ Наконец, спала пелена и как живой предстал Пушкин. В первую минуту все замерли, потом грянуло громкое ура... Действительно, редко кому суждено испытать такие минуты! А перекатное ура все гремело на площади». В это же время началось возложение венков. Часть пьедестала и все подножие вокруг памятника были покрыты массою венков.
Воспоминания А. Кони об открытии памятника: "С утра, Москва приняла праздничный вид, и у памятника, закутанного пеленой, собрались многочисленные депутации с венками и хоругвями трех цветов: белого, красного и синего - для правительственных учреждений, ученых и литературных обществ и редакций. Ко времени окончания литургии в Страстном монастыре яркие лучи солнца прорезали облачное небо, и когда из монастырских ворот показалась официальная процессия, колокольный звон слился с звуками оркестра, исполнявшего коронационный марш Мендельсона. На эстраду взошел принц Ольденбургский со свитком акта о передаче памятника городу. Наступила минута торжественного молчания: городской голова махнул свитком, пелена развернулась и упала и, под восторженные крики "ура" и пение хоров, запевших "Славься" Глинки, предстала фигура Пушкина с задумчиво склоненной над толпою головой. Казалось, что в эту минуту великий поэт простил русскому обществу его старую вину перед собой и временное забвение. У многих на глазах заблистали слезы... Хоругви задвигались, поочередно склоняясь перед памятником, и у подножия его стала быстро расти гора венков.
Через час, в обширной актовой зале университета, наполненной так, что яблоку негде было упасть, состоялось торжественное заседание. На кафедру взошел ректор университета, Н. С. Тихонравов, и с обычным легким косноязычием объявил, что университет, по случаю великого праздника русского просвещения, избрал в свои почетные члены председателя комиссии по сооружению памятника академика Якова Карловича Грота и Павла Васильевича Анненкова, так много содействовавшего распространению и критической разработке творений Пушкина. Единодушные рукоплескания приветствовали эти заявления. "Затем, - сказал Тихонравов, - университет счел своим долгом просить принять это почетное звание нашего знаме...", но ему не дали договорить. Точно электрическая искра пробежала по зале, возбудив во всех одно и то же представление и заставив в сердце каждого прозвучать одно и то же имя. Неописуемый взрыв рукоплесканий и приветственных криков внезапно возник в обширном зале и бурными волнами стал носиться по ней. Тургенев встал, растерянно улыбаясь и низко наклоняя свою седую голову с падающею на лоб прядью волос. К нему теснились, жали ему руки, кричали ему ласковые слова, и когда до него, наконец, добрался министр народного просвещения Сабуров и обнял его, утихавший было шум поднялся с новой силой. В лице своих лучших представителей русское мыслящее общество как бы венчало в нем достойнейшего из современных ему преемников Пушкина. Лишь появившийся на кафедре Ключевский, начавший свою замечательную речь о героях произведений Пушкина, заставил утихнуть общее восторженное волнение".
И наконец, 7 и 8 июня 1880 г. состоялось главное событие- двухдневное торжественное заседание Общества любителей российской словесности, посвященное памяти Пушкина, где собралась многочисленная публика. Самыми значимыми событиями этих двух дней стали речи Тургенева и Достоевского о значении Пушкина в отечественной и мировой литературе. Ожидалось, что главным живым героем праздника, его триумфатором станет И.С.Тургенев, которого многие считали достойнейшим современным преемником великого Пушкина.
7 июня в Дворянском собрании Тургенев взял слово перед аудиторией, которая в большинстве своем была благосклонна к нему. Устремив взгляды на этого гиганта, элегантного, высокого, приглашенные ожидали, что, чествуя Пушкина, он вызовет патриотический восторг. Однако его речь была очень спокойной. Он восхищался Пушкиным, но все-таки не признал за ним величины всемирного масштаба, не мог поставить его в одном ряду с Шекспиром, Сервантесом, Гете... Ведь он был всегда и во всем убежденным западником. Тургенев ограничился тем, что охарактеризовал в своей речи Пушкина как художника, отметил редкие особенности его таланта, между прочим способность "брать быка за рога", как говорили древние греки, то есть сразу, без подготовки, приступать к главной литературной теме. Не ставя Пушкина в один ряд с Гете, он в то же время находил в его произведениях многое, достойное войти в литературную сокровищницу всего человечества.
Тургенев сказал: "..Кто знает? - быть может, явится новый, еще неведомый избранник, который превзойдет своего учителя и заслужит вполне название национально-всемирного поэта, которое мы не решаемся дать Пушкину, хоть и не дерзаем его отнять у него. Как бы то ни было, заслуги Пушкина перед Россией велики и достойны народной признательности. Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни. Он первый, наконец, водрузил могучей рукою знамя поэзии глубоко в русскую землю; и если пыль поднявшейся после него битвы затемнила на время это светлое знамя, то теперь, когда эта пыль начинает опадать, снова засиял в вышине водруженный им победоносный стяг. Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек.."
Его умеренные слова разочаровали немного публику, однако это не помешало ему быть встреченным горячими аплодисментами. Этот незаслуженный успех больно уколол Достоевского. Пушкинские торжества все больше и больше превращались в дуэль двух идей, двух людей. С одной стороны, европейца – образованного, приобщенного к культуре, либерала и скептика; с другой – безраздельно русского, страстного патриота, мечтателя.
***
На следующее утро 8 июня настал черед Достоевского обратиться с речью к толпе. Он встал перед нею – тщедушный, бледный, взлохмаченный, нервно размахивал руками, говорил срывающимся голосом. Начал свою речь Достоевский словами: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое… " И с первых его слов зал был покорен.
Взволнованно, убежденно он утверждал, что Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом. Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего. Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе.
Он первый дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные. Свидетельствуют о том типы Татьяны, женщины совершенно русской, уберегшей себя от наносной лжи, типы исторические, как, например, Инок и другие в "Борисе Годунове", типы бытовые, как в "Капитанской дочке" и во множестве других образов, мелькающих в его стихотворениях, в рассказах, в записках, даже в "Истории Пугачевского бунта".
Пушкин был воплощением национального «гения» и был способен воплотить в себе гений чужого народа. Да, в Европе были величайшие художественные мировые гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но ни у кого из них не видим мы этой способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело, а именно в изумляющей полноте перевоплощения. Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности художника. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее начиная с петровской реформы не раз.
Пушкин выражал Россию в ее всемирном предназначении. И эта Россия, которую он так прекрасно воспел, должна стать духовным лидером морального прогресса. Именно с нее начинается возрождение Европы, ибо она единственная обладает еще первородной христианской верой. А русская душа, гений народа русского, может быть, наиболее способен, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь (нравственная) черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском?
Мало-помалу речь Достоевского становилась проповедью, литературным пророческим учением. По мере того как автор продвигался в мессианской речи, наэлектризованная толпа усиливала овации. Когда он, обессиленный, почти потерявший голос, замолчал, она дошла до исступления. Речь Достоевского произвела огромное впечатление на слушателей. Присутствующие были настолько потрясены этой речью, что совершенно незнакомые люди обнимали друг друга, давали слово измениться и быть лучше. Некоторые даже падали в обморок.
Сразу после выступления Достоевского к нему обратился Аксаков: «Вы сказали речь, после которой И. С. Тургенев, представитель западников, и я, которого считают представителем славянофилов, одинаково должны выразить вам величайшее сочувствие и благодарность». «Я считаю, — продолжал Аксаков с кафедры, — речь Фёдора Михайловича Достоевского событием в нашей литературе. Вчера ещё можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин, или нет; сегодня этот вопрос упразднён; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!».
Выходя из залы, Тургенев встретился с группой лиц, несших венок Достоевскому; в числе их были и дамы. Одна из них, по-видимому разочарованная речью Тургенева, невежливо оттолкнула его со словами: "Не вам, не вам!" Общество любителей российской словесности единогласно избрало Достоевского своим почётным членом. Достоевский был увенчан огромным лавровым венком. Ночью Достоевский поехал к памятнику Пушкину и положил к его подножию свой венок.
***
Журнальные отзывы о речи Достоевского были самые восторженные. Даже в простых отчетах о заседании говорилось:
«Передать речь Достоевского невозможно: глубже и блистательнее ее нельзя себе ничего представить; форма в ней так слилась с содержанием, что никакой отчет не даст и приблизительного понятия о ее силе»... «Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Человеческое слово не может претендовать на большую силу»... «Может быть, никогда еще стены благородного собрания не были потрясаемы таким громом рукоплесканий, какой раздался вслед за заключительными словами Достоевского. Это был ураган. Многие плакали, возбуждение иных доходило до обморока"..
Широкое распространение получила фраза, которой писатель истолковал смысл поэмы Пушкина «Цыганы»: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму".
В журнале "Неделя" (1 февраля 1881 года) О. Миллер писал: "Достоевский горячо любил Пушкина, горячо любил народ русский- любил "через край", как того не следовало по мнению людей, во всех чувствах своих и помыслах "умеренных и аккуратных". В этом разгадка того, что произошло в Москве. Достоевский говорил о Пушкине так, как он лишь один был способен, выливал в словах свою душу, без малейшей заботы о том, что подумают и что скажут". По-видимому, к этим "умеренным и аккуратным" автор статьи отнес Тургенева.
К.Случевский (Славянские известия, 2 апреля 1889 года) писал, что "Достоевский своею огненною речью неожиданно дал этому празднику душу, объяснил смысл. Действительным откровением явилась эта речь и сделала из праздника настоящее торжество. После долгого царства отрицания и сомнения, историческая речь Достоевского явилась первою, и в те мрачные дни единственною положительной богатырской силою, явилась в устах волевого человека".
В журнале «Дело» (№7, июль 1880 г.), который был рупором левых революционных кругов неизвестный автор указывал грандиозный размах празднеств и признавал особое значение речи Достоевского: «Речь Достоевского несомненно «талантлива, горяча и искренна; прибавьте к этому дух мистицизма, проникающего ее с начала до конца, и вы до некоторой степени поймете то сильное впечатление, которое она произвела на слушателей. . . Глубокая вера слышна в его словах. Несомненная любовь к народу чувствуется в его речи, и вместе с тем, прочтите «Речь», у вас останется некоторое недоумение и вы останетесь в каком-то тумане... Он не говорит, а проповедует, и так как проповедь его глубоко искренняя, то понятно, что этот оригинальный характер ее еще более действует на нервы слушателей»... «Важно, что Достоевский признал за русскими скитальцами (революционерами, П.Р.) «право на страдание». И это знаменательно слышать из уст художника, нередко в своих романах представлявшего скитальцев «извергами и чудовищами!... Так, вероятно, поняла это место и та молодежь, которая сделала овацию Достоевскому».
Однако гораздо полнее и ярче передал впечатление, произведенное на слушателей пушкинской речью Достоевского Александр Амфитеатров, который сидел недалеко от сцены. «Речь эта, — пишет он, — мало сказать, взволновала и потрясла внимавших ей, — нет, она ошеломила, раздавила, ослепила эту избранную публику, съехавшуюся на праздник интеллигенции со всех концов России. Мне просто жутко вспоминать, — продолжал Амфитеатров, — эту эстраду, как бы световыми ореолами осененную или огненными языками озаренную, где рядом, бок о бок сидели Тургенев, Достоевский, Писемский, Островский, Майков, Полонский, Ключевский, Глеб Успенский, П. П. Чайковский, Н. Г. Рубинштейн, Н. С. Тихонравов и другие!.. Я видел и слышал всех этих людей и в том числе «и Его». Не удивляйтесь большой букве! Стоит! Его... Ибо Достоевский — это тот, от кого, или нет, лучше: то, от чего русскому человеку некуда деваться, даже если бы он того хотел. А какой же русский человек хочет уйти «отделаться» от Достоевского?..
Да, я видел и слышал Его и — как! В минуты величайшей моральной победы, какую Он когда-либо одерживал, в минуты, когда Он, вековечный страдалец, вдруг был весь осиян удачей и славой, в минуты Его, мало сказать триумфа, — нет вернее будет апофеоза... Вот она —как будто сейчас передо мною — странная фигура: рыжеватый, бледнолицый человек... Слышу странный, полный нервной силы, высокий, тенороватый голос. ..
И Бог знает, что было в нем, в этом голосе, но все мы, тогда весь зал, сразу вдруг почувствовали, что с нами говорит Некто... То, что я слышал из уст Достоевского, не было ни красноречием, ни ораторством, ни «речью», ни даже «проповедью». Лилась огненным потоком подобно расплавленной лаве, гласная исповедь великой души, самоотверженно раскрывшейся до глубочайших своих тайников — затем, чтобы себя хоть до дна опустошить, но нас, слушателей, убедить и привести в свою веру. Я не знаю, был ли Достоевский вообще «хорошим оратором». Очень может быть, что нет. По-моему, так говорить, как он тогда, человек в состоянии только однажды в жизни. Высказался — весь до конца выявился и довольно.. . не жаль и умереть, — вправе!»
Амфитеатров пишет, что выступал Достоевский перед публикой вовсе не так уж расположенной принять его в учителя. Его слушала либеральная интеллигенция, демократы, социалисты, народники, ученики и поклонники Добролюбова и Чернышевского. Казалось, что трактовка Пушкина, как воплотителя русских национальных идеалов и пророка «всечеловеческого единения» должна была вызвать резкую критику, но случилось — наоборот: «С последним словом — вдруг что-то вроде землетрясения. Тысячная толпа сразу вся на ногах — стремятся к эстраде, гром, рсв, вой, истерические взвизги... Сколько времени это продолжалось, ей Богу не знаю: мгновенье совсем остановилось. «Стой солнце и не движись луна». Думаю, что для того, чтобы публика очувствовалась... понадобилось не менее полчаса».
Отзывы о речи Тургенева были значительно скромнее. Михайловский, относящийся к западникам в "Литературных заметках", решительно оспаривал один из главных тезисов речи Тургенева - о возрождении в последние годы интереса к Пушкину и возвращении общества к поэту и к поэзии. Не удовлетворила речь Тургенева и критиков противоположного лагеря - людей, близких к славянофильству. Это выразил впоследствии Н. Н. Страхов. "Главный пункт,- отмечал он,- на котором остановилось общее внимание, состоял в определении той ступени, на которую Тургенев ставил Пушкина. Он признавал его вполне народным, т. е. самостоятельным поэтом. Но он ставил еще другой вопрос: есть ли Пушкин поэт национальный ... Все это и другое подобное было иным не совсем по душе".
***
Достоевский вспоминал: "Едва лишь я сошел с кафедры, подошли ко мне пожать мою руку и западники, и не какие-нибудь из них, а передовые представители западничества, занимающие в нем первую роль, особенно теперь. Они жали мне руку с таким же горячим и искренним увлечением, как славянофилы, и называли мою речь гениальною.. Но боюсь, боюсь искренно: не в первых ли "попыхах" увлечения произнесено было это! О, не того боюсь я, что они откажутся от мнения своего, что моя речь гениальна, я ведь и сам знаю, что она не гениальна,.. но вот что.., может случиться, вот что могут сказать западники, чуть-чуть подумав..:
"А, скажут,.. вы признали, что на нашей стороне тоже была правда, и склонили ваши знамена,.. Знайте, что мы направлялись Европой, наукой ее и реформой Петра, но уж отнюдь не духом народа нашего, ибо духа этого мы не встречали и не обоняли на нашем пути, напротив оставили его назади и поскорее от него убежали... В народе русском, так как уж пришло время высказаться вполне откровенно, мы по-прежнему видим лишь косную массу, у которой нам нечему учиться, тормозящую, напротив, развитие России к прогрессивному лучшему, и которую всю надо пересоздать и переделать, - если уж невозможно и нельзя органически, то, по крайней мере, механически, то есть попросту заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков.
А чтобы достигнуть сего послушания, вот и необходимо усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях, о котором именно теперь пошла речь... Мы намерены образовать наш народ помаленьку, в порядке, и увенчать наше здание, вознеся народ до себя и переделав его национальность уже в иную, какая там сама наступит после образования его. Образование же его мы оснуем и начнем, с чего сами начали, то есть на отрицании им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое... И тогда народ - наш. Он застыдится своего прежнего и проклянет его. Если же народ окажется неспособным к образованию, то - "устранить народ".
Ибо тогда выставится уже ясно, что народ наш есть только недостойная, варварская масса, которую надо заставить лишь слушаться. Ибо что же тут делать: в интеллигенции и в Европе лишь правда, а потому хоть у вас и восемьдесят миллионов народу (чем вы, кажется, хвастаетесь), но все эти миллионы должны прежде всего послужить этой европейской правде, так как другой нет и не может быть".
И Достоевский оказался прав, горячие поздравления западников, и в том числе Тургенева ничего не значили, они были лишь данью всеобщему восторженному восприятию выступления Достоевского. Тургенев в письме к М. Стасюлевичу от 13 июня 1880 года заметил: «И в речи Ив. Аксакова, и во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так... Эта очень умная, блестящая и хитроискусная при всей страстности речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия . . .понятно, что публика сомлела от этих комплиментов, да и речь была действительно замечательная по красивости и такту».
А вот что вспоминал Стасов: "В следующем, 1880 году Тургенев приехал ко мне в гости.. На этот раз беседа шла у нас всего более о Пушкинском торжестве в Москве, откуда Тургенев только незадолго перед тем воротился. Сначала ему не хотелось об этом распространяться, так досадно было; но когда он потом услыхал, что я думаю о всем, происходившем на открытии памятника, судя по русским газетам, он мало-помалу разговорился и рассказал, как ему была противна речь Достоевского, от которой сходили у нас с ума тысячи народа, чуть не вся интеллигенция, как ему была невыносима вся ложь и фальшь проповеди Достоевского, его мистические разглагольствования о "русском все-человеке", о русской "все-женщине Татьяне" и обо всем остальном трансцендентальном и завиральном сумбуре Достоевского, дошедшего тогда до последних чертиков своей российской мистики. Тургенев был в сильной досаде, в сильном негодовании на изумительный энтузиазм, обуявший не только всю русскую толпу, но и всю русскую интеллигенцию.
Общую неудовлетворенность речью Тургенева отмечают многие мемуаристы. Да и сам Тургенев, через несколько дней после произнесения речи, отправляя текст ее на прочтение М. Г. Савиной, писал ей из Спасского 11 июня 1880 г.: "По Вашему, желанию, посылаю Вам мою речь: не знаю, насколько она Вас заинтересует (на публику она большого впечатления не произвела)..."
Продолжение следует:
Книга "Мой Тургенев". Автор Полина Ребенина.
Можно прочесть на плошадках:
Книжный магазин от СУПЕРиздательства
Литрес
Озон.ру