Моя мать мало, вовсе не интересовалась моей жизнью, не тревожилась обо мне. Да и тревожиться было не о чем. Я в школе, я дома, читаю или занимаюсь рукоделием. Тихая скромная девочка. Она совсем обо мне не заботилась. Утром в школу я уходила голодной. В младших классах нас кормили, а потом - нет. Иногда мне перепадали копеечки, тогда бегом в буфет за пирожками. Был небольшой период, когда она оставляла рубль, целый рубль! После школы я шла в магазин, покупала толстую колбасу, хлеб и сгущёнку. Пировала! Но продолжалось это, увы, недолго.
Матери было глубоко безразлично, как и в чем я хожу одетой и зимой, и летом. Но не по злому умыслу. Она сама была такая… Она была лишена страсти к переодеванию. Годами носила одно и то же, буквально до дыр.
Летом льняное голубое выгоревшее платье с облупленными босоножками и носками, зимой бесформенное коричневое пальто. Много-много лет. Лохматую мохеровую красно-черную шапку в форме небольшой кастрюльки она носила с конца 60-х годов до самой смерти, 40 лет!
Будучи такой красавицей… Маленькая, стройная. Ее красота была тонкой, изысканной. Ей бы шелковый пеньюар, атласную розовую комбинацию, домашние туфельки с помпончиками, флер французских духов. Кресло-качалку на просторном балконе с видом на морской закат...
Но... муж-алкоголик, малогабаритная панельная хрущевка, задрипанная контора сельстроя, в которой она проработала 38 лет! Сломанная челюсть, пробитая голова, сколько сотрясений мозга не знает никто и всю жизнь в синяках…
Мои мать и отец…
Они любили друг друга. Он был неотразим. Чуть выше среднего роста, несуетливый, неговорливый. Крупные выразительные черты лица, умный взгляд голубых глаз, а улыбка… Улыбкой он покорял всех. Его обаяние было таким притягательным. Есть такие люди, со встроенным магнитом. Он очаровывал, покорял своей открытостью, простодушием, природным умом, мужественностью. В нем был врожденный шарм.
Он был добрым, сентиментальным, он был доверчивым, деликатным. Он был великодушным, его широкая натура буквально торчала наружу, рубаха-парень! Он не был мелочным, капризным, вредным, ворчливым, жадным, он был выше суеты, мещанства, бытовой возни. Он был неприхотливым в быту, не требовал обеда из трех блюд. Есть картошка, щи, сало – отлично, нет ничего – пояс затянет и пойдет на работу.
Этой неприхотливостью мать пользовалась бессовестно. Она варила огромную кастрюлю щей из квашеной капусты на неделю и все! Или отваривала картошку и подавала с обжаренным луком и салом прямо в чугунной сковородке. Никаких разносолов, пирогов и деликатесов советского времени. И никакого подобострастия, никакого угодничества и желания побаловать вкусненьким.
На одежду он вообще не обращал внимания. Помню его кирзовые сапоги и не совсем чистые портянки, серое полупальто с шалевым воротником. Брюки никто никогда не утюжил, какие стрелки? Их и стирали-то раз в год. Летом пыльные растоптанные сандалии с носками, несвежая рубашка. Часто еще и не брит! При этом никогда не выглядел неряшливым. Он был неухоженным.
Рядом с ним была женщина, которая не придавала никакого значения, как сейчас говорят, имиджу. Внешний вид человека – это часть внутренней культуры и культуры вообще. В тех университетах, которые прошли мои родители, курсов по имиджу не было. Была война, нищета, голод, холод. Но они остались людьми!
Вместе они пережили многое и самое ужасное – алкоголизм. ОН пил, ОНА терпела, ей пришлось смириться. У нее не хватило сил уйти, да и уходить-то было некуда и не с чем. Зарплата маленькая, жилья не предвиделось, ребенок. Она терпела его побои. Напившись, он озверевал, это был не он, добрый и сострадательный, – это был другой, жестокий, со стеклянными глазами, налитыми кровью, невменяемый, ничего не слышащий и ничего не видящий зверь – вепрь.
С безумным выражением лица, дрожащим от возбуждения голосом он пел песню, одну и ту же много лет, несколько строчек… «…и по камешкам, по кирпичикам доберемся домой как-нибудь…» и вот ещЁ: « Шумел камыш, деревья гнулись и ночка темная была…». У меня до сих пор мороз по коже от этого камыша и ночки. А еще мат – реки, бурлящие потоки мата… Он жестоко бил мою мать много лет, столько, сколько я помнила себя, у меня на глазах. У него был бред ревности.
Они оба не видели моих страданий, не понимали, как мне невыносимо тяжело, даже не думали об этом. Они жили только друг другом, только друг для друга. Меня мучило чувство обреченности. Я была жертвой их любви, заложницей, я ничего не могла изменить, возненавидела их обоих. Но вернусь лучше к школе, к одежкам - очень тяжело об этом.