Всякому заблудившемуся – заблудившемуся отчаянно и напрочь – за счастье набрести на дом. Особенно если тот не заколочен. Вдвойне – если светится окнами и пыхает трубой.
Я долго продирался сквозь чахлый, выморочный разнолес, наверное, с самого утра, пока этот двухэтажный дом не выскочил передо мной. Непонятно, есть ли внутри кто – мне видно пока только одно окно, и света в нём нет, но из трубы и правда ползёт тоненькая дымная струйка. Гнётся лёгким ветром чуть в сторону, но всё равно норовит выровняться и вонзиться в небо. Слиться с его землистой хлябью.
Приближаюсь к дому, осматриваюсь. Вместо солидного забора – покосившийся частокол, как скученный зубной ряд. Заросли жасмина обступают, душат изгородь. Калитка нараспашку, щебёночная дорожка ведёт прямиком к домику с глинобитными стенами, выкрашенными в терракоту. Обхожу дом и изумляюсь. Одна стена – ярко-зелёная, как хромакейный фон. Чувствуется умысел, пока мне неведомый. У стены соломенное кресло, в нём, нога на ногу, умостилась девочка лет одиннадцати-двенадцати. Мазнула меня взглядом и тут же отбросила его куда-то в сторону.
Понятно, позирует.
Я останавливаюсь и рассматриваю её. Тёмные волосы в тугом пучке, настолько тугом, что внешние уголки глаз будто карабкаются по вискам вверх, и карабкаются наперегонки. На девочке красный свитер с треугольным вырезом, под ним белая блуза с высоким воротником. В руках девочка держит какой-то тоненький тёмно-зелёный прутик. Приглядываюсь – это стебель цветка. Бутон тоже красный, сливается со свитером.
Зачем она оттеняет собою цветок?
Тучи разъезжаются, как заводские ворота, выпуская на проходную сытое послеобеденное солнце. Девочка поднимает глаза вверх и смотрит. Смотрит долго на кровенеющий блин, но не щурится. Стоически длит свои мучения.
Стоит ли так стараться перед незнакомцем?
Я скрещиваю руки на груди и принимаю заинтересованный вид. Замечаю под воротничком её рубашки камею в виде акульей головы с разинутой пастью. Хочется рассмотреть эту чудовую поделку, но неловко нарушать чужое жизненное пространство. Я достаю свой бинокль и навожу на девочкино горло. Акула как живая.
Хочется потрогать пальцем.
Пролетают в брачной сцепке две мухи, праздно кружат над бутоном и тоже заинтересовываются камеей. Акула щёлкает зубастой челюстью, проглатывает мушиную любовь, снова открывает пасть и, как прежде, окаменевает.
Палец поднывает от ложной, неудавшейся боли.
Девчонка морщит монобровь – очень киногенично. Верно она считает себя исключительной особой. Вне всякого сомнения, таинственной и нездешней.
Но такова ли она на самом деле? Думаю, за ней просто любопытно приглядывать время от времени, наблюдать, как за единственным белом щенком в чёрном помёте – не более того. Мой хронический долампочкизм пресекает дальнейшие размышления о ней и о чём-либо ещё.
Убираю бинокль в рюкзак и, небрежно махнув девчонке на прощание, огибаю дом дальше.
- Меня зовут Трэджеди! – как мяч в спину ударяется мне девочкин, надо думать, голос.
- Сочувствую. – отвечаю, не оборачиваясь.
Но девочка просто так не сдаётся:
- In the land of gods and monsters, I was an angel, looking to get fucked hard… - напевает она мне вслед что-то приторно-ланадельрейское. Девчонке удивительным образом удаётся скопировать не только манеру исполнения, но и голос певицы. Очень характерный голос, сулящий приятные телесные радости.
Я всё-таки оборачиваюсь и показываю «класс». Лайкаю Лану. Ну лан, пошёл дальше.
А вот и то окно, что я видел издали. Открыто, створки настежь наружу, - приглашает заглянуть всякого мимо проходящего. Я облокачиваюсь локтями на подоконник, бесцеремонно оттесняя горшок с вечнозелёной пластмассовой традесканцией.
Внутри пахнет тмином и самотёком. Вглядываюсь и понимаю, что это гостиная. Чувствую, что кто-то охотится за моим взглядом, ловит его. Не препятствую и вижу мужское лицо.
В центре гостиной, за столом сидит старик. Взирает прямо на меня, тускло и мирно. У него круглое розовое лицо. Без куперозных «молний», не обветренное, не апоплексическое, не пропитое. А гламурно-розовое. Цвета глазури – как на пончиках «данкин донатс». Не хватает только разноцветной присыпки.
Позади старика стена, оклеенная бело-синими обоями в полоску, как матрасная обивка. Розовый на бело-синем – как барби, изнасилованная зэком.
На столе перед стариком, только сейчас замечаю, лежит кургузый дробовик, а рядом записка. Я снова достаю бинокль, навожу фокус и читаю:
"Возьми эту штуковину и вышиби мне мозги. Они разлетятся по стене – это должно быть чертовски красиво. Я застрял в этом доме наглухо. О девчонке не беспокойся. Она мне не родня, я её увнучерил, оплакивать не станет. А если кишка тонка, то проваливай, нечего пялиться."
Тонка ли у меня кишка? Не знаю. А вот горло пересохло. Я вытаскиваю бутылку минералки из рюкзака и делаю несколько глотков. Нюхаю горлышко – оно пахнет пластиком и моим собственным ртом.
Вслед мне доносится злобный ломанный дедов смех. Прости, папаша, но заляпанная мозгами стена - это не совсем то, зачем я сюда пришёл. Если твоё прошлое длиннее и гуще оставшегося будущего, а ты не в силах с этим примириться, бери свой чёртов дробовик и стреляйся сам, бубню я себе под нос и иду дальше обходом.
Дверь в дом я нахожу быстро. Отчего-то она приколочена двумя досками. За дверью что-то нетерпеливо скребётся, и слышится сдавленное жалобное взлаиванье.
Я отбиваю доски первым нашедшимся под ногами булыжником. Распахиваю её – в ноги мне бросается что-то пушистое, живое и напуганное. Оно вертится на месте, скулит и оседает на землю, замирает. Мохнатый, дымчато-палевый, как большой мусорный ком – такие остаются, когда вытряхивают пылесосный мешок. Я роюсь в своём бездонном рюкзаке и отыскиваю утренний бутерброд. Его края уже завялились, колбасные кругляши ужались вдвое. Мусорный ком снова оживает и ведёт чёрным носом. Я кладу перед ним свой сиротский паёк, а сам иду в дом.
В прихожей тот же запах, только тмин доминирует. А вот хозяином тут не пахнет. Я нахожу сортир – нужно срочно помочиться. Спускаю за собой – бачок приветливо журчлив. Избегаю зеркала, хотя так и подмывает узнать, как я сегодня выгляжу. Да какая разница, в конце концов, что на мне за лицо? Завтра всё может кардинально измениться.
Сверху какие-то шорохи, копошения и прерывистая пискотня. Поднимаюсь по лестнице – ухо различает отчётливые стоны и похныкивания. Мужские и женские – неизменно сопутствующие. Где-то в спальне усердствуют двое, торопят оргазм. Выходит, я ошибся с отсутствием хозяина? Что ж, придётся как-то выкручиваться.
Я осматриваюсь на втором этаже, стараюсь передвигаться ниндзей. Но вездесущий тмин настигает меня и наверху – я съеживаюсь и оглушительно чихаю. Чёрт бы меня подрал!
Открывается одна из дверей, и мне навстречу, запахивая халат, выбегает взволнованная молодая женщина. С не самой отталкивающей внешностью, между прочим! Тем временем, мужской голос за этой дверью продолжает надрываться.
Незнакомка смущается и спешно убегает обратно.
- Да, детка, даааа! Оооо! Дааа! Дет… - голос оглушает почти весь дом и резко обрывается.
Женщина снова выбегает мне навстречу:
- Не пугайтесь, это я магнитофон забыла выключить.
Вот и славненько. Нет никакого хозяина. А преждевременные выводы так же абсурдны, как игрушечная лиса, сшитая из меха настоящей.
- Пустите переночевать? – перехожу я с места в карьер и чуть было не добавляю «Я вас не разочарую», как в старом анекдоте, и улыбаюсь своей самой лучшей сегодняшней улыбкой.
Значит, вот она, моя семья на сегодня: прелестная жёнушка с необузданным лоном, дочь-подросток, манерная мечтательница, и желчный, приблудный то ли отец, то ли тесть. Я не против. Бывало и хуже.
Вчера я начал день с какой-то адовой перестрелки и закончил его трупом с дырой во лбу. Моё тело сидело на земле, притулившись к стене, а вокруг колготились судмедэксперты и диву давались: ой, а почему он такой грустный? Знал бы, что расстрою хороших людей, растянулся бы в улыбке, когда рыжий бородач навёл на меня ствол. А в прозекторской, когда патологоанатом склонился надо мной, я вдруг неожиданно пришёл в себя. С пулей-то в голове! Такое только в жизни бывает!
А позавчера я вообще был бараном. Я привёл свой табун в три сотни голов на рынок, мы столпились у лотка с носками и варежками из овечьей шерсти. Мои овцы отбирали у продавщицы её товар – стриженные, мы крепко мёрзли зимой у себя на Алтае. Овцы навьючивались носками, гамашами, шарфами и рукавицами, пока я, матёрый вожак с налитыми кровью глазами, держал торговку на мушке своих пудовых рогов.
Что ни день – то новая жизнь. Новое тело, новые ненависти и любови.
Единственная отдушина – это сны. Однообразны, с линейным сюжетом, по нарастающей, но постоянные и уже давно родные. Как многосерийный фильм. Смотришь «серию», пока кто-то невидимый не поставит на паузу, и ты прерываешься на жизнь, всегда разную, непредсказуемую, порой фантасмагорическую и страшную. Потом снова засыпаешь, и тогда кто-то невидимый нажимает на пуск, и ты смотришь сон с того места, на котором остановился в предыдущий раз.
В моих снах я просыпаюсь в своей квартире, всегда одной и той же, в своей постели. Рядом спит, добирает последние секунды своего сна моя жена. Я всегда просыпаюсь первым и смотрю на неё, спящую. Начинаю будить её по-своему. Она ёрзает, потягивается, сонная, перехватывает мою ищущую по её безотзывному телу руку и с наигранным недовольством шепчет «да ну тебя». Ровно после этих её слов, как по сигналу, к нам на кровать забирается любимый женин пёс – английский бульдог Данутя. Ложится между нами и терпеливо ждёт, пыхтя, когда мы соизволим заняться сексом. Тот ещё куколд.
Я хожу на работу – там отчёты, совещания, авралы и летучки. По выходным мы с женой ездим затариваться в гипермаркет, ходим в кино, в парк, налево. Отправляемся отдыхать куда-нибудь к морю или в поход, в горы. Иногда берём с собой детей, но чаще ссылаем их к чёртовым бабушкам. У нас простая, в той или иной степени безмятежная жизнь, с её типичными, преодолимыми трудностями и заботами, милыми радостями и приятными неожиданностями.
Я и моя новая сегодняшняя семья благовоспитанно ужинаем. Старик с «пончиковым» лицом жадно уплетает рагу, дочурка Трэджеди, или как там её зовут по-настоящему, ковыряется вилкой в тарелке, вымученно вздыхает, примеряя очередную оскароносную роль, я нахваливаю женину стряпню, а она, стряпня, чинно благодарит и алеет.
- А дедушка, между прочим, каждый день просыпается здесь. Всег-да. – куда-то в сторону говорит вдруг Трэджеди. – И снов не видит. Вооб-ще. Бедный, бедный дедушка.
Так, думаю я. Выходит, записка – не каприз старого брюзги, а отчаянная мольба о помощи. Я перевожу взгляд на старика – тот смотрит на меня с вызовом, нетерпеливо подёргивая бескровной ниточкой губ.
После ужина я отвожу старика за дом, ставлю у зелёной стены и вышибаю ему мозги из дробовика. Ба-бах! На стене теперь пестреет Джексон Поллок.
Это и правда чертовски красиво.
На десерт у нас овальный кекс, но им наслаждаемся только мы с женой. На кухне. Втихаря. А после сидим перед телевизором. В её руке глянцевый каталог ватных палочек, в моей – баночка нефильтрованного ракетного топлива. В кресле напротив - дымчато-палевый космач, то ли пёс, то ли кот, перекатывает в лапах обкусок стариковой лодыжки.
- Кем ты была вчера? – вдруг спрашиваю её.
- Ох! Вчера я участвовала в бандитской разборке и грохнула одного кидалу выстрелом в лоб. У меня была длиннющая, пропахшая дешёвым куревом, рыжая борода. Я убежала, но легавые устроили облаву и меня повязали.
- А позавчера? – не верю я своим ушам.
- Так… дай подумать. А! Вспомнила. Бредовый был денёк. Я продавала на рынке свои детские улыбки. А рядом со мной женщина торговала вязаными изделиями. Ну, носки всякие. И к ней, представляешь, приходили овцы и отбирали её товар! А с ними огроменный баран, угрюмый. Я подарила ему свою улыбку счастливой трёхлетки, получившей на день рождения щенка. Точно такую, что сейчас у тебя на лице.
- А сны? Что тебе снится? – решаюсь спросить, улыбаясь ещё шире.
- Я замужем, у меня дети. Сон начинается с пробуждения. Муж просыпается раньше меня, ворочается, начинает приставать. – она смущённо хихикает.
- Ну а потом? – я замираю.
- Потом мы занимаемся любовью или встаём.
- А собака? У Вас есть собака?
- Нет. У детей аллергия на лай, увы.
Я держусь скорбно, но с достоинством.