Глупо даже спрашивать, хотел ли я на фронт. На фронт хотели все: и девчонки и мальчишки. Периодически они удирали на станцию и пробирались в вагоны. Их ловили, драли за уши и возвращали обратно. Я частенько наблюдал такую картину: очередной сорванец, глотая слёзы унижения после очередного позорного возвращения, давал клятву себе и всем, кто его слушал, что не оставит попыток добраться до линии фронта и мстить, мстить, мстить…
Я тоже готовился к побегу. Готовился основательно - так, чтоб уж наверняка, чтоб не поймали, не вернули. И если мальчишки собирали в дорогу хлеб и табак, то я копил злобу.
С каждым днём во мне росла ненависть к захватчикам, отнявшим у меня всё: семью, еду, дом, будущее. Эта ненависть заменила мне и хлеб и сон. По утрам, сначала во мне просыпалась лютая злоба, и только потом просыпался я сам. Поверьте, мне было что предъявить врагу. И я, как и все мои сверстники свято верил, что стоит мне добраться до линии фронта, да взять в руки винтовку, то побегут все немцы восвояси, теряя по дороге и спесь и танки и собственные портки. На покосе я со всей дури махал литовкой и представлял, как из-под неё летят в разные стороны фашистские головы. Я таскал с полей мешки с зерном и думал, что тащу ящики с патронами к передовой. Я работал, как заведенный.
Не знаю, долго ли продолжалась бы моя странная подготовка к побегу, если бы не один случай. В августе сорок третьего года, не помню, какой был день, мы грузили хлеб в эшелон, который отправлялся на фронт. Я сбросил очередной мешок в вагон, и уже направился было к обозу, как почувствовал на своём плече чью-то тяжёлую руку. Обернувшись, я увидел перед собой незнакомца в военной форме и с погонами на плечах. В мыслях у меня пронеслось, что это, наверное, какой-то серьезный уполномоченный… дядька. Он сверлил меня таким суровым взглядом, что я невольно струхнул.
- Кто таков? – прогремело мне в лицо.
- Ф-федька… - растерялся я.
- И не стыдно тебе, Федька, за бабьими юбками в тылу отсиживаться?
- Что? – я даже задохнулся от таких слов.
- Почему не на фронте, спрашиваю? Или бронь имеешь?
Я отрицательно покачал головой, не до конца понимая, что от меня хотят.
- Тебе сколько лет, верзила? – уполномоченный дядька в погонах уже начал выходить из себя.
- Не знаю… - брякнул я первое, что пришло в голову.
- это как – не знаю? Паспорт давай! – мой собеседник уже не на шутку рассердился.
И тут до меня дошло. Не смотря на тяжкий труд и постоянный голод, я так вырос за это лето, и так повзрослел от горя, что в свои пятнадцать лет лет выглядел, как совершеннолетний, вполне пригодный для строевой службы, парень.
- Нет у меня паспорта, - затараторил я, - у многих в нашей деревне нет паспорта. Я не знаю, сколько мне лет. Мамка знала, да умерла, батька знал, да погиб. – я так хотел на фронт, что врал уполномоченному дядьке, не моргнув глазом.
Уполномоченный дядька оглядел меня со всех сторон, и как-то вдруг по доброму сказал:
- А вот это не беда, сынок. Паспорт мы тебе выправим. Паспорт – что? Паспорт – бумажка. А ты здоровый, сильный, смелый. Родину защищать надо. Понимаешь? Пошли в комендатуру. Добровольцем оформим.
Утром следующего дня я уже трясся я вагоне, уносившем меня на пересыльный пункт. Того «уполномоченного дядьку» я больше никогда не видел. Но мне еще не один раз приходилось видеть и капитанов и лейтенантов, списанных по ранению еще в первые месяцы войны. Кто-то из них потерял руку, кто-то лишился глаза. Но каждый раз эти калеки подавали рапорт об отправке их на фронт, и каждый раз получали отказ. И весь их фронт сводился к патрулированию улиц и вокзалов, да поиску уклонистов и дезертиров.