Охотник до жизни

               

                ОХОТНИК ДО ЖИЗНИ

                рассказ

    Прекрасным учителем был он когда-то и даже  помыслить не мог о другом каком-то деле, о другой работе, способной поработить его так же вдохновенно, как учительство. Но в девяностые годы прошлого века судьба страны переломилась пополам, чтоб не сказать, на куски разлетелась, и тогда охота – не очень-то большое увлечение – стала для него новой профессией, которая давала возможность семье зубы на полку не положить.
      Заделавшись охотником, он изменился до неузнаваемости. Забородател, огрубел, но не душою, а телом. Неприхотливым стал в еде, одежде. В роли мужественного добытчика он сам себе нравился. Без труда мог мастерить ловушки, петли, сооружать  солонцы для сохатого, построить лабаз на деревьях, поставить на озере хитрый шалаш – скрадок на гуся или утку. Будучи кормильцем, он крепко и уверенно держался на ногах, подковками на сапогах позванивал, будто гусарскими серебряными шпорами. А потом семьи не стало, и охотник пошатнулся, да так пошатнулся, что вот-вот, казалось, рухнет в тартарары.
       В последнее время из тайги он редко в посёлок выгребался. Зимой на лыжах пилил сугробы. Летом – пешком с батожком. Дом его, горделиво стоящий на бугристых закрайках посёлка, осиротел три с половиною года назад. Жену похоронил – несчастный случай на маслозаводе. А  сын уехал в город,  открыл там какую-то фирму по производству мыльных пузырей.   
       На исходе весны, когда глухари на токовищах дурели, когда под ярким солнцем снеговьё полыхало белыми пожарами, у охотника патроны кончились. Делать нечего – пошёл за перевал по сырой и густо пахнущей земле, в разноцветный наряд одевающейся.  Зелёные крылья раскинул папоротник орляк. Ветреница будто  кокетничала с ветром – там и тут пританцовывала. Поляны повсюду прострелены синими и жёлтыми прострелами – подснежниками. Красота в тайге весной.  Восторг. Дышишь полной грудью, будто пьёшь весёлое винцо. Только весёлости хватило ненадолго.
      Возле посёлка берег застроили каменными теремами – по два и по три этажа. И заборы во многих местах  поставили так, что они на железных своих зелёных и чёрно покрашенных лапах прямо в реку зашли, как будто хозяева тех теремов вместе с землёю купили и эту проворную реку – каждый себе отхватил по куску водоохранной зоны, посягать на которую закон запрещает. Но закон что дышло – как повернул, так и вышло.
    «Чёрта с два теперь народ пройдёт по берегу, и не искупаешься, конечно, – подумал охотник и сплюнул в сердцах. – Весёленькое время наступило. Окапитализдили. Давно я не ходил тут. И что теперь? Как лучше-то?»
      Он заставил себя успокоиться и шуранул в обход – два  километра с гаком. Ходок он был отличный и вновь повеселел, созерцая с детства милые пейзажи. И опять весёлости хватило ненадолго. На подходе к дому сердце неожиданно дало  спотыкача. Охотник почуял неладное. И не ошибся.
       Легковая машина соседа Пиндюрина остановилась возле него – уже у калитки. 
       -Здорово, бродяга! – выходя из машины, окликнул сосед и подбородком кивнул на избу. – Там у тебя непрошеные гости пошакалили на днях. Я шуганул, только поздно. Был на работе, возвращаюсь, вижу, свет в окошках…   
       -Разберёмся, - мрачно сказал охотник.
       Они вдвоём вошли в избу. Непрошеные гости – сразу видно –  вволю порезвились. Всё вверх дном перевернули, утащили, что могли.
      -Этих козлов нынче много, - загоревал сосед, но голос  бодрый, -  много не только в посёлке или в районе – по всей Руси великой.
      -Оно и понятно, - надсадно вздыхая, согласился охотник. - Мудрецы, которые засели  в Белокаменной, сыграли по-крупному. Рассовали по карманам заводы и фабрики, аэродромы, причалы, вокзалы. Так почему бы эту хату не бомбануть вахлакам поселковым, которым похмелиться не на что. И  управы на них не найдёшь.  Бесполезно. Это всё равно, что в камень гвозди забивать. Такие наступили времена, мать их за ногу.
       Пиндюрин брезгливо поморщился, глядя куда-то за печь.
       -Ну, я пойду. Дела.
       -Иди. Хотя постой. Там это, лавка-то наша работает? Патронов надо взять.
       -Магазин? Хо-хо! Спохватился! Больше месяца как на замке.
       -А что такое?
       -Москвичи купили на корню, теперь сдают  в аренду.
       -Ну, так что?
       -А то, что аренда по космическим ценам. Никто не хочет брать.
       -А как же вы теперь?
       -А кто как может. В соседнее село мотаемся за булкой хлеба, за бутылкой водки. Во как, брат. Дожились. Ладно, побегу. Встреча с партнёрами. 
       Оставшись в одиночестве, охотник какое-то время сутуло, побито сидел посреди пустой и выстывшей избы, распотрошенной от чердака до подпола. Сидел, ощущая себя, свою душу в таком же разбойном распотрошении. На стенах – гвоздём или ножом – нацарапана кошмарная похабщина, которая, впрочем, сегодня встречается и в книгах, и в телевизоре. На полу, затоптанном будто бы козлиными грязными копытьями,  валялись фотографии, красноречиво говорящие о том, какой он был жадный до жизни в Советском Союзе. Вот они с женой на Юге, а вот он на Севере. Вот он стоит на вершине Памира, а вот они с женою под землей в пещере Чуфут-Кале, которая в Крыму. Кроме фотографий на полу разбросаны десятки книг: белые крылья по-птичьи раскинули учебники истории, ботаники…
       За окном железным зубом клацнула калитка, и охотник встряхнул головой, освобождаясь от забытья.
      Каблуки прострочили в сенях. С той стороны двери кто-то помедлил и на пороге – вот уж кого не ждал – появилась молодая женщина, слегка смущённая, скромно и со вкусом нарядившаяся. Это была учительница, бывшая коллега, давно не равнодушная к нему. Хорошая учительница, по душе ему была она – кроткая, безропотная. Нравились её в  тугую косу заплетённые светло-русые волосы и такие же необыкновенно светло-русые глаза, полные древней какой-то печали. Златовласка, Златоглазка, так он окрестил её давно,  когда  молодая учительница, приехав из области, только-только начинала школярить.
       -Пойдёмте отсюда! – поторопил охотник, покосившись на разбойный беспорядок.
       Златоглазка, теребя концы лёгкого цветистого платка, вокруг шеи повязанного, осмотрела горницу.
      -А может, я вам помогу тут прибраться?
      -Не надо. Я сам. Я теперь самостоятельный такой…
      -Ну, почему? Мне не трудно.
      -Нет, нет. На веранду идёмте. Вот сюда. Присаживайтесь. Хотя, наверно, пыльно, а вы в таком наряде…
      -Да я ведь не принцесса на горошине. Я скорее та, что осталась на бобах.
     -Вы на бобах, а я бобыль. У нас есть что-то общее.  – Криво усмехаясь, он вернулся к оборванной фразе:  – Я теперь такой самостоятельный, что просто ужас. Даже хлеб выпекать научился, не говоря уже о том, чтобы стирать, подметать, мыть полы. Жизнь, она такая. Старшина у нас на флоте, помню, говорил: жизнь, она заставит сопливых целовать.  Прошу прощения за эту лирику. Вы откуда узнали, что я из тайги?
      -Земля слухом полнится.
      -О! Если б только слухом, так это ради бога. А то ведь в последние годы земля чёрт знает, чем переполнена. Пожары. Наводнения. Вот начинается лето и снова тайга запластает на сто километров.
      Они помолчали.
      -Не надоело? В тайге-то.
      -Нормально. Привык. – Изображая улыбку, он оскалил зубы цвета янтаря и охры – много курит. – Свобода и воля в тайге. Всё нормально.
     -В школу не тянет?
     -Да как вам сказать? Школа-то теперь всё больше напоминает  грустную пародию. Своё образование похерили – взяли у Запада какие-то странные дурацкие тесты. Баба Яга по классам летает на метле.  Ну, в смысле – ЕГЭ. У меня в тайге транзисторный приёмник, так что я в курсе этих новаций. Куда она катится, наша русская школа? Боже ты мой! Вы знаете, к примеру, что такое петрикор? Это запах земли после дождя. А что такое «вау»? Это просто-напросто русское «Ого!»  А что такое «фейк»? И почему бы не сказать по-русски: «фальшь»? А взять, к примеру, эти несчастные шпаргалки, узаконенные Министерством образования.  Четырёхтомный «Тихий Дон» изучают по шпаргалке в двадцать пять страниц. «Войну и мир»  штудируют по шпаргалке в десять, пятнадцать страниц. Это как? Это что? Это школа для умственно отсталых? Да как же я туда пойду преподавать? Да никогда. Правда, порою всё же преподаю. Во сне. Стою возле доски, а рядом лоботряс какой-нибудь, который говорит мне, что Печорин – это житель Печоры. Был у меня такой вундеркинд.
      Улыбнувшись, Златоглазка смущённо сказала:
     -А я сегодня вас увидела во сне и поняла, что вы должны придти или приехать.
     -Серьёзно? Сон в руку? Королевская дорога в бессознательное? Это у Зигмунда Фрейда есть такой постулат: «Сновидения – это королевская дорога в бессознательное. А я, грешным делом подумал, что Пиндюрин слух распустил.
     -Кто? Ваш сосед? Да что вы! Он теперь деловой господин. Ему даже некогда дневник у  сына проверить.
      -Деловой. Но, откровенно говоря, иногда он кажется мне  жизнерадостным идиотом. Есть машина, деньги и в закромах полно, а всё остальное – гори синим пламенем.  Главное – сам в шоколаде. А то, что творится с державой – это человека нисколько не волнует, вот что горько, печально.
       -Печально, - сказала Златоглазка, только уже о чём-то своём.  – Вы надолго?
      -Да что мне тут делать – надолго-то? В этой пустоте, в  холодине.
      -А вы приходите ко мне. Погреетесь. Я покормлю. Вы хотя  и самостоятельный, но такого борща и стряпнины такой всё равно не ели.
      -Ни ели и ни пихты, ни кедра, ни сосны! – скаламбурил охотник и твёрдо добавил: – Нет, не приду. Ни к чему всё это. Мы уже с вами обсуждали эту тему. Видно, я уродился таким.  А вы молодая, шикарная женщина. Почему вы себе не найдёте…
     -Наверно, потому, что не ищу. А возраст, мой возраст, который вас смущает – это, простите, не аргумент. Теперь у нас встречаются супружеские пары, у которых разница бывает и в тридцать лет, и в сорок. И ничего, живут себе. И счастливо живут.
     -Бог им судья.
     Поговорили немного ещё. Помолчали, слушая полёт шмеля – залетел в полураскрытую дверь и не мог найти обратную дорогу.
     Златоглазка поднялась и, опять потеребив концы платка, вокруг шеи  повязанного, опустила голову.
    -Ну, я пойду, - сказала робко, в надежде, должно быть, на то, что её остановят.
     Он тоже поднялся. Молча следом пошёл. Глядел на тугую светло-русую косу, достающую до пояса, и ощущал горячее  желание остановить её, обнять, поцеловать – не от любви, скорей всего, от жалости. 
       Проводив, постоял у калитки. Железный ржавый зуб затвора пошатал – скоро, однако, вырвется и надо бы тут немного поработать «стоматологом». Но колготиться по хозяйству не хотелось, хоть убей.
      Сапогами шаркая по влажной мураве – двор задичал без присмотра – охотник вернулся в разорённый, оскорблённый дом и  глубине души посожалел, что отказался от помощи в уборке. Самому-то не хотелось валандаться.  Впрочем, правильно сделал, что отказался. Она хоть не принцесса на горошине, но допускать её к уборке такого бардака –  это было бы кошмаром и позором.
    «Ничего, я сам управлюсь. Я сегодня буду генералом! –  Он пытался бодриться. – Генеральную уборку сделаю. Ох, твари! Ох, Скоты! Накормить бы вас вот этим…»
     Через «не хочу» он долго, тщательно прибирался в доме, с тошнотою в горле ощущая мерзопакостно смердящее дерьмо и кислоту мочи, ещё не высохшей около печки, в которую вместо поленьев шакальё наторкало с дюжину пустых пивных и водочных бутылок.
     Захотелось покурить, перебить отвратительно страшную вонь.  Но жена не любила табачину в избе, и память механически одёрнула: не надо.  Он папиросу потискал в зубах цвета янтаря и охры.  Прикуривать не стал. Потопал на веранду, а затем в какой-то дальний уголок.
     В пасмурной пристройке, в промозглой ухоронке, куда шакальё не добралось, он  отыскал патроны, не подозревая, что они долго тут скучали и порох отсырел. Патронов немного, а лавка закрыта. Можно, конечно, пройтись по посёлку, у мужиков знакомых патроны попросить. А можно пороху нашкарябать по сусекам, есть пыжи, дроболейка имеется – нетрудно самому заряды замастырить. Но охотнику вдруг стало всё равно: много ли, мало патронов – без разницы. Где-то в потаённых глубинах подсознания рождалось ощущение покоя, перетекающего в полное равнодушие и полную отрешённость от новой русской жизни, с ног на голову перевернувшейся. Теперь ему был нужен только один патрон. Лучше, конечно, два. Ведь у него двустволка. 
      После похорон жены и после предательства сына – именно так он расценил его отъезд – в душе у охотника что-то словно бы треснуло: так бывает с камнем, перегревшимся на солнцепёке, или наоборот – если придавит жуткий морозяка.   А сегодня, когда он увидел оскорблённый, разграбленный дом, трещина дошла до самой сокровенной сердцевины, до той глубины, где годами хранилось то, что называют смыслом жизни.
      Уходя, он оглянулся – уже за огородом, несколько лет не паханном, задичавшим лебедой, лопухами, татарником и другою дурниной. Длинный взгляд его, прицельно заострившийся, воткнулся в холодный и пустой, темно-синеватый сеновал. В памяти мелькнули молодые годы, лирические шалости с женой на свежем сене, способном опьянить таёжно-луговым богатым благодухом.  Несколько раз они летом ночевничать устраивались на сеновале, и поутру изумлялись: простые сучковатые дыры на крыше постепенно становились золотыми, наливаясь кровью зреющей  зари, просвистанной шальными соловьями, сойками,  зарянками. 
      Никогда, нигде и ни с кем ничего подобного не сможет испытать он, не сумеет, да и не захочет. Никакая Златоглазка заменить не в силах…
      Резко отвернувшись, он поморщился, заскрипел зубами и головой встряхнул – фуражка едва не слетела. Что было, то было,  быльём поросло. Не хватало ещё тут рассентименталиться.
      Странное дело: ходил он как будто недолго, но когда возвратился в тайгу – мрачно удивился переменам.
      Лето начинало ликовать. Лето поднималось в полный рост, голубыми глазами сияло, потряхивало белыми кудрями облаков.  Лето набирало  силу и размах – жутковато-радостный размах могучих молний, размах ветров, размах крупнокалиберных дождей, дробью осыпающих округу.  И день за днём в предгорьях всё ярче, всё смелее стелилась по лугам размашистая роскошь разнотравья, разноцветья, которое не знало и не хотело знать, что где-то на подворьях за рекой мужики зазвонисто и ловко точат литовки, горящие серебристым оскалом, бабы собирают вилы, грабли, котелки походные для варева.
      Зимовьё, в котором жил охотник, встретило его немым укором. Стеклянный глаз окна разбит, на двери глубокие борозды  когтей. На сырой земле тяжёлый отпечаток лапы, который можно спутать с босоногим  человечьим следом. Медведь хотел забраться,  но не сумел.
       Ещё вчера охотник был бы встревожен и раздосадован этим неожиданным визитом, а сегодня даже бровью не повёл. Ну, приходил и приходил, какая разница. Может, случайный гость, а может, нет. Может, приходил могучий муж-медведь, а может, повзрослевший сын-медведь. В прошлом году охотник медведицу ухлопал у реки.  Шикарную шкуру содрал – с мордой, хвостом и когтями. И  продать удалось очень дорого барину какому-то из новых русских. Деньги сыну отдал – на развитие бизнеса выпросил. Ну и себе оставил: продуктов прикупил, боеприпасов, про табак  и водку не забыл. После похорон жены стал он забутыливать, сам себя обманывая – всё, мол, под контролем, тормоза в порядке, в любой момент могу остановиться.
      Вот и теперь, при свете желтушной керосинки, он открыл  поллитровку,  в железную кружку до краёв набуровил. Занюхал рукавом и закурил. Вышел. Сел на крыльцо.
      Тёплая ночь над тайгой наклонилась, широко распустила узоры искристых созвездий.  Запрокинув голову, он посмотрел на Большую Медведицу и невольно, с грустью и тоской, вспомнил  «свою» медведицу, в прошлом году убитую. Зачем? Ради шкуры? Нет, никогда он не был шкуродёром. Просто как получилось. Медведица внезапно оказалась рядом. Двухметровая дылда, она встала на задние лапы и вышла из густого дикого малинника. Охотник замандражировал, выстрелил, можно сказать, машинально. Вот если бы лайка была у него  – успела бы  предупредить. Но лайку два года назад волки задрали. Хотел он собаку другую себе завести, но подумал, подумал и решил в одиночку охотиться: вряд ли найдёт он другую такую красавицу, синеглазую умницу, с которою можно было даже разговаривать бессонными ночами и видеть по глазам, что понимает, хвостом поддакивает.   
      Парусину небес на востоке понемногу отбеливало и надувало ветрами. Светло-серыми, смутно видными зайцами бежала округлая редкая облачность.  Зубчатые кроны проступали вдалеке. Но тайга не проснулась ещё. Только слышен гомон стремительной реки, незримо пробегающей внизу, под обрывом, будто под землёй, как пробегают там мифические реки – Лета, Стикс, Ахерон.
       Избушка, облюбованная много лет назад, прилепилась над самым обрывом. Какому чудаку в башку взбрело так близко, так рискованно построиться? Так подумалось ему, когда решил он тут обосноваться. А потом скумекал. Изначально зимовьё  поставили разумно – подальше от обрыва. Но время рушит камни: громадный кусок скалы, точно обрубленный гигантским  топором, однажды обвалился в реку, придушил её гранитными ломтями и появился на реке ещё один порог, яростно ревущий, ржущий день и ночь. Река в этом месте – как лошадь, до белой пены взмыленная, бешено бегущая в оглоблях берегов.
       Охотник докурил и по привычке аккуратно задавил окурок сапогом. Направился под крышу зимовья. Ещё полкружки  жахнул, но всё как будто мимо – водка была как вода в роднике, где он охлаждал поллитровку. Сидя за столом, локтями упираясь в грубую столешницу, а ладонями стиснув седые виски, охотник на какое-то время забылся. И вдруг в окно – в осколок, торчащий в раме – что-то ударило. Что-то или кто-то. Он вздрогнул, выходя из забытья. Поднялся, посмотрел – да вроде никого.
       «Может, свиристель? – подумал, царапая бороду. – Так ведь лето на дворе. Ягод ещё нету».
      И вспомнилась ему осень прошлого года – осенесь, как сказал бы наш сибирский старожил. Она была на редкость тихая, сухая, нежная, листопадом лениво сорящая, прошитая белёсыми нитками паутины, летящей над полянами. Вспомнилась нарядная стайка свиристелей, в дымину пьяных – да, в буквальном смысле. Пьянка среди свиристелей – дело не редкое, хотя и несознательное, невольное. Иногда среди ягод, которые свиристель поглощает в непотребном количестве,  попадаются забродившие плоды калины, рябины. И тогда начинается веселый разгул свиристелей – пьяные песни и пьяный полёт, нередко кончающийся не только драматически, но и трагически: птахи врезаются в деревья, скалы. В прошлом году, когда засентябрило,  охотник на своём крыльце увидел четырёх свиристелей, убившихся по пьяному делу. Долго разглядывал их, сокрушался, жалел. Загрубелыми пальцами гладил серовато-розовые перья на груди, белые и жёлтые полосы на крыльях,  потешный и одновременно пижонский хохолок на голове.
       «Ладно, хватит лирики, уже светает,  надо проверить ловушки,  кормушки, – подумал охотник, будто сам с собою играя в прятки и отгоняя от себя худую мысль. – Пойду, схожу, проверю».
       В тишине с коротким характерным хрустом переломилось ружьё, пахнущее смазкой. В голодную чёрную глотку старой двустволки он затолкал два патрона с жаканами – на, только смотри, не подавись. Зарядил спокойно, руки не дрожали и сердцебой под ребрами не участился. 
      Дождевик зашуршал на широких плечах, запотрескивал на изгибах локтей. Керосинка, поднесённая к губам, моргнула жёлто-синим огоньком и погасла, выдыхая дымок из горловины закопченного стекла. Уродливая тень охотника пропала – будто через крышу выпрыгнула. В разбитое оконце потянуло раноутренней свежестью.
        Вещи и предметы, несмело проступая  из голубовато-сизых сумерек, становились на привычные места. Вяленый, почти килограммовый, почти полуметровый хариус, сверкая серебристою кольчугой, из полумрака выплыл и улегся на краю самодельной столешницы, мелко посечённой охотничьим ножом. Сохатина,  вяленая с чесноком, гвоздикой и душистым перцем – отличная закусь – бугристым шматком обозначилась. Пачка с папиросами – вот это очень кстати он заметил, сграбастал пачку, пальцами проверил содержимое: штуки три или четыре оставалось. Нормально, хватит, в самый раз. В эти минуты он был всецело поглощён какими-то крупными мыслями и совсем забыл о мелочах: в сухом, аккуратно задраенном ящике за печуркой томилось пачек десять папирос – хоть закурись. А он забыл, рассчитывал на штуки три-четыре.   Кроме того, забыл  он сам себя обманывать – вроде как собрался ловушки проверять.
       Выйдя за порог, он дверь не затворил – это теперь без надобности. Пускай хоть леший, хоть медведь заходит и живёт. А он сюда уже не возвернётся. Он уйдёт, куда подальше, как уходит зверь, почуявший дыхание погибели. Он топтыжил тропы здесь много лет и зим, и отлично знает угрюмые урманы, где никто его не сможет отыскать. Да никто и не будет искать. Кому это надо? Сынку? Так он всё больше по заграницам своё счастье ищет: десять дней, десять ночей в Таиланде, потом ещё, хрен знает, где. А в будущем году сынок планирует уехать на житьё-бытьё то ли в Лондон, то ли в Париж. «Красиво жить не запретишь!» – это его, сыночка, присказка. И в кого только такой  пройдоха уродился.
      Проходя просторной луговиной, драгоценно блестящей роскошными росами, охотник остановился, глядя исподлобно. Золотое местечко, ей-богу. Тут идёшь по лугам и полянам – как по страницам Красной книги. Вот розоватые в крапинку царские кудри. Вот канареечно-желтая лилия – красоднев. А там, в стороне, разгорелись высокие, нежные свечи кипрея. А вот бутоны Марьиных кореньев – сказочная Марья сто лет назад насеяла. А на другой поляне можно увидеть Венерины башмачки  – гуляла тут красавица когда-то, разулась, да так и оставила, забыла обувку свою, босиком ушла в таинственный туман.
       Шагая дальше, он мимоходом отмечал пробуждение жизни в тайге. Цветы, раскрывая ресницы, мордахи поворачивали к  солнцу, ещё не зримому, но уже запустившему пальцы лучей в голубые глубины сосняков, кедрачей.  Сутулая трава, стараясь распрямиться, от дождинок отряхивалась. Белка промелькнула, как шаровая молния, – сгинула во мраке чернолесья. Бурундук, расписанный светлыми и тёмными продольными полосками, едва не под ногами прошмыгнул. Шмель над головою потянул басовую струну-невидимку. Красноголовый дятел, сидя на сосне, кому-то что-то передавал при помощи азбуки Морзе. Сверкающий, умытый вороний глаз провожал человека чёрным цыганским зрачком. Золотисто-оранжевые необычайно крупные жарки, покачиваясь на тонких ножках, будто пошли навстречу так, что охотнику поминутно приходилось уворачиваться, чтобы не наступить, как это сделал медведь, прокосолапивший здесь или ночью, или на  предрассветье.
       Жарки в этих местах волшебные, горячие – мужики от них даже прикуривают, а если ты попал в мокропогодицу, то можно костерок раззолотить. Бывший сельский учитель поначалу не верил, слушая побрехушки охотников и рыбаков. А когда беда  прижала – убедился. Однажды в реку бухнулся, спички погубил. До избушки далеко, а скоро ночь. Как быть? Что делать? И тогда осенило. Сорвал три-четыре жарка, бересты мало-мало надрал, подложил под жарки – вот тебе и костёр. Было дело. Расскажи кому, так не поверят, обхохочут с ног до головы.      
       И опять по привычке своей он заскрипел зубами и головою встряхнул, чтобы не рассиропиться. Широко и решительно уходил он всё дальше и дальше. Тайга принимала его – обнимала всё крепче, опьяняла духом ликующего лета. И чем дальше уходил он – за ветровалы, за буреломы – тем ярче и милей, и живописней становились картины многочисленных воспоминаний. Никогда не писавший стихов, он вдруг попытался рифмовать кое-какие воспоминания:

                Золотые дыры сеновала –
                Солнце греет крышу поутру.
                Жалко, что отпущено так мало –
                Жить, любить на воле, на ветру…

     Душа его рвалась из-под рубахи. Душа хотела улететь – на веки вечные вернуться к тем истокам, где был он краснощёко молодой, отважный, сильный, красивый и жадный до жизни, в которой нет ни безденежья, ни безработицы, ни тоски, ни отчаянья, ни ружья и ни выстрела, готового эхом раскатиться по утренним горам и долам.
       И вдруг он споткнулся, упал и головой ударился, да так хорошо, что мозги неожиданно встали на место.
      «Куда ты идёшь и зачем? – промелькнуло в мозгу. – Ты что, сдурел? Окстись!»
       Поднявшись, он как-то очень медленно, будто спросонок,  посмотрел вокруг. Ушибленную голову потёр, обнаружив под пальцами шишку на высоком, широком лобешнике.  Закурив, он какое-то время сидел на пеньке. Смотрел на муравьёв, безустанно работающих – муравейник под сосной будто кипел на медленном огне. Затем на небо посмотрел. Затоптал окурок и пожал плечами в недоумении.  Погоди. А что стряслось? Куда, в какую глушь он так решительно рванул? По какому случаю вся эта булгатня и паника? В чём дело? А-а-а! Козлы какие-то напакостили в доме? Да эти козлы и другие – они теперь по всей стране козлякают.  И что из этого? Давайте все будем стреляться и вешаться? Нашим врагам на радость, между прочим. Нет, не дождётесь, нет, не на того нарвались.
       Едва не обрывая пуговки, разделся, в холодную реку залез, восторженно крякая и матерясь. Взбодрился так, что зубы застучали. Ай, хорошо, прекрасно, подумал раззадорено. Жить не только можно – нужно. Он оделся, ощущая, как приятно освежилось и разгорячилось тело после купания – тысячами тысяч крапивные иголочки  под кожей разгулялись, обжигая и щекоча.  Он словно бы второе дыханье ощутил. Он всю шелуху одномахом с души и тела смыл, будто не в простой реке, а в живой воде побултыхался.
        Закинув ружьё за плечо, охотник в обратный путь отправился, в избушку, собираясь по пути проверить кое-какие силки, на куропатку, на зайца недавно поставленные. Шагал он теперь не спеша, твёрдо шагал и уверенно. И подковки на его сапогах, попадая на камни, опять, как бывало когда-то, зазвенели, запели  на манер серебряных гусарских шпор. И мысли в голове его задорно зазвенели. Надо будет Златоглазку навестить, по душам поговорить, поженихаться, хватит ёлки-палки холостяковать. Надо, может быть, вернуться в школу, поработать с молодыми охламонами, которые нынче Гоголя от Гегеля и Маркеса от Маркса не могут отличить…
       Росомаха – зверь ночной, но почему-то встретилась под солнцем. Запозднилась, наверно, после ночного похода, после поганых проделок своих. Чертовка эта – или другая какая из росомашьего племени –  давно уже «плешь прогрызла» охотнику. Росомаха все его ловушки, все капканы проверяла, добычу нагло воровала – промысловых зверей и птиц. Кроме того, чертовка эта или другая два раза в избушку  залазила, учиняла разбойный погром.
      Короче говоря, он выстрелил. А точней – попытался.  И услышал только тихий стукоток бойка – одного и второго. Осечка. Росомаха ждать не стала – драпанула в чернолесье. Он тут же снова взвёл курки – выпалить вослед. И опять осечка. Он пока ещё не мог понять, что те патроны, которые давненько хранились дома в тёмном тайнике, над которым крыша без хозяйского присмотра протекала от снеготаянья и дождей, –  патроны отсырели. А когда он это осознал – бросил под ноги двустволку и  расхохотался.  «Отлично бьёт ружьё!С полки упало – семь горшков разбило!»
      Повалившись навзничь на белые подушки сухого хрустящего мха, который встречается  только в первозданных уголках природы, охотник смеялся до слёз. Только смех этот был невесёлый – смех на грани истерики. Но вскоре он затих, утёрся рукавом и с улыбкой длинною, блаженной глубоко вздохнул и замер.  Нервотрёпка прошедшего дня и ночное беспокойное бдение  измотали бедолагу так, что ни рукой, ни ногой шевелить не хотелось. А надо, надо поскорее бы добраться до зимовья, остограммиться, рухнуть на постель и придавить подушку, пахучей травою набитую,  а по утрянке в посёлок уйти, избу в порядок привести, баню протопить, Златоглазку пригласить на вечер, а может, на ночь.
      Так он думал в полудрёме, так мечтал, отрешенно, устало,  глядя в бездонный колодец лазурного неба, где ни тучки, ни облака. Потом сорока, чем-то встревоженная, неподалёку застрекотала. А через минуту-другую чистую эту лазурь поднебесную перед глазами охотника нежданно-негаданно закрыла, заляпала чёрная фигура могучего косматого медведя.
      
     Июнь 2020