Продолжение
- Уходи! Бери детей и уходи! – Степан Иванович Пушков сидел на корточках у стенки хлева соседей Лариных, курил.
Потому как в хлеву Пушковых стоял со вчерашнего дня замаскированный танк, а в их доме хозяйничали немцы.
Вот и пришлось перебраться к соседям.
Солнце уже встало, пробивалось сквозь неплотно лежащие брёвна, рассевалось лучами.
Немцы умывались во дворе, поливая друг другу с больших алюминиевых кружек, а то и прямо из вёдер, смеялись.
Фыркали немецкие битюги, жевали свежескошенную траву, брошенную охапками по ту сторону плетня.
У дома Пушковых была та же картина.
Впрочем, такая же или похожая картина была почти у каждого дома.
Практически не было видно дыма из печных труб. Не топились печи, не готовилась в них нехитрая крестьянская еда. Потому как хозяйничали в избах незваные гости.
Зато дымили полевые кухни.
Украдкой, по углам дворов, а то на облоге или даже в саду под яблонькой некоторые из сельчан пытались развести костерок на таганке, вскипятить воду в чугунке, кинуть туда горсть-другую крупы или несколько картофелин, сварить какое-никакое варево, поесть самому, накормить близких.
Агафья только что подоила корову, выгнала в поле. Слава богу, уцелела коровёнка.
Ещё с вечера перегнали её в хлев Лариных, ночевала вместе с хозяевами.
Немцы не препятствовали, когда местный пастух с утра с того краю деревни огласил привычно:
- Не зевай, выгоняй! Поспешай выгонять, а то будешь догонять! – и громко лязгал кнутом, напоминая, что жизнь не остановилась и надо жить дальше.
- Чего так, батя? – к отцу подсел сын Сашка, тронул за плечо, напомнил о предложении родителя всем уходить. – Может, и я сгожусь? С тобой останусь?
- Ты? – сильно затянувшись, Степан Иванович посмотрел на сына. – Нет, сынок. Это должен сделать я. Только я!
- Чего удумал, отец? – Агафья процеживала молоко, внимательно прислушивалась к разговору мужиков.
- Не прощу, мать, не прощу! – Степан Иванович пальцами с яростью вдавил окурок в землю, словно он виноват во всех бедах. – Вот похороним Лариных, и баста!
- Ты это к чему, отец? – снова спросила жена. – Если что, подумай о нас, о детях.
- Я подумал, мать, всё взвесил. Ночь не спал, думал.
- Знаю, что не спал. И я не спала.
Разговор прервался: во двор стали сходиться люди на похороны убитой немцами накануне семьи Лариных: Авдотьи и её двоих детей.
Принесли два гроба.
В один положили мать, в другой – сына и дочку, установили на лавки посреди двора, рядышком.
- Извиняйте, ребятки, что не по-людски вас, вместе, а не по отдельности, как подобает по вере нашей православной, - крестился над гробом с детишками бывший деревенский кузнец дед Фёдор Кулешов, не потерявший и к старости богатырского телосложения. – Себе гробик сладил, на свою смертушку приберёг, да, видишь, как оно-то в жизни, итить его в оглоблю. Прибрал на горище, думал, помру спокойно, схоронят без хлопот. Так куда там! Принесла нечистая антихриста, убивают почём здря православный народ, - старик переминался с ноги на ногу, то и дело осенял себя крестным знамением.
Постоял немного, понаблюдал за всё прибывающими во двор односельчанами, с кем-то даже здоровался кивком головы.
- С душой мастерил домовину-то, - продолжил старик, обращаясь к лежащим в гробу детишкам. - Значит, покойно вам в ней будет. И тесно не будет. Я ж под себя делал. А рост у меня ещё тот, сами знаете. На двоих рассчитан был родителями моими, а мне одному достался. Так что, не в обиде вы на меня должны быть, не в обиде. Вольготно вам тут, ребятки, вольготно. И-э-э-эх, раз туды твою кочерыжку! Вам бы жить да жить, вам бы солнышку радоваться, матку с батькой радовать, стариков ублажать своими голосами, жизню свою строить, батьку с войны дожидаться, – дед расчувствовался, захлюпал носом, стал кашлять чаще обычного, тереть вдруг заслезившиеся глаза. – Вы же для нас с бабкой как солнышко, как услада наша в старости. Кто же думал, что детишки раньше старика в гроб лягут? Я ж их… я ж их… души не чаял, вот как. А их… а их… это ж рази люди немцы эти после этого? Им же что собаку убить, что дитёнка, что мамку их. Вот и думай тут… - дедушка снова замолчал.
Стоял, опираясь на гроб с детишками, смотрел в землю.
То вдруг вскидывал голову, обводил невидящим взглядом двор, односельчан, чаше обычного кашлял.
А то и делал шаг в сторону другого гроба, касался его дрожащими руками, смотрел в застывшее лицо дочери, качал головой, словно не веря в страшную явь.
Потом снова наклонился над соседним гробом, почти касаясь губами мёртвых тел ребятишек, говорил:
- Похороним вас в одной могилке с вашей мамкой, детки. Одно скажу, мои хорошие: бабка цветы на вашу могилку высадит, она обещалась. Больно их любила ваша мамка при жизни. И обязательно чтоб ромашки были. И липу обязательно посадим, обязательно. А я скамейку излажу и качельки рядом сгоношу. Вы же при жизни любили качаться на качельках, что я изладил для вас на липе при вашей избе. Вот и будет вам от меня и от бабки подарок. Мы будем с бабкой приходить к вам, сядем на лавку, поговорим с вами, болячками своими пожалуемся, и нам легче станет. И вам будет веселее. Не скучно там будет. А души ваши детские, невинные, будут ублажаться запахами трав да ромашек, птахи песни петь станут, пчёлы и иная полезная тварь жужжать будут над липовым цветом, а на качельках… на качельках… - старик не сдержался, расплакался, выпрямился, воздев руки к небу.
- Господи! Прими души внуков моих, прими, умоляю! И мамку их, она ж моя дочка, не разлучи их там, на небесах, Господи! За что-о-о? За что их, Господи? – почти кричал дед Фёдор.
Степан Иванович подошёл к нему, положил руку на плечо, сжал.
- Крепись, дядя Федор, крепись, Фёдор Григорьевич.
Стали подходить иные женщины, мужчины, успокаивали старика, говорили что-то.
Но он их не слышал.
И не видел.
Стоял, отрешённый, устремив залитый слезами взгляд вверх, туда, где ему виделась защита от земных бед, от несправедливости, от горя людского.
Жена его, бабушка Марья, стояла рядом, между гробами, наклоняясь то к дочери, то к внукам.
Потом и она вслед мужу устремила свой взор туда же, вверх.
Только глаза сухо блестели, выплаканные ранее слёзы не лились из них.
Душа высохла.
Усохла, истощилась.
Умерла душа вслед за дочкой и за внуками.
Вот и не было слёз.
Лишь бледные губы шептали что-то беззвучно.
Люди отошли от стариков, оставили их одних с их горем-бедою.
Одних, посреди двора. А рядом с ними – гробы с дочерью и внуками.
Люди тоже стояли с каменными лицами, лишь желваки играли.
Да крепко сжимались кулаки.
- Raus hier!* – к сельчанам подошёл немецкий солдат, стал оттеснять толпу со двора на улицу. – Schnell!**
Сельчане в спешке стали покидать двор.
- Так куда ж нам? – дед Фёдор повёл рукой в сторону гробов. – Это ж внуки мои, дочка тут моя, а ты нас со двора. Схоронить ба по-христиански.
Оставшись один на один с гробами, солдат плюнул в их сторону, брезгливо поморщился.
- Schwein! Raus hier!***
Ударом ноги выбил из-под гроба с детишками лавку.
Гроб наклонился, упал на траву.
Из него выпали тела детишек.
Солдат подошёл к гробу с телом Авдотьи Лариной.
Так же ударом ноги скинул и его на землю.
Люди ахнули.
- Да… да… - захлебнулся от гнева старый кузнец. – Да ты что творишь, паршивец?
Не раздумывая, дед Фёдор схватил солдата за горло, сильно сжал, оторвал от земли.
- Да ты… да ты… не человек ты, вот кто, - старик всё сжимал и сжимал горло солдату.
Односельчане замерли, скованные и резким, грубым поведением солдата, и неожиданными ответными действиями Фёдора Григорьевича.
Сначала немец ещё сопротивлялся, пока тело не обмякло в руках старого кузнеца.
Дед Фёдор ещё с мгновение подержал его, потом опустил на землю, сам выпрямился, перекрестился.
- Вон оно как, детки, получилось, - произнёс, словно продолжая беседу с мёртвыми внуками, не переставая осенять себя:
- Прости, Господи, душу мою грешную.
Во двор Лариных забежала группа немецких солдат, повалили кузнеца, связали руки.
Старика привязали к липе, что росла сразу за плетнём.
Так, привязанным, он стоял до тех пор, пока к дому Лариных не согнали всех жителей Пустошки.
Сначала немцы сняли детские качельки, которые были зацеплены за сук.
Через этот же сук перебросили верёвку.
С колхозного ледника принесли крюк, на который подвешивали туши, закрепили к верёвке.
Отвязали старика от дерева, бросили на землю.
Несколько солдат навалились на него, вогнали крюк под подбородок, за нижнюю челюсть.
Старик закричал.
Четверо солдат взялись за другой конец веревки, стали поднимать деревенского кузнеца, отрывать от земли.
Жена его, бабушка Марья, кинулась к мужу, заголосила.
Женщины остановили её, затолкали вглубь толпы.
Солдаты поднимали деда Фёдора, пока голова старика не упёрлась в сук, а ноги в лаптях еле-еле касались земли.
Его огромное израненное тело висело как раз на том месте, где когда-то он смастерил для внуков качельки.
И тело его раскачивалось.
Он ещё был жив.
Сельчане видели, как судорожно дёргалось тело старика; слышали, как тяжело, со свистом втягивал в себя воздух; как с не меньшим свистом выдыхал его.
Один из немцев на ломанном русском языке пояснил, чтобы никто не смел подходить к казнённому деду трое суток.
- Драй день унд драй ночь, - для убедительности показывал три пальца и делал жест по шее. – Драй!
…Лариных в спешке похоронили.
Их дом односельчане старались обходить. Или хотя бы не приближаться к нему.
А вот во дворе Лариных, по его центру, где совсем недавно стояли гробы, немцы вкопали два столбика, закрепили перекладину, соорудив таким образом отхожее место.
…Степан Иванович стоял, облокотившись на плетень, смотрел на подвешенного за крюк деда Фёдора, курил какую по счёту за сегодняшний день папиросу.
Он даже кисет с табаком не выпускал из рук.
Жена с сыновьями ушли в огород, чтобы хоть что-то прибрать с грядок, спрятать на чёрный день.
А, главное, чтобы не видеть этой страшной картины.
Тело старика то и дело содрогалось то ли от судороги, то ли жизнь постепенно покидала его, уходила. Однако видно было, что старик пока ещё жив.
- Лучше бы пристрелили, - шептал Степан Иванович, с силой затягиваясь папиросным дымом. – Лучше бы… чем так.
Потом он наблюдал, как выгнали танк, который стоял в укрытии в сарае Пушковых; как танкисты что-то подтягивали на нём, протирали, смазывали.
Запряжённая парой битюгов, по деревенской улице неспешно продвигалась немецкая полевая кухня с обедом, останавливалась у того или иного двора. К ней спешили солдаты, получали свои порции, и она следовала дальше.
Когда кухня остановилась у дома Пушковых, танковый экипаж направился к ней.
Танк остался стоять с заведённым мотором.
Неспешно, словно прогуливаясь, Степан Иванович подошёл к танку, обошёл вокруг.
У гусеницы, на земле, лежало обмундирование какого-то танкиста: технический комбинезон и ремень с кобурой поверх него.
Степан Иванович заволновался вдруг, лицо покрылось испариной.
Быстро, по-воровски огляделся, даже присел почему-то.
Там, за домом, во дворе, за самодельным столом, немцы обедали.
Видеть его не могли.
Недолго думая, вытащил пистолет из кобуры, передёрнул затвор, дослал патрон в патронник.
Крадучись и поминутно оглядываясь, Степан Иванович пересёк двор Лариных, подошёл к липе, на которой висел деревенский кузнец.
- Прости, дядя Фёдор, но больше ничем помочь не могу, - прошептал скорее себе, чем старому кузнецу и выстрелил в старика.
Целился в стариковское сердце.
Он ещё увидел, как тело дёрнулось и безжизненно обмякло.
Присев, Степан Иванович метнулся вдоль плетня за хлев, к танку, заскочил в него. В спешке пробрался на место механика-водителя, и уже оттуда видел, как немцы бродили по двору Лариных, а то и замирали, глядя на труп старого деревенского кузнеца, о чём-то совещались, говорили, то и дело недоумённо разводя руками.
Потом подъехала легковая машина. Из неё вылез какой-то начальник.
Что это какой-то командир, Степан Иванович понял, когда немцы замерли перед ним по стойке смирно.
Всё это время непроизвольно руки и ноги Пушкова касались то педалей, то рычагов танка.
Пока ещё неосознанно, но осваивал незнакомую, однако понятную ему технику, привыкал. Это была его стихия. Пусть танк был другого предназначения, не для мира, а для войны. Но и Степан Иванович Пушков, находясь внутри вражеского танка, уже не ощущал себя трактористом, хлеборобом, а подсознательно чувствовал себя солдатом, защитником своей земли.
Он так и не смог стать лётчиком, осуществить свою мечту, взмыть над землёй, увидеть счастье где-то там, за горизонтом, с высоты.
А здесь, вглядываясь в узкую щель с места механика-водителя танка, вдруг понял, что увидеть счастье можно и через этот лючок.
Ещё с мгновение он словно вживался в новое положение, потом, выжав сцепление, несколько раз то включал, то выключал скорость, не трогаясь с места.
Но когда в его сторону направился экипаж, Пушков уже дал ход танку, поехал ему навстречу.
Кухня, битюги, повозки, легковая машина, орудия, попадали под гусеницы многотонной махины. Испуганные лица убегающих солдат – всё это мелькало перед глазами бывшего лучшего тракториста районной МТС, а потом и бригадира колхозной бригады, страстно мечтавшего стать лётчиком.
Гранату, брошенную сверху через люк внутрь танка, он не видел, не заметил и не почувствовал её смертельного холода.
Но сам танк ещё двигался потом, пока не свалился в карьер, что за колхозной конюшней, перевернулся, и застыл башней вниз.
Лишь гусеницы ещё продолжали вращаться какое-то время, пока не вспыхнуло разлитое топливо, и весь танк охватило огнём.
* Raus hier! (нем.) - вон отсюда.
**Schnell! (нем.) - быстро!
*** Schwein! Raus hier (нем.) - Свиньи! Пошёл вон!
Продолжение следует.