Давно это было, ну просто очень и вот, видимо, прошло время подвести черту.
Во времена, когда мы уезжали в Израиль, поступок этот был сравним с нырянием в прорубь.
Там шла тяжёлая кровавая война, в которой СССР была активной стороной, а уезжающие в Израиль считались солдатами противника.
О самом начале событий в начале октября 1973 года, я узнал в совхозе, куда нас ежегодно отправляли собирать урожай чего-нибудь.
Среди нас был парень тоже из нашего КБ, у которого был небольшой транзисторный приёмничек, который он, прикладывая к уху, постоянно слушал «Голос Америки» и сообщал нам о происходящем.
Пользуясь тем, что, как сам рассказывал, был зятем какого-то большого чина в штабе округа он, из домашних разговоров, узнавал последние новости на тех фронтах и, возвращаясь из дома, делился с нами.
После уборочной, пару человек, и меня в том числе, отправили починять электрический фонтан в Аркадии.
Там я увидел развороченные булыжники дорог – это ночами перегоняли танки для погрузки на корабли и отправки на Ближний Восток.
Разговоры о том, что нужно уезжать шли уже давно, но я сомневался в необходимости этого шага, хотя и сам не видел будущего.
Уезжая, нужно было порвать со всем привычным, с родителями и единственным братом, немногочисленными осколками выжившей после войны, семьи.
Это был разрыв почти без права на переписку – мы видели такие письма с густыми зачёркиваниями.
***
С работы попросили уйти, чтобы не легло пятно на КБ – я был первым!
К этому времени 12 томов «Истории евреев» Генриха Греца были прочитаны. Издание было дореволюционным и бережно хранилось в доме пожилого человека, знакомого когда-то с одним из расстрелянных еврейских писателей.
Я познакомился с историей своего народа и уже не сомневался в том, что хочу быть с ним.
Как только рассказывал в своём окружении, что подал документы на выезд, окружение исчезало. Ты сразу переходил в категорию врагов и общаться с тобой становилось опасным.
Я помнил такой период, когда ещё жил Сталин. Ребёнком был, но помню, как переставали появляться на улицах знакомые, а взрослые шептались, рассказывая о смерти того или иного.
Так пропала наша седая воспитательница детского сада – Марья Марковна, которую по слухам били молотком, через доску, приставленную к голове.
Страх надолго заполз ко мне в душу.
Поэтому, когда окружение исчезло, можно было людей понять, но сам я тоже стал осторожничать.
Подработка на скорой, где мне открыли ещё одну трудовую книжку, была забыта – не хотелось искать приключений и подводить людей.
Комсомольский билет, с полностью уплаченными взносами, придя в райком, сдал в приёмной и, не оборачиваясь на призывные крики и приказной тон вышел, понимая, что для публичного клеймления, меня попытаются заставить появиться на каком-либо комсомольском собрании.
Я этого не хотел!
Одним из условий для принятия оформленных документов в ОВИРе – было предоставление справки от родителей о их согласии на наш выезд.
Мы, уезжая, освобождали их от помощи молодой семье, но родительская любовь и страх за остающихся не позволял им прямо написать о своём согласии, поэтому появилась формулировка: «финансовых претензий не имеем».
Потом оказалось, что справка эта была простой формальностью, но были семьи, которых она останавливала.
На что и был расчёт, потому что поправка Джексона–Вэника, связывающая поставку 2-х миллионов тонн зерна со свободой эмиграции действовала, и явно мешать этому, правительству было невыгодно.
Покатились недели ожидания получения разрешения на выезд.
Для отъезжающих на ПМЖ был один день в неделю, когда объявляли кому разрешили выезд – тогда это были считанные, но уже набирались большие группы людей, подавших документы.
До открытия ОВИРа все мы собирались в живую очередь, потому что вовнутрь, как в большой музей, пропускали не всех, а появиться пред светлые очи начальника было необходимо – примелькаться, чтоб не забывал.
Где принимаются решения не знал никто, но было понятно, что он при этом присутствовал и мог что-то кому-то рекомендовать.
Приходить нужно было всё раньше и люди, собираясь в маленькие группы, разговаривали, делясь надеждами и сведениями.
Мы были разные по возрасту, интересам, и уровню интеллигентности, но все, понимая, что между нами «крутятся» доносчики, осторожничали.
Некоторых можно было определить просто. Такие переходили от группы к группе вслушиваясь в разговоры, но были, которые распознавались не сразу.
Иногда, чтобы втереться в доверие, эти «сдавали» кого-нибудь из своих рассказывая легенду о том, где и как узнали о доносчике. После этого такой уже не появлялся.
Так я познакомился с одним, который рассказал, что он вор и спросил его, где же он собирается работать. Глазом, не моргнув он сказал: «по специальности»!
Недели тянулись одна за другой, и я видел, что круг старых знакомых сужается –, люди получали разрешения, либо отказы, а я оказывался в подвешенном состоянии.
Что-то зрело.
К этому времени уже образовалась группа «отказников», которая собрала свод правил поведения в разных ситуациях и смогла объяснить, что может за этим скрываться.
Из их объяснений получалось, что нас с женой – молодых инженеров, готовили к принуждению стать завербованными «засланцами». Многие через это прошли и часть, не выдержав давления, под угрозами остаться без возможности подрабатывать (большинство вынуждены были уйти с места работы), либо угрозами семье, решали что-то подписать, надеясь откреститься от этой подписи, приехав на место.
Однажды вечером, после окончания рабочего дня, нам домой пришёл молодой парень из КБ, с которым я работал и предложил заплатить крупную сумму, чтобы мне дали разрешение.
Это был период, когда нужно было оплатить «бешенные деньги» за полученное образование и за отказ от гражданства, поэтому все думали, что у отъезжающих эти деньги были.
Денег у нас не было, но были люди, которым нужно было легализовать свои, и они их давали с условием, что в Израиле мы, взяв ссуды, отдадим долг, а ссуды будем выплачивать постепенно.
Этот парень, как меня потом надоумили «отказники», был простым провокатором с помощью которого нужно было нас скомпрометировать, чтобы потом заставить служить ГБ.
Сам он – интеллигентный, без пяти минут кандидат наук, тоже, каким-то образом, попал в эти сети, потому что мне не хочется верить, что кто-то идёт на такое добровольно.
Начал я, каждую неделю, писать заявления, которые ложил на стол начальнику ОВИРа.
Просил ускорить решение нашего вопроса и считал недели, которые я жду.
Когда я отметил 38 неделю нас, вместе с женой, вызвали на этаж выше.
Мундир уже был с малиновыми кантами и звание – полковник.
Те же уговоры, те же страшилки: куда вы едете, сами погибните и ребёнка погубите, но мы не поддавались на уговоры и подписывать ничего не хотели.
Махнул рукой и отстал!
Через пару недель у нас забрали паспорта и вместо них выдали розовую бумажку-складинец с фотографиями. Мы получили разрешение с требованием убраться за две недели.
За это время нужно было завизировать документы в МИДе Украины в Киеве, затем в МИДе СССР в Москве, получить визы в посольстве Голландии, представлявшей интересы Израиля - страны, не имевшей дипломатических отношений с СССР, получить въездную визу в Австрию в их посольстве и, каким-то образом, оказаться в транспорте, пересекающем границу СССР.
Попытка вылететь не увенчалась успехом – в Амман «Аэрофлот» летал без проблем, в Израиль вообще не летал, а в Вену – в зависимости от заполнения самолёта. Путь оставался обычным для всех: поездом через Чоп.
В Одессе нас провожали родители и немногие друзья. Поезд тронулся и я, открыв окно, положив голову на руку, долго смотрел на оставшихся на перроне родителей и брата, помахивая на прощание другой рукой.
Когда людей уже не было видно, суровый тесть, решивший нас провожать, понимающе грубо хлопнул меня рукой по спине и слёзы хлынули из глаз – я подозревал, что видимся мы в последний раз в жизни.
Между нами возникала пропасть!
Страну покидали три врага!
Рассказы о поведении таможенников в Чопе приходили от провожающих и ширились с каждым разом. Их поведение не изменилось с тех пор, что мои родители ещё 1948 году, вместе со мной, были водворены в пределы СССР под охраной, как рассказывала мама, десяти автоматчиков.
Это случилось после посещения московской синагоги Голдой Мэир, которая тогда была послом Израиля.
Тогда даже не дали купить молока и поили меня пивом.
В этот раз, аккуратно сложенные и тщательно взвешенные чемоданы (не более 40 кг. на человека), за несколько минут до отхода поезда были, беспощадно разворочены и отброшены в сторону, чтобы взяться за следующую жертву.
Карманы были вывернуты и у ребёнка нашли 20 копеек, которые конфисковали как валюту. Видимо, страх перед неизвестностью заставил четырёхлетнюю малышку спрятать эти 20 копеек в надежде на то, что в случае необходимости, эти непонятные и «огромные» деньги пригодятся.
Времени разобраться, что происходило в душе девочки не было, а она, ведь, не была младенцем и по-своему оценивала происходящее.
В спешке собирания разбросанных вещей я успел успокоить напуганного ребёнка и всё, что не смогли вернуть в чемоданы, забросили в мешки, заготовленные заранее – спасибо что предупредили.
Самое главное сокровище - любимый ночной горшок закрепили снаружи.
Поезд уже стоял у перрона, паровоз пыхтел, выпуская пар и гудел, подгоняя отъезжающих, от которых ничего не зависело, а здесь все были главными, все были начальниками и машинисту тоже хотелось показать кто в доме хозяин.
Кое как собрав вещи мы выбрались на перрон, где нас ожидал грузчик с тележкой, с которым договорился тесть, наблюдавший за происходящим из-за забора.
Но наш вагон оказался за перроном, а грузчик расставаться со своей тележкой не желал и всё сгрузил на перроне - дальше пришлось справляться самим.
И вот, мы уже в тамбуре вагона и видим, как медленно проплывает перрон, по которому бегут, теряя свои вещи те, кого задержали при досмотре.
Следующий поезд завтра, граница пересечена, туалеты, магазины, ресторан, ларьки по ту сторону, да и денег на них нет. Остались считанные доллары (61,2 на человека с которыми нужно начинать жизнь в новой стране), за которые, по баснословной цене, им таможенники предоставят необходимое.
Но об этом мы узнаем потом, а пока что располагаемся в указанном нам купе – на три места и, уложив уставшую дочку спать, пытаемся привести в порядок разгромленные чемоданы.
Ненадолго!
Проехав несколько километров поезд, останавливается в чистом поле и в вагон заходят солдаты в советской форме, которые грубо выгоняют нас из купе, сбрасывают чемоданы на пол, заставляют взять ребёнка на руки и приказав повернуться спиной к окнам, чтобы не смотреть на то, что происходит снаружи, начинают открывать какие-то панели в вагоне, подымают полки для постелей и, топчась по разбросанным вещам, подымаются наверх, заглядывая в нишу над коридором, где должны лежать спальные принадлежности купе.
Уезжают враги – с ними иначе нельзя!
Наконец, поезд тронулся, но через очень короткое время останавливается опять и в вагон заходят чешские солдаты. Офицер проверяет наши розовые бумаженции-визы, задаёт несколько простых вопросов на которые легко ответить – мы ничего запретного не везём, лишних денег у нас нет, а всё остальное его не волнует.
Как только чешские пограничники оставили вагон, в купе зашёл проводник с требованием заплатить ему за «перевес» - сказал, что у нас больше, чем положено, иначе нужно будет сойти в Кошице – станции типа Чоп, но на чешской стороне и перевесить багаж. Я-то знал, что лишнего веса нет, но он прицепился и угрожал, требуя доллары.
За это время я успел переодеться и в кармане спортивных шаровар обнаружил трёшку – видимо вложил бывалый тесть. Её я отдал вымогателю, и он оставил нас. Через короткое время появился второй с требованием – «деньги давай, деньги давай».
Я ему сказал, что хватит, что уже дал. Побежал он к напарнику выяснять.
Через минуту прибежал – что ты дал, кричит, что ты дал. Трёшка зелёненькая, вот тот и решил, что получил доллары. Я ему сказал, что доллары не дам — это для начала новой жизни и предложил налить по стакану водки.
Они согласились, при условии, говорят, что и я выпью. В купе рядом ехала семья киевлян нашего возраста, тоже с ребёнком, а в другом ещё одна пожилая пара, орденоносный муж которой не снимал свой пиджак с регалиями.
«Московская» водка экспортного исполнения (0,75литра) была разлита по чайным стаканам между всеми, остатки я оставил проводникам.
Вымогательства прекратились и утром мы были в Братиславе, где, из-за другой колеи, необходимо было менять колёса у вагонов. Создалось окно в час, поэтому я решил отправить открытки родителям, которые, конечно же волновались за нас.
Киевлянин тоже решил это сделать и мы, перепрыгивая через пути помчались в здание вокзала. Денег у нас не было - расплачивались болгарскими сигаретами, которые у нас были.
Открытки были написаны и брошены в какой-то открытый поддон, на который нам указали. Потом оказалось, что они всё-таки пришли по адресам.
Выскочив из вокзала, поезда, мы не увидели – его уже перегнали на другую линию, но недалеко, и оттуда нам махали взволнованные жёны.
Очень скоро мы переехали австрийскую границу, на которой в вагон вошли австрийские солдаты с какими-то очень короткими автоматами и сопровождали нас до самой Вены.
Совсем недавно террористы захватили такой вагон и предъявляли какие-то требования. Были пострадавшие.
Выйдя в коридор вагона, мы вовсю глядели на приближающуюся свободу и где-то, недалеко от вокзала, о котором можно было догадаться по расширяющейся ветви железнодорожных путей, увидели огромную гору разбитых автомобилей.
Проводники-собутыльники злорадно сообщили, что так погибает много австрийцев и нас ждёт то же самое.
Поскольку я даже не представлял, что мы сможем купить машину, то пропустил мимо ушей – нам было не до этого.
На вокзале Вены к нам подошли представители от нескольких разных организаций и спросили куда бы мы хотели ехать.
Ограничением был средний возраст семьи - 20 лет.
Нас это не касалось – мы были моложе, но давно пришли к выводу, что будем жить в Израиле. Киевляне тоже решили ехать в Израиль, потому что отец семейства был футбольным тренером и ему уже обещали работу.
Орденоносец со своей женой решили ехать в другую сторону.
С вокзала повезли нас ночной Веной пустыми, освещёнными жёлтым светом улицам с уже закрытыми магазинами. В одном месте мы проехали мимо мясного, где через стекло витрины можно было видеть половину разделанной туши, висевшей на крючке – это было необычно, такого я не видел с детства и решил, что это муляж.
Привезли обе семьи в лагерь, Вёлендорф, где собирали переселенцев. Там было несколько ангаров, разделённых перегородками, где стояли кровати, тумбочки, столики. Чисто, свежо, удобно. В общем, большое, открытое общежитие.
Лагерь был обнесён несколькими рядами колючей проволоки и снаружи патрулировали солдаты с собаками. Это напоминало концлагерь, и я вглядывался в безразличные лица солдат, но страшно не было – нас просто охраняли.
Стадное чувство призывало держаться своих, а ими была семья киевлян, с которыми познакомились в поезде. Утром отца семейства я увидел, когда он шёл от какого-то небольшого двухэтажного здания. Когда я его спросил, что он там делал он, помявшись, рассказал, что там можно было заказать посылки родным.
Правда, не мог ответить на вопрос почему, узнав, не позвал меня, да я и не утруждался выяснением.
Зайдя в это здание, я встретил немолодого человека, который, услыхав фамилию, сказал, что нас уже ждали – приехавшие раньше рассказывали о тех кого, до получения разрешения долго «мариновали» - нас более полугода.
Я спросил его о знакомом тёщи, с которым она училась до войны – оказалось, что такой существует и, выяснив у него согласен ли, нам дали номер его телефона.
Более двух посылок (только для прямых родственников) заказать было нельзя, и я себе представляю, как были разочарованы друзья, когда их надежды на постоянную поставку подарков не оправдались.
Пробыли мы там чуть больше суток, и я даже успел убедиться в том, что немецкий, который когда-то учил, ещё не выветрился – когда нужно было попросить на кухне молока для дочери, я это сделал без проблем – меня поняли и молока дали.
Вечером нас собрали в другом ангаре, где находились наши чемоданы, всем предложили найти свои, открыть и проверить всё ли на месте. Соображения были понятны – нам нужно было убедиться в безопасности своего багажа и убедить в этом сопровождающих.
Затем, все чемоданы поступали под охрану израильтян, которых я беспардонно разглядывал.
Иврит я начал учить ещё до отъезда по самоучителю «Мори» - «Мой учитель», который получил в своё распоряжение на 10 дней.
Эти дни я просидел в амфитеатре политеха, чтобы издалека видеть кто ко мне приближается и не попасться с запрещённой литературой.
А сейчас начал вслушиваться в произношение слов, когда молодые израильтяне переговаривались между собой.
Язык показался очень мелодичным, певучим хотя в их речи я мог лишь ухватить слово тут, слово там.
Поздним вечером нас погрузили в самолёт и во время его разбега можно было в окошко видеть бронемашину, которая, до момента отрыва самолёта от земли, неслась по взлётной полосе рядом с нами.
На взлёте, и во время полёта, у уснувшей на руках дочки болели ушки, и она, просыпаясь, плакала.
Дали ей соску, чтобы появилась слюна и она могла бы сглатывать уравнивая давление во внутреннем ухе.
В самолёте я увидел людей, каких никогда в жизни не встречал: ни таких лиц, ни таких одежд, ни такого поведения. Хорошо, что Грец уже был проштудирован и я знал о рассеянии – все мы были евреями.
В этом самолёте все пассажиры говорили по-русски – кто чисто, а кто с акцентом разного типа.
По прилёту вся толпа вошла в здание аэропорта, как-то быстро рассредоточившись по группам.
Осталось несколько семей, неохваченных общим волнением.
Начали называть фамилии и, одним из первых, вызвали киевлянина. Вышел он довольно быстро и с гордостью сказал, что его направили в Димону – это близко возле Беер Шевы, где ему прочили место тренера футбольной команды.
Мне никто ничего не прочил, знакомых не было, но я знал, что не имею право резко изменить климат.
Девочке нужно было быть возле моря.
Мне сказали – хорошо и предложили город Арад. Я попросил карту и попросил указать мне место, куда мне предлагали.
Это был небольшой городок возле моря, но море было Мёртвым. Тут молодой парень начал впаривать мне что это до Средиземного моря недалеко, но учеником в школе он был плохим и о существовании масштабов не знал.
В общем, отказался я от Арада и сказав, что поеду только к Средиземному морю, вышел.
Хорошо, что были какие-то печеньица и питьё. Попил я и, взяв дремлющую дочь на руки, пошёл искать место потише. Нашлось такое этажом ниже, где были транспортёры для получения багажа.
Уселся я с ней там на бортике ленты и, пока не задремал видел, что люди, прилетевшие с нами, переговаривались с родственниками в щель между толстыми стёклами, получая советы.
За это время жена попросила возможности позвонить и, без надежды на какой-нибудь результат, связалась со старинным другу своей матери.
Через некоторое время ко мне, нахохлившемуся над уснувшей на руках дочкой, спустилась женщина, сидевшая на распределении, и сказала собираться, но никому ничего не говорить. Я было встрепенулся, но она мне сказала, что распределение получили к морю.
Я ей почему-то поверил и мы, с ещё одной семьёй погрузились в минибус и двинули в путь.
Это был конец июня. Я был в модной тогда нейлоновой рубашке, при галстуке и пиджаке.
Удушливая жара сразу же определила форму одежды.
Сегодня я уже знаю, что везли нас по приморской дороге, на которой и сейчас полно песчаных дюн. Жидкий кустарник и тоскливый жёлтый песок.
Переглянулись мы с женой и больше друг на друга не смотрели.
Наш центр абсорбции действительно был в 50 метрах от моря.
Как только мы вошли в свою комнату к нам начали приходить старожилы, с расспросами и соболезнованиями о том, что мы приехали в Израиль.
Я очень «люблю» желающих положить камни на душу – сразу помогает определиться кто есть, кто.
Друзей мы там нашли почти сразу – по возрасту и семейному статусу. Это был центр абсорбции, для людей с высшим образованием, где можно было найти людей с общими интересами, но и таких было немного.
В этот центр также поселяли людей после «самолётного» процесса – был момент, когда несколько ребят задумали угнать самолёт и перебраться за границу. Сделать они ничего не успели, кто-то в группе был «засланцем» и донёс. Их взяли на лётном поле. Суды, приговоры разной строгости.
Я слыхал об этом по радиостанции «Голос Америки», «Радио Свобода» и вот увидел некоторых из них рядом. Обычные ребята, у которых судьба сложилась так, что они рано поняли сущность тогдашнего режима и, вначале сопротивлялись, а затем решили действовать.
Те, с которыми я встретился не были главными фигурантами процесса – тех приговорили к большим срокам, а двоих даже к расстрелу, которые под давлением мировой общественности заменили пятнадцатью годами лагерей.
Этот центр абсорбции был со столовой, в которой официантами, передавая эстафету друг другу, работали многие из нас.
Посудомойками, теряя кожу с рук от незнакомых моющих средств, работали наши жёны, главным начальником был марокканский еврей Давид, а поварихой – пожилая, горластая Ницца из Триполи. Они, увидев страдания женщин, посоветовали обратиться в медпункт, где дали мази, а сами показали, где находятся резиновые перчатки.
Вначале я старался часто писать письма оставшимся друзьям и родителям, но ответы приходили не на все письма и с большим запозданием. Приходилось ждать полтора месяца, а то и более – быстрей ответ не приходил, если приходил вообще.
Первое время я видел в письмах густые зачёркивания – непонятно что за секреты хотели от меня скрыть цензоры.
Постоянно писала мне только моя бесстрашная мама и, для того чтобы следить за непрерывностью переписки, мы начали вставлять в начале письма пару строчек из какой-то песни, чтобы другой продолжал. Там, в линии нашей переписки поняли, что исчезновение писем стало заметным и они перестали пропадать. Зачёркивания в письмах прекратились тоже, но перлюстрации продолжались и это можно было видеть по давленным штампикам с номером на внутренней стороне конвертов, которые открывали с другой стороны.
А если я хотел сообщить что-то важное – был код, о котором мы договорились с братом и знак, что это письмо нужно читать внимательно.
Через три недели после приезда у нашей девочки поднялась температура, начались рвота и понос.
Директриса центра абсорбции вызвала такси и нас отвезли в больницу ближайшего города. Там быстро узнали симптомы, дали ребёнку розовый сироп, подержали несколько часов, чтобы убедиться, что она в порядке и отпустили.
Такси взять было не тяжело, но как объяснить куда ехать? Хорошо, что таксист, кроме иврита, говорил на английском, французском, и немного по-немецки, который я учил много лет.
Разобрались, приехали куда нужно, но мне было стыдно, что советский инженер уступал в знаниях простому таксисту. Потом я понял, что от этого зависит их заработок и узнал, что при получении прав, таксисты сдают экзамен по минимальному знанию этих языков.
Процесс изучения языка был рассчитан на 5 месяцев, но многие ребята работу находили раньше и центр абсорбции пустел. Окрепнув, семьи получали временные квартиры и разъезжались, вывозя с собой тот небольшой «скарб», который они, за это время, успели накопить.
Стараясь познакомиться со страной, я своим новым друзьям, помогал погрузить их груз и, приехав на место, разгрузить.
Возвращался с этим же шофёром, который был рад неожиданному помощнику – это входило в его обязанности.
О полученной работе рассказывали разное – был один, который устроился где-то главным инженером и учил местных неумёх тонкостям их специальности.
Я, сравнивая его достижения со своими официантскими, каждый раз сокрушался в душе о том, какой я неудачник. Но постепенно всё стало на свои места – Гришка оказался обычным треплом, и семья быстро уехала в Штаты, где он начал работать шофёром, развозя хлеб одной из пекарен.
Подкатывалась осень. У моря вечерами становилось сыро и холодно, а мы не имели тёплой одежды. Пришло время тратить заработанные деньги. Вышли на скоростное шоссе, до которого было 4,5 км. Сели на автобус и приехали в ближайший город Нетанию. Купили подарки друзьям, которые в долгом ожидании прекратили писать. Родным, разумеется, тоже.
Через некоторое время нашлась работа близкая к специальности, правда далеко.
Вставал рано, возвращался поздно, платили больше, чем официантские, но это было в 3,5 раза ниже зарплаты нашего начальника по кухне.
Что за несправедливость!
Зима была тяжёлой – дожди лились так, что казалось, будто над тобой постоянно переворачивают ведро с водой. Ветры подымали волны такой высоты, что докатывались до дороги. Приходилось перебираться по заборам и всё это в кромешной тьме.
Я об этом домой не писал, как и о многих других, бывающих в дороге неприятностях.
Писал о покорениях и достижениях.
Временную квартиру получили в Ришон-ле-Ционе.
Уже не нужно было ездить по часу на попутках на работу. И это только до Тель Авива, а оттуда уже шёл рабочий автобус, где можно было, минут 40, подремать.
Там, в Ришон-ле-Ционе, у нас родился сын и отец написал первое письмо. Написал на иврите, который он учил в еврейском «хедере» ещё до революции.
Он, всегда суровый и неулыбчивый, воспылав любовью к внуку, фотография которого к ним уже прибыла, пытался создать с ним - далёким и незнакомым, духовную связь и компенсировать любовь, которой не баловал нас с братом в детстве и юности.
Я был доволен тем, что согрел его старое и больное сердце, и осмелился предложить прислать вызов для переезда в Израиль.
Выкраивая деньги из своей мизерной зарплаты, мы уже сумели переслать им 1000 рублей и стало понятно, что раз в три месяца, даже если их вообще оставят без средств к существованию, сможем это делать. Это перекрывало две пенсии родителей и зарплату брата-шахтёра.
Решение не приходило!
Всего шесть лет назад в 1967 году, когда шла Шестидневная война, отец сказал, что он бы поехал - тогда ещё был порох, но прошли годы и стало тяжело решиться, оторваться от привычного, а брат был инертен.
И, вместо согласия, дождался я известия о смерти отца, пришедшего с обычным опозданием.
Это случилось в феврале.
Были жгучие, лютые морозы.
Открытый гроб через весь город везли на кладбище, как там было принято, на машине с открытым задним бортом, а по сторонам поставили скамейки для сопровождавших.
Редкие родственники, бывшие на похоронах, а потом приехавшие в Израиль рассказывали, что, когда машину потряхивало на кочках, отец в гробу стучал.
Этот рассказ сопровождает меня постоянно.
Отца родственники любили, они помнили его молодым, весёлым задиристым – он и был с ними таким, а с нами, сам оставшись в одиннадцать лет без отца, как вести себя не знал.
Брат к этому времени жил уже с женой, её двумя детьми и они, несмотря на две зарплаты бедствовали, а для поддержания семейного бюджета вязали детские шапочки, которые продавала на базаре мама.
Пенсия отца была намного выше пенсии мамы. Я, поняв, что, овдовев, бедствует, в первую очередь она, начал искать возможности высылать чаще посылки и деньги. Но ей почти ничего не доставалось.
Нашей соседке – больной женщине, провели отдельную телефонную линию, и я попросил её разрешить мне позвонить маме. С одного раза не получилось – причины были разными, но в конце концов, в один из дней нас соединили и я, впервые за многие годы, услыхал родной голос. Я сказал маме, что высылаю ей вызов на приезд, на что в ответ она сказала: «ой сыноченька, доеду ли я»?
Через несколько дней, взяв отпуск на работе я поехал в Тель-Авив и оформил вызов, а обратной дороге заехал домой проверить чем, во время каникул, занимается наш сын. Он игрался со своим товарищем и, внимательно посмотрев на меня, подал мне телеграмму, которая была от моего брата.
В ней было написано: «Наша мама умерла»!
Ровно через 9 лет после смерти отца с разницей в 3 дня.
Тоска охватила душу, ноги подкосились, и я сел на пол.
И заплакал!
Сын впервые увидел мои слёзы и своим чутким сердцем всё понял – сел рядом и, обняв мои ноги, тихо, горько плакал вместе со мной.
Его друг незаметно ушёл из дома, а мы сидели и плакали.
Каждый о своём!
Он, как я понимал, о том, что так никогда не увидит, и не услышит свою бабушку, не сможет почувствовать тепло её души, больше не получит от неё подарки, которые на его глазах разбирались алчными руками ближайшей родни.
А я о том, что даже на похороны, также, как и к отцу приехать не смогу – я всё ещё был из стана врагов.
Мы осиротели!
Это было настолько неправдоподобно, что пока я не услыхал об этом от брата, по телефону, не мог поверить.