Памяти дорогих людей.
Посвящаю моим детям и внукам.
История человечества преломляется через отдельные судьбы. Когда читаешь школьный учебник – это сухие факты. Когда узнаешь, как отразилась эта история на судьбах близких тебе людей – это и удивление, и сострадание, и возмущение, и пронзительная любовь к тем, кого, порой уже нет, кого мы никогда не видели.
Очень хочется рассказать пусть немногое, но хоть что-то о людях родных, которые подарила жизнь нашим бабушкам и дедушкам, мамам и папам. Нельзя, чтобы цепочка жизни прерывалась, мы должны знать о своих предках. Ведь в каждом из нас сохраняется частичка многих поколений родственников. Мы не просто сами по себе живем в этом мире, мы – их продолжение.
Писать о предках моей матери не просто. Бабушку я не часто видела. Я её очень любила, но она была ДРУГОЙ – не похожей на бабу Катю. Всегда праздничная, хорошо пахнущая, без фартука, в красивом платье, в белых носочках, с маленькой сумочкой в руках… Как будто пришла моя бабушка Аня из другого мира – загадочного, таинственно-манящего, совсем не похожего на нашу жизнь. Наверное, так оно и было…
И она не рассказывала ничего о своем прошлом. Почему? Видимо, сказался страх, который она пережила, когда её причислили к врагам народа и сослали вместе с детьми на Алтай из Литвы.
Зато сохранилось много фотографий:
- вот дедушка в спортивном зале – боксует грушу,
-вот бабушка с дедушкой сразу после венчания – молодые, красивые, счастливые, глаза полны надежды;
- вот бабушка с дедушкой на отдыхе с друзьями – молодые, беззаботные, веселые;
- вот дедушка в форме – молодой, выправка военная, серьезный взгляд, очень красивый (я эту фотографию подружкам своим показывала в молодости, говорила, что это мой парень – они завидовали… Подружки влюблялись, дружили, а я в то время дружила только с книгами. Ну, и вот, чтобы не быть белой вороной, воспользовалась фотографией дедушки…);
- вот молоденькая бабушка в деревне с малюсенькой мамой на руках – трудно оторвать взгляд от этой фотографии;
- вот фотография семейная, на фоне интерьера квартиры и новогодней ёлки: дедушка в штатском сидит, на коленях у него нарядная четырехлетняя мама, пятилетняя тетя Ниёля рядышком, к отцу прижалась. Я эту фотографию очень люблю. Есть ещё одна такая фотография – с бабушкой – она хранится у Ниёли.
И еще много фотографий осталось. В них вся жизнь, когда мои бабушка и дедушка были молоды, а их дети – маленькие; история когда-то счастливой семьи… Часто вместе с мамой листаем старый альбом, подолгу задерживаем взгляд на каждой фотографии…
Есть у мамы ещё одна фотография. Но появилась она в мамином альбоме в начале 2000 годов. Приехал из Литвы Римантас Жураускас и привез единственную фотографию военной поры, где сфотографированы почти все литовцы. Событие запечатлено печальное – похороны Вайчунени. Эта фотография помогла маме вспомнить многие события своего детства.
Поэтому, все, о чем напишу – это, в большей степени, воспоминания моей мамы. Последние годы она живет этими воспоминаниями…
Моя бабушка
– Багдевичуте - Чернене - Морланг Она – Анна (по-русски) родилась 29 сентября 1910 года в Риге. Её отец, Станислав, был каменщиком, укладывал камни на мостовые. Её мать, Каролина, была домохозяйкой. В семье ещё были дети – дочь Павлина и два сына, одного звали Виктор. Впоследствии сыновья уехала в Америку к дяде – брату матери? У Павлины было 2 сына. К сожалению, моя мама Данголя больше ничего о них не знает. И фотографии не сохранились.
Она в юности закончила кулинарную школу (даже фотография сохранилась, где она запечатлена вместе с другими ученицами), но по профессии никогда не работала. Кулинарные знания ей пригодятся во время войны, когда готовить приходилось буквально «из ничего», чтобы накормить своих дочек.
Перед замужеством Она работала в кинотеатре билетёршей. Думаю, что Пятрас и Она познакомились в кинотеатре. В 30-е годы прошлого столетия кинотеатр был очень моден, и посещали его все.
У мамы в альбоме хранится фото какого-то популярного киноартиста тех времен с дарственной надписью Оне. Мимо молоденькой и прехорошенькой билетерши трудно было пройти, не обратив на неё внимание. Вот он и подарил ей свою фотографию, а Она уже встречалась с Пятрасом…
Мамины бабушка и дедушка со стороны отца – Мариона и Казимир, жили на хуторе Вайнюнай Виженосского района, неподалеку от города Утена, считались людьми обеспеченными. Их дети: мой дедушка - Чернюс Пятрас, дочь Бронислава, и ещё 2 сына. У Брониславы дети: Ванда, Лёня, Бронюс, Станислав. Судьбу Ванды, Лёни, Бронюса мама знает, а вот о Брониславе и Станиславе вспомнить ничего не могла. Много есть фотографий бабушки и дедушки с другими людьми, но кто они? Хорошо бы узнать… Может быть, на них запечатлены и эти родственники?..
Пятрас закончил военно-юридическую академию, вопреки желанию родителей - они хотели отдать его в духовную семинарию.
Судя по фотографиям тех времен, Пятрас хорошо учился, и у него было много друзей. Серьёзно увлекался фехтованием, был физически очень развит и красив. И свою профессиональную деятельность – службу в полиции – выбрал осознанно. Получить должность начальника полиции в 30 лет – думаю, это о многом говорит.
Вплоть до репрессии Чернюс Пятрас Казио работал начальником полиции в Каунасе, Клайпеде, Утене, Вилковишкосе. Приходилось часто менять место жительства.
В 1931 году он женился на Оне Багдевичуте, миниатюрной, и очень привлекательной девушке. Ей был 21 год, ему - высокому, статному, красивому молодому офицеру - 23 года.
В Утене у них родились две дочери – Ниёля (1935г., 26 июня) и Данголя – моя мама - (1936г., 1 января). Конечно, родители мечтали о мальчике. Она растроилась, когда родилась вторая девочка. А Пятрас сказал: «Ну что ты, посмотри, какая у нас красивая дочка родилась! А глаза-то какие синие у неё! Будет Данголя – синее небо! Так девочка получила свое имя. Данголя, и вправду, была прехорошенькой, с необыкновенно чистыми синими глазами, смугленькая, крепенькая – больше 4-х килограммов родилась.
…
Пятрас и Она жили очень хорошо, и материально тоже. В двухэтажном доме, ни в чем не нуждались. Она не работала, занималась воспитанием детей. Наряжала своих дочек, как куколок: одинаковые платьица, туфельки, бантики. Только Ниёля росла длинненькой – все говорили: в отца, а Данголя была маленькой, крепенькой – ростом в мать.
…
Детская память избирательна: запоминаются только самые значимые, яркие события. Данголя помнит, что мама её любила красиво одеваться, часто ходила по магазинам и брала с собой Данголю. В доме было много новых вещей.
Ниёля и Данголя любили играть в светских дам. Они брали мамины газовые шарфики, надевали её шляпки, туфли на каблуках и ходили друг к другу в гости.
У Данголи было много кукол в красивых платьях с «настоящими» волосами. Она заплетала им косы, привязывала свои банты. А Ниёля в куклы не любила играть. Ей покупали книги, карандаши, альбомы. Обе девочки хорошо рисовали.
Папу девочки с нетерпением ждали с работы. А когда он приходил, кидались ему на шею. Любили сидеть у него на коленях. Папа был большой, сильный, очень добрый, веселый.
Часто папа приходил домой на обед. Мама всегда заказывала к обеду вкусную еду в ближайшем ресторанчике. Когда папа ложился на диван отдохнуть, Ниёля и Данголя тут же взбирались на диван – поближе к папе - и затевали веселую возню. Папа их целовал и давал денег на сахарные звездочки.
И ещё у них был свой фотоаппарат. Девочки с удовольствием фотографировались.
Когда папа был в отпуске – ездили на хутор к бабушке с дедушкой. Эти поездки хорошо запомнились Данголе: на хуторе можно было бегать босиком по траве, бабушка поила парным молоком, двор казался ей огромным. К дому и постройкам вели ровненькие дорожки. И ещё было много цветов, деревьев. Ночевали всей семьёй летом всегда на сеновале. Там было таинственно, сухая трава мягко пружинила, пахло цветами, мятой и чуть-чуть горькой полынью…
Запах сена навсегда остался в памяти Данголи, как запах детства, счастья. Поэтому на сенокосе, уже во взрослой жизни, она всегда с грустью вспоминала о тех счастливых моментах детства, о своем отце, бабушке, хуторе…
…
Весна. Хутор. Данголя не помнит, почему они жили на хуторе. Наверное, папа работал где-то недалеко, потому что они переехали из города.
Однажды мама сказала, что скоро аист принесет Данголе и Ниёле братика. Девочки каждый день заглядывали на высоченное дерево, где было гнездо аистов, и ждали: когда же аист прилетит?
…Братика девочки так и не увидели, он умер сразу после рождения. Мальчик родился недоношенным. Она упала неудачно, роды начались преждевременно. Пятрас сильно переживал.
А взрослая Данголя, вспоминая те далекие события, всегда говорит, что Бог уберег и ребенка, забрав его к себе, и Ону. Ведь мальчик родился бы как раз накануне тех страшных событий 41 года, когда отца арестовали, а их всех репрессировали и выслали из Литвы далеко в Сибирь.
…
Данголя очень любила маленьких детей. Она помнит, когда они с мамой гуляли и если встречали женщину с коляской, то Данголя подбегала и, хотя бы одной рукой держась за коляску, шла рядом, заглядывая на малыша. Коляски были необыкновенные: плетеные, с белыми кружевными занавесочками.
Мама пообещала подарить Данголе кукольную коляску, как настоящую: плетеную и с занавесочками…
…
Но вдруг все изменилось: в их доме поселились два молодых офицера, которые шумно умывались, громко смеялись и говорили на незнакомом языке. Папа стал серьёзным, мама – тревожно-озабоченной.
Офицеры были добрые, они приносили сладости девочкам и с удовольствием с ними играли. Ниёлю они научили петь «Катюшу», а Данголю – «Три танкиста». Одного офицера звали Василий, а другого – Ефим.
Один раз Она с Данголей ходили с ними в магазин со странным названием «Военторг», где накупили продуктов, вещей, игрушек.
Сколько прожили офицеры в доме Чернюсов, Данголя не помнит. Только однажды Ефим привез женщину и двух мальчиков и сказал, что это его жена и дети. Мальчиков звали Вова и Витя.
А колясочку кукольную Данголе так и не успели купить…
…
Было раннее летнее утро. Данголя и Ниёля проснулись от громких голосов. Они выглянули из комнаты и увидели плачущую маму, и отца, так не похожего на себя: бледного, какого-то строгого, стоящего напротив незнакомого офицера и двух солдат.
Проститься с семьёй дали. Данголя помнит, как отец держал её на руках, обнимал их всех – слёзы стояли у него в глазах, он что-то говорил…
Это было 14 июня 1941 года.
…
В этот день моего деда Чернюса Пятраса Казио арестовали, а всю его семью, репрессировали и вывезли в Сибирь.
…
Из официальных документов:
14 мая 1941 года ЦК ВКП(б) и Советом народных комиссаров СССР было принято постановление №1299-526 сс «О выселении социально-чуждого элемента из республик Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии и Молдавии».
В июне 1941-го органы внутренних дел СССР при поддержке Красной Армии и литовских советских работников депортировали из Латвии 9 926 человек, арестовали 4 550, то есть 0, 46% населения республики.
Чернюс Пятрас Казиобыл обвинен по статье 58-1а. Измена Родине, и приговорен к лишению свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества.
На сборы давали несколько часов, а затем взрослых и детей загружали в вагоны для перевозки скота и в течение иногда нескольких недель везли за тысячи километров от дома. В пути многие погибали от болезней и голода. Уцелевшие свидетельствуют, что исполнители репрессий действовали с необычной жестокостью. Часто в переполненные до предела вагоны заталкивали также беременных женщин и смертельно больных стариков.
Репрессии были направлены не на отдельных лиц, а на уничтожение семей. Уничтожив целые семьи, должны были исчезнуть и десятилетиями копившийся их опыт, общественно-культурное влияние. Должна была исчезнуть лучшая часть два десятилетия воспитывавшихся групп профессий: офицеров, полицейских, учителей, журналистов и др.
…
Когда пришли за ними 21 июня, офицер сказал, что повезут их недалеко и ненадолго. Но солдат шепнул Оне, что повезут очень далеко, там холодно, и ей следует взять больше тёплых вещей. На сборы дали 4 часа. Она в волнении стала снимать золотые кольца и браслеты с рук. Солдат её остановил. Это Ону отрезвило: она стала упаковывать вместе с теплыми вещами и ценности. Не забыла и о семейном альбоме…
Родным сообщить ничего не успели…
…
Родители Оны узнали, что случилось с их дочерью, внучками, зятем, когда тех уже увезли в неизвестность. Бабушка Каролина в бессилии опустилась на стул у окна. Слезы катились градом, дыхание перехватило.
Здесь она и умерла … Почти сразу же… От горя… Упала на пол бездыханная… Сердце.
У Оны позже тоже обнаружили порок сердца, но она прожила 83 года. Может быть, это была Божья награда за все её страдания?..
…
Погрузили их в товарный вагон вместе с другими репрессированными. Охраняли солдаты с овчарками. Собаки реагировали на любое движение – злобно лаяли. Ночами этот лай заставлял вздрагивать и без того не спавших, находящихся в отчаянии взрослых, пугал заснувших детей.
Больше двух суток поезд не отправлялся: подвозили все новых и новых людей… Но покидать вагоны было строго запрещено. Дом Чернюса был недалеко от вокзала, и хорошо было видно, что в их квартире живут люди. Они выходили на балкон: мужчина курил, женщина смеялась, а их дети играли игрушками Ниёли и Данголи.
Она игрушки детям не взяла, так как количество вещей, которые разрешили взять, было ограничено.
…
В вагоне было тесно и душно. Женщины, мужчины, дети, старики…
Данголя помнит, как по сходням завели в вагон высокого старика и двух старых женщин. Они были хорошо одеты. Женщины в шляпках, дорогих платьях и почти без вещей… Это был посол Литвы Маленаускас с женой и сестрой. Они были сильно напуганы. Маленаускас кричал офицеру: «Позвоните Колонтай, она спасет нас!»…
В дороге жене посла стало совсем плохо. Она всё время лежала. Муж помогал ей подняться только когда кормил, или водил в туалет.
Туалет соорудили тут же, в вагоне: отделили тряпками в углу, пробили пол…
…
Везли ночами, под охраной. Днём состав загоняли в тупик. Мимо мчались поезда с солдатами, боевой техникой – началась война…
Из маленьких окошек под самой крышей товарняка дети репрессированных с любопытством смотрели на проносящиеся мимо составы с техникой, солдатами. Иногда солдаты бросали им цветы.
Кормили, на больших станциях заносили ведро с супом, его делили на всех. В первую очередь старались накормить детей. Хлеба давали много, как вспоминает Данголя. Может быть, просто взрослые детям старались давать хлеба вдоволь. Да и полезет ли кусок в горло в такой ситуации?
Люди еще не могли до конца осознать, что их жизнь изменилась, обернулась страшной изнанкой. Кто мог предположить тогда, что расставание с мужьями, отцами, братьями, родным домом будет не на время, а насегда?..
Оне казалось все страшным сном, кошмаром. Хотелось проснуться, увидеть рядом ласковые глаза Пятроса, строить планы на отпуск, слышать счастливый смех детей…
…
Ехали очень долго.
За Уралом, на станции Нововелейка, вагоны с арестованными политическими отцепили. Была ночь. От скрежета вагонных замков и толчка паровоза, разъединяющего вагоны с репресированными от вагонов с арестованными, люди проснулись. Лай овчарок, злобные крики охраны вперемешку с матом и ударами прикладов о двери рвущихся наружу арестованных политических, разъяснил всё.
Арестантский состав с политическими тронулся сразу же, как только со скрежетом и лязгом опустились железные засовы товарных вагонов, в которых их увозили.
Крик стоял страшный…
Из закрытых вагонов слышались крики арестованных: последние слова прощания своим близким…
Их жены, матери, прижимая к себе перепуганных детей, опустились на колени, и в своих темных, душных вагонах товарняка молились: горячо, навзрыд…
С тех пор Она не могла без содрогания слышать эти страшные звуки - скрежет и лязг, разделившие жизнь на "до и после"… Долгие годы стояли они у неё в ушах, прерываемые прощальными криками арестованных мужчин, среди которых был и её Пятрас, из наглухо закрытого уходящего товарняка…
…
Пятрас Чернюс – один из тех, кто навсегда исчез где-то в Сибири, в одном из лагерей Гулага на Енисее. Ни одного письма от него не пришло… И писать ему было неизвестно куда… О судьбе своей жены и детей он уже никогда не узнает…
…
Маленаускаса не арестовали. Видимо, по причине возраста: старый сильно был…
…
Из официальных документов:
Число и состав ссыльных. Практически известно число перевозившихся всеми эшелонами ссыльных. Было 17 эшелонов, высланных из Литвы: 11 эшелонов со ссыльнопоселенцами ("группа Б"), 4 эшелона с арестованными ("группа А") и 2 эшелона с т.н. криминальными преступниками. Из Литовской ССР больше всего людей было сослано в Алтайский край. В Алтайском крае находилось - 7232 лиц, или 58,6 проц. В 1942 г. 2795 ссыльнопоселенцев, в основном женщины с малолетними детьми и неработоспособные мужчины.
…
Везли репрессированных литовцев больше месяца в товарных вагонах до Бийска. В маленькие зарешенные окошечки под самой крышей могли выглядывать только дети. Взрослые думали свои тяжкие думы, сидя на полу вагона. Говорили мало. Беспрестанно стонала больная жена Маленаускаса. Помочь ей никто ничем не мог, разве что стакан воды подадут, да слова утешения скажут.
…
Первый раз день рождения Ниёли был без праздника, без папы. Мама была очень грустной. На её глаза то и дело наворачивались слёзы. Стучали колеса вагона, слегка поскрипывали стены. Ниёля смотрела на убегающие деревья, поля, серые дома, и ей так хотелось домой. Ниёля закрывала глаза и загадывала: вот сейчас она досчитает до пяти, откроет глаза и… они будут все вместе, с папой, дома! И будут смеяться, есть торт. А потом пойдут покупать ей подарки… Ниёля, такая ранимая, слезливая и, уже когда-то, дома, капризная - не плакала. Она видела, как плохо маме. И ни о чем не спрашивала, не ждала подарки – чувствовала, что их не будет на её день рождения еще очень долго… Ниёля старалась отвлечь маму от грустных мыслей: весело болтала, смеялась, и смешила Данголю.
…
В Бийске репрессированных поделили: одних повезли куда-то в сторону Онгудая и Кош-Агача, других – в село Алтайское.
Она с детьми оказалась в Кош-Агачском списке… Маленаускас ей шепнул, чтобы она шла к уполномоченному и просилась в Алтайское.
Мольбы Оны и её подарок – золотой браслет с руки - возымели действие: в одном списке фамилию её вычеркнули химическим карандашом, в другой – вписали.
Ещё не раз будет добром вспоминать Она того солдата, который не дал ей снять дома кольца и браслеты, посоветовал взять их и спрятать в вещах…
…
И вот уже тряская телега, нагруженная вещам, медленно везет их, и ещё одну семью под палящим солнцем.
Жарко. Данголя хочет пить. Возница что-то говорит, мама переводит: «Потерпи, скоро будет река, напьешься».
Разве могла Данголя знать, какая будет река? Она думала – как у бабушки на хуторе: узенькая, тихая, и вода в ней, как парное молоко. И в ту-то Данголя вошла только вместе с папой – одна боялась, не то, что Ниёли… Ниёли визжала от восторга и брызгалась, прыгая в воде!
Данголя всегда боялась воды. Когда они все вместе отдыхали на Балтийском море, она ни за что не захотела входить в лодку, которую папа нанял, чтобы выйти в море, «покачаться на волнах», как он говорил. Уговорить её было невозможно – пришлось отказаться от этого удовольствия. Ниёля тогда сильно обиделась, даже заплакала. Папе пришлось и её уговаривать, пока мама не пристрожилась…
Река была широченной. На другом берегу деревья виделись такими маленькими, казалось, легко было достать рукой до их верхушки. Вода в реке сердито бурлила, поднималась зелеными брызгами и опускалась белой шапкой пены, огибая мокрые громадные камни…
Крепко держа маму за руку, Данголя подошла к берегу, осторожно протянула руку и зачерпнула ладошкой ледяную воду, сделала два глотка – и тут же убежала назад, к телеге. От страха ей даже пить расхотелось, хотя у неё давно уже было колюче-сухо во рту и горле, и она долго терпела изо всех сил…
Паром… Это платформа из качающихся сколоченных досок, на которую, казалось, вода вот-вот захлестнет тяжелые холодные волны с шипящей пеной. На них надо было шагнуть, вслед за телегой… Выбора не было…
Данголя от страха до боли зажмурила глаза, вцепилась в маму, прижалась к ней так, что, казалось, оторвать будет невозможно. Пока они плыли на пароме, она так и стояла, но все равно леденящий ужас от близости реки пронизывал всю её, грозный шум воды заглушал все остальные звуки. Данголя не слышала, как смеялась Ниёля, как мама успокаивала её…
…
Все семьи репрессированных везли на лошадях и быках. От долгой дороги, пережитых событий люди устали, измучались. Хотелось одного: скорей бы приехать. Возницы говорили, что село большое, жилье и работу всем предоставят… Не пропадут…
…
Ниёля прижалась к маме и шепнула ей на ухо, что хочет писать. Она на ломаном русском обратилась к охраннику с просьбой на минутку остановить понуро бредущую лошадь.
Ниёля соскользнула с телеги и присела за обочиной. Не успев надернуть трусики, Ниёля увидела, что их телега быстро затарахтела по пыльной дороге. Страшно закричала Она. Ниёля, плача и падая, кинулась вслед.
Охранник хохотал. Это он так развлекался. От скуки. Возница остановил лошадь, с осуждением поглядывая в сторону начальства. Шестилетняя Ниёля, дрожащая, вся в пыли и слезах догнала телегу. Она крепко прижала девочку к себе, утешая, не смея вслух возмутиться: её жизнь и жизнь ее детей теперь зависела от этого страшного человека.
Конечно, охранник не бросил бы девочку, всех репрессированных надлежало доставить до места назначения строго по списку, но его «шутка» могла стоить психического здоровья и ребенку, и матери. Не единичны были случаи, когда от переживания в тех страшных условиях, репрессированные женщины сходили с ума…
…
Ночевали в какой-то деревне. Местные жители жалели: поили молоком, давали хлеб, вареную картошку.
И снова жара. Лошадь медленно бредет, отмахиваясь хвостом от надоедливых мух. На тряской телега сидеть неудобно, если только прижаться к маме – тогда ничего… И снова хочется пить… Остро пахнет из ведра с дёгтем, которое привязано к задней оси телеги. Возница время от времени смазывал этой остро пахнущей коричневой мазью колеса, и тогда запах становился нестерпимым… Думать ни о чем не хотелось… Скорей бы приехать… И только бы быть с мамой рядом…
…
Данголя поднимает голову, оглядывается: следом за их телегой идет бык. Он тоже тянет телегу с людьми и вещами. Рога на его голове страшные. Но Данголя знает, что бык не будается. Она его вчера даже гладила - возница разрешил. Видно, что бык устал, и ему тоже жарко, и он тоже хочет пить: он с шумом, раздувая ноздри, вдыхает горячий воздух, и нос его не блестяще-влажный, а серый, сухой.
…
Вечером, когда становится прохладно, мама укутывает Ниёлю в большой тёплый шарф, а Данголю в вязаную шаль. Светленькая улыбающаяся Ниёля в голубом шарфе и смуглая, загорелая, крепенькая Данголя в розовой шали – такие хорошенькие, пухленькие – привлекают к себе всеобщее внимание, даже у местных жителей в селах, где репрессированных устраивали на ночлег. И кажется нелепым: как, почему, за что эти два ангелочка оказались здесь – в страшном загаженном товарняке, в серой унылой деревне, на скрипучей телеге, среди озабоченных тяжкими думами людей и постоянно мелькавшими в военной форме охранниками?
…
Постепенно равнина стала подниматься холмами, а потом вдали, спрятавшиеся за голубой дымкой, стали вырисовываться горы. Местность менялась на глазах.
К вечеру въехали в большое село. С двух сторон поднимались горы. Высокие и пониже, но горы сжимали улицу, не давали её переулками далеко разбежаться в стороны. Возница сказал, что они уже на месте.
…
Горы расступились – село расширилось, а они все ехали и ехали. Наконец остановились. Начальник охраны легко вбежал на крыльцо деревянного дома с вывеской и скрылся в темном проеме двери.
Дети, женщины спрыгивали с телег, разминали ноги, но далеко не отходили.
Появились любопытные: ребятишки показывали пальцами, улыбались; женщины – жалостливо кивали, хмурились…
Вместе с начальником охраны вышел высокий человек в военной форме – комендант. Он что-то сказал, и все снова сели на телеги: поехали дальше.
…
Как оказалось, по распоряжению коменданта, повезли репрессированных в Лесхоз.
К месту назначения прибыли, когда уже смеркалось. Дети, измученные дорогой, спали, притулившись к узлам. Матери осторожно вытаскивали из-под них узлы и заносили их в длинное помещение, где на столе горела керосиновая лампа. Пол был вымыт и еще влажен.
Вот здесь на полу и размещались прибывшие репрессированные. Застилали уголок, потом несли и вели полусонных детей - укладывали спать. Помогли разместиться старикам.
Главное было – вытянуть отекшие ноги, распрямиться, закрыть глаза и хоть ненадолго забыться во сне…
А в голове стоял всю ночь скрип телег, понукания возниц, всхрапывание лошадей и шумное дыхание быков…
…
Из официальных источников:
Спецпереселенцы помещались в изолированные спецпоселения НКВД, расселялись под надзор НКВД в колхозах и совхозах. Они были ограничены в гражданских правах, не могли выехать за пределы административного района, отлучаться из поселков более чем на 24 часа.
По данным зарубежных исследователей, во время массовой депортации в 1941 г. из Литвы было вывезено около 30 тыс. человек.
…
Утром выяснилось, что всех репрессированных литовцев разместили в столярном цехе УРСиЖа. Временно.
Оглядеться на новом месте не дали: сразу же отправили на работу. Она, вместе с другими женщинами, работала на сплаве леса.
Стоя по колено в холодной воде, вылавливая уносимые быстриной разбухшие от воды поленья (швырок), - всё время думала о своих девочках: как они там? Утром накормила их вареной холодной картошкой, а чем будет кормить вечером? Хорошо бы сегодня им дали густую кашу. Из чего была каша – понять трудно, но зато сытно. Она попьет воды, а кашу потихоньку спрячет под кофтой, завернув в тряпочку. Густая каша не просочится… Можно будет развести её водой, а если что-нибудь из вещей удастся обменять, - то и молоком. Тогда они наедятся… А, может быть, сегодня им выдадут обещанный паек?..
Ноги с утра онемели и ничего не чувствуют, даже холода. Обуви, кроме летних модельных туфелек, у Оны нет…
…
Данголя и Ниёля ждали маму… Дни казались нескончаемыми, особенно в первое время на новом незнакомом, пугающем месте. И очень хотелось есть. Девочки вспоминали свой дом в Литве, папу, по которому сильно тосковали. И как они встречали папу на обед, а потом бежали за сахарными звездочками. Сейчас бы они съели, как конфетку, одну из засохших корочек хлеба, какими они кормили уток на пруду. Хлеб Ниёля и Данголя, как и все дети репрессированных, видят редко. И хлеб колючий, из отрубей. Потом от него сильно болит живот.
Вечером выходили на дорогу и смотрели, напрягая глаза: там из-за горы должны скоро появиться рабочие Лесхоза, среди них маленькая и такая родная фигурка – мама…
Мама, единственная, родная… Мама накормит, утешит, приласкает. Мама – это всё, кто есть у Данголи и Ниёли. Мама – это их жизнь. В этом чужом краю весь мир сузился до одного слова – мама.
Каждый день они терпеливо ждут маму с работы. А как только увидят – мчатся навстречу: бегут, обгоняя друг друга. У Ниёли ноги длинные - она всегда первая кидается маме на шею. Данголя маленькая, она отстает, ей обидно до слез. Но вот Данголя крепко-крепко прижимается к маме, обнимая её изо всех сил. От маминого платья пахнет речной водой, тополёвыми и берёзовыми листьями и едва уловимо – знакомым с рождения запахом, который ни с каким не спутаешь – мамой…
Мама всегда приносит еду.
Вечером, когда накормит и уложит их спать, вместе с другими живущими с ними женщинами, мама идет в комендатуру в Алтайское. В комендатуре надо отмечаться каждый день. В любую погоду. Независимо от самочувствия.
А ночью мама снова рядом. Когда пришла, Данголя не услышала – детский сон крепок. Главное – мама рядом, с ней тепло и не страшно. Рядом с мамой она – Дангутя, мамина дочка…
…
Если мама болеет, они сидят подле неё и плачут. Если мама болеет – Ниёля и Данголя голодные. Но они потерпят, лишь бы мама поправилась…
…
Вначале дети репрессированных держались особняком, сторонились местных ребятишек. А те с любопытством разглядывали приезжих (так их стали называть местные), удивляясь их необычной одежде: девочки в коротеньких платьицах, носочках, панамках; мальчики – в штанишках до колен на помочах, рубашках с короткими рукавами. Все в летних туфельках, либо в сандалиях.
Одежда местных ребятишек не отличалась особым изыском, про обувь и говорить нечего – все бегали босиком. За лето подошвы ног так грубели, что даже острые и горячие камни на берегу речки не причиняли неудобств.
Но дети есть дети. Не прошла и неделя, как вихрастые головы местных и белые панамки приезжих замелькали мимо окон домов: веселая толпа мчалась к речке, либо лезла на гору. И понимать научились друг друга быстро: приезжие незаметно для себя освоили русскую речь.
…
В первый свой поход на гору Данголя очень боялась: ей казалось, что она упадет. Данголя представляла, как идет и смотрит в небо, запрокинувшись спиной к протекавшей внизу речке. Но ведь так ходить невозможно?
Местные ребятишки смеются над ней и тянут за руку: «Не бойся, не упадешь!». И Ниёля смеётся - она смелая. Это Данголю успокоило.
Когда путь к вершине был преодолен, перед ней открылись такие дали, такая красота была вокруг – аж дух захватило! Куда ни глянь – вершины гор: зеленые лесистые - рядом, и голубые, почти сливающиеся с небом – у горизонта. А небо стало ещё выше: синее-синее, и чистое – хоть пей, черпая деревянным ковшом, тем, что видела Данголя у родника…
А внизу блестящей ленточкой, петляя и извиваясь, бежала речка со странным названием – Каменка. Вдоль речки много-много домов, Это село Алтайское. А если смотреть прямо перед собой под гору - виден дом, в котором они живут. Тоже маленький. И люди, с вершины горы похожие на гномиков из сказки: куда-то спешат, в огородах копаются.
Данголя долго смотрит в ту сторону, куда мама уходит на работу. Но мальчишки говорят, что с этой горы не видно сплавщиков.
А потом внимание её переключилось на местных ребятишек: они так вкусно что-то жевали. И ей протянули голубовато-зеленый шарик. Это растение было похоже на розочку, какие видела Данголя в родном городе в Литве, только цвет другой. И на каждом лепестке маленькая колючечка, но не такая болючая, как на розе. Мягкая. Данголя отрывает прохладный лепесток и кладет его на язык – вкус приятно-кисловатый, почти без запаха.
Ниёля уже нашла много таких «розочек». Данголя оглядывается и тоже видит у большого камня «розочки»: большие и совсем малюсенькие, они сгрудились в одно большое голубоватое облачко, как будто оно сошло с небес и зацепилось за камень. Данголя склоняется над ним, гладит его рукой, а потом осторожно срывает «розочки» побольше, маленькие жалеет: оставляет расти. Одну «розочку» кладет в карман – для мамы, другую зажимает в кулачке – она её съест сама.
Худенькая девочка с коротенькими белыми косичками сказала, что это заячья капуста.
Здесь, на горе, Ниёля и Данголя наелись саранок, вшивика и «огурчиков», и с собой взяли – для мамы…
…
В конце августа Ону и других репрессированных женщин отправили на покос. Работа для Оны непривычная и очень тяжелая. На хуторе в Литве видеть сено ей посчастливилось только на сеновале, где они семьей часто ночевали, когда приезжали в гости к родителям Пятраса.
Ныла спина, от нещадного солнечного зноя постоянно пересыхало во рту, платье было мокрым от пота, ноги и руки от усталости переставали слушаться к концу дня. А ещё надо добраться до своего угла, который теперь стал ей и ее девочкам домом, накормить дочерей, и ночью сходить в комендатуру – отметиться, что не сбежала…
В один из таких дней в её сознание, наполненное тяжкими беспросветными мыслями, электрическим разрядом ворвался крик дочерей. Она вздрогнула, резко выпрямилась, выронив из рук вилы: по прокосам к ней, раскинув руки, бежали ее дочери! «Как они тут очутились? Как дорогу нашли? Что случилось?»,- и еще тысячи вопросов мгновенно пронеслись в голове. Она утром не разбудила дочерей, так сладко спавших, ушла на работу, наказав старшим детям соседки покормить их.
Оказалось, дочери, проснувшись утром и, не увидев мамы, так напугались, что кинулись ее искать. Спросив у местных, где покос, девочки взялись за руки и пошли искать маму. Идти пришлось далеко. Дорога шла лесом, сжатая горами до самого неба с двух сторон. Было страшно. И чем страшнее становилось, тем быстрее они бежали.
Данголя навсегда запомнила этот случай, и этот страх – потерять маму.
…
К зиме репрессированных распределили по специально выделенным квартирам. Некоторых поселили в Алтайске. Она попросилась в Алтайское. Поселили по улице Советской в двухэтажном доме. Главное – вместе со своими! Раньше на втором этаже была швейная мастерская. Там стояли длинные, через всю комнату столы. Разделили на каждую семью по два с половиной метра на столе. На этих столах спали. Днем ели, учили уроки за этими же столами.
Ону с дочками поселили на первом этаже. Там были маленькие комнаты. В их комнатенке стояли 4 кровати впритык, стол и печка комелек. На каждую семью - одна кровать. Поэтому в их комнате жили 4 семьи: Жураускеня Иоана с сыновьями Римантасом и Виктором; Ёзопайтине Праня с дочкой Далей и сыном Виктором; Черненя Она с дочками Ниёлей и Данголей и Домантеня Она с дочкой Бирутей.
…
Данголя в ту далекую первую зиму на Алтае запомнила страшный холод. Рамы в окнах были одинарные, а закрыть их просто было нечем. Промерзали они так, что еле свет через стёкла струился в комнату. Дети днём дули на стекло, растапливая своим дыханием толстый слой льда, чтобы хоть одним глазом посмотреть на улицу. Теплой одежды и обуви для сибирской суровой зимы не было, поэтому все сидели дома. Печку топили по очереди утром и вечером. Не для того, чтобы согреться, лишь бы картошку или пустую похлебку сварить. Для экономии топлива в комелек наложили кирпичей, и пламя быстро нагревало плиту - можно было всем приготовить еду.
Кое-как согревались ночью. Спали, не раздеваясь, на кровати-односпалке, тесно прижавшись друг к другу. Данголя рядом с мамой, а Ниёля – в ногах. Под голову – одежонку девочек, сверху одеяла накидывали мамино пальто, чтобы теплее было. В стенах было сильно много клопов, которых перед тем, как лечь спать сметали со стен на пол, собирали в совок и кидали в печку. Но клопы всё равно выползали из стен и за ночь искусывали спящих очень сильно. Уничтожить всех насекомых было просто невозможно.
Почему-то клопы заводятся именно тогда, когда люди испытывают и моральные, и материальные, и физические проблемы. В войну клопы были почти в каждом доме…
На первом этаже было теплее. А на втором этаже к утру зимой куржак покрывал стены, его счищали ножами. Вода в ведре к утру замерзала. Крутая лестница на второй этаж была на улице и без перил. Зимой она от перепада температуры и случайно пролитой воды, которую брали в колодце, оледеневала, и ходить по ней было практически невозможно. Выручал сугроб: если кто и упадет, то не разобьется, в худшем случае – напугается. Падали, конечно, часто…
От топки печки «чем придется» часто загоралась сажа в трубе. Прибегал Генрих Данилович Сузик, учитель, живший по соседству, кричал в окно: «Горите!». Ниёля Милашутя так пугалась, что, не зная где спрятаться, всегда забивалась под кровать. А мальчишки постарше лезли на крышу и кидали на трубу снег, чтобы крыша не загорелась. Зимой такая история повторялась довольно часто. Римус стал мальчишкам помогать – тоже бесстрашно лез на крышу, как только появлялся Генрих Данилович и предупреждал о надвигавшейся беде.
…
Днем дети обязательно мели пол, аккуратно складывали вещи на своих кроватях, играли, и, конечно же, с нетерпением ждали матерей. О еде старались не говорить – все были голодные. Днем можно было только водички попить. Вечером мамы придут – накормят, чем смогут. Привезенные вещи меняли у местных жителей на продукты.
Данголя помнит, как быстро исчезали их привезенные из Литвы вещи. Даже с ватного одеяла мама спорола ярко-желтый атлас, постирала его, прогладила и выменяла на него еду. А одеяло обшила какой-то невзрачной тканью, похожей на серую марлю.
Спасибо местным сердобольным женщинам: помогали, чем могли. Приносили картошку, кукурузу, тыкву, иногда – молоко. Хлеб видели очень редко. А если мама с картошкой давала маленький кусочек черного хлеба, то Данголя закрывала от удовольствия глаза, и ей казалось, что она ест самую настоящую котлету – так было вкусно!
Мечтали: кончится война - и хлеба будет – вволю.
А тыкву, которую приносили местные женщины, ели сырой. Она и не представляла, что её нужно варить или парить - никогда раньше она её не видела.
Весной ели все, что только было съедобным из трав и кореньев.
…
Перезимовав, литовцы стали сажать картошку, овощи на выделенных участках. Копали землю вручную. С семенами выручали местные женщины: порой делились последним. Конечно, после работы много не сделаешь на своём участке, но всё равно это уже давало надежду: такого голода больше не будет. Собранный урожай привозили домой на тележках, одолженных у местных жителей, и хранили у них же в погребах.
…
Ниёля и Данголя идут по тропинке со своего огорода. Они помогали мама полоть картошку. Тропинка узкая петляет рядышком с чужими посадками картошки, кукурузы, подсолнечника. Тяжелые головы подсолнухов с крупными черными семечками и ярко желтыми лепестками опускаются так низко, что мешают идти. Девочки вдыхают манящий сладковатый аромат, проводят нежно ладошками по желтым лепесткам и бегут с горки. Ни разу они не сорвали ни одного подсолнуха, не тронули ни одного початка кукурузы. "Чужое трогать нельзя!"- так сказала им мама. Даже если рядом никого нет, они чужое не возьмут.
…
Людей война не ожесточила, а сплотила. Только так можно было выжить. Да и как может быть бессердечной женщина-мать по отношению к такой же горемыке, да ещё с детьми на чужой стороне? Мужчины молодые и здоровые все были на фронте. А те, кого не забрали на фронт, работали за десятерых, стараясь сделать все возможное и невозможное для скорейшей победы.
В победу верили. Победу ждали все: от мала до велика. Взрослые зачитывали до дыр местную газету со сводками информбюро, семьи фронтовиков ждали писем от отцов и сыновей (с замиранием сердца и надеждой, боясь получить похоронку), старшеклассники в школе отмечали флажками на карте победоносное продвижение советских войск. Старики слушали радио, терпеливо ожидая, когда будет Левитан рассказывать о событиях на фронте. А подрастающие дети ждали отцов, которых уже успели подзабыть за это время.
…
Она все надеялась, что скоро война закончится, и их отпустят домой.
Дома все говорили только по-литовски. Праня Изопайтеня следила за этим строго: «Родной язык забывать нельзя! На улице говорите, как хотите, а дома – только по-литовски!».
…
Когда стало понятно, что конец войне не так близок, как хотелось бы, Она согласилась на русскую школу. Ниёле было уже десять лет, а Данголе – восемь. Пошли они в один класс. Девочки уже хорошо читали, Она об этом позаботилась.
Девочки ходили в школу по очереди: не было одежды и обуви, как, впрочем, и у большинства детей военной поры. Но учились хорошо. Много читали.
…
Данголя помнит, как на первое сентября мама собрала её и Ниёлю в школу: в платьях новых (мама сшила из своих платьев), белые вязаные воротнички, косички, бантики… А в сшитых мамой школьных сумках и по карандашу, и тетрадке, и даже чернильница у Ниёли! И настоящие букеты в руках из осенних цветов, которые собирали накануне вечером.
В школе все понравилось: как приветствовал на линейке учеников директор, как ласково всем улыбалась их первая учительница Ирина Владимировна Пьянзина. И класс, украшенный по случаю праздника ветками берез, – большой, светлый с круглой печкой до самого потолка, - тоже понравился. Сердце замирало от предчувствия чего-то необычного, о чём им будет рассказывать их учительница, такая внимательная и добрая...
Данголя и Ниёля сели за одну парту. Наконец-то они – самые настоящие ученицы! И они готовы слушать учительницу, не проронив ни единого слова!
Среди одноклассников было много их старых знакомых – вместе играли все лето, купались, на горе вместе ели огурчики, заячью капусту, собирали огоньки и подснежники; с некоторыми даже жили в одном доме, одним словом – люди свои!
Было и много совсем новеньких, с которыми предстояло познакомиться. Это были дети из детского дома, эвакуированные из Ленинграда и дети репрессированных из Польши, из Поволжья.
…
В тот день Данголя ещё не знала, что у неё появятся три задушевные подружки – Валя, Люся и Аля Минины. Они были вывезены из блокадного Ленинграда вместе с бабушкой. Родители их погибли.
После войны девочки с бабушкой вернутся в свой город. Какое-то время будут переписываться, но расстояние и годы разлучат их.
Всю жизнь Данголя будет вспоминать Валю, Люсю и Алю Мининых, вглядываясь в единственную фотографию – память о их верной детской дружбе. Фотографию им с сестрой подружки выслали из Ленинграда в 1946 году…
…
Всю осень девчонки бегали в школу босые. Но за чистотой рук и ног следили. В школе были свои санитары. И на первом же уроке по командам: «Покажите руки!» и «Покажите ноги!», - все протягивали руки навстречу ученикам в белой повязке с красным крестом на рукаве, и выставляли из-за парт ноги.
Данголю и Ниёлю хвалили: всегда чистые руки и ноги. Как-то раз один из одноклассников, разобидевшись на замечание санитаров, кивнул в сторону Данголи: «А у неё тоже ноги грязные, посмотрите на подошвы!». Данголя сидела, опустив голову: она ведь мыла ноги перед школой! Обуви нет… За неё заступилась учительница: «Мы говорим о ногах. А подошвы и будут грязные, если босиком ходить по земле».
Проверяли и головы… Но вши были почти у всех. Только у мальчишек с прической «под Котовского» не водились эти мерзкие насекомые.
Что сделаешь: холод, голод, нищета… Война…
…
В Сибири сентябрь – месяц, когда днём лето, а ночью могут быть уже заморозки. Это месяц активной уборки урожая. Каждый погожий день в сентябре дорог. Во время войны рук в колхозах катастрофически не хватало, именно рук. Убирали урожай практически без техники. И рабочие руки -женские. Большую помощь оказывали школьники. Старшеклассники работали наравне со взрослыми, а малыши колоски на полях собирали.
«Собрать урожай до зернышка», - это не метафора. Это – реальность военного времени. На полях не оставляли ни зернышка!
Ниёля и Данголя вместе с одноклассниками уже в первом классе собирали колоски. А в четвертом классе - снопы вязали. Все босые, обуви-то не было, ноги в кровь раздирали.
Учителя рядом всегда были: внимательные, заботливые. Помогали, утешали, вдохновляли. И работали даже больше своих учеников, старались помочь уставшим детям.
К вечеру у всех спины ломило, в глазах темнота, а ноги были исколоты и изранены колючей стерней. Никто не просил отдыха, никто не жаловался. Работали неделями и больше. Даже малыши. Знали – зерно собрать нужно всё, без потерь. Иначе зимой нечего будет есть. Нечем будет кормить армию. Ведь большая часть хлебных районов страны была разорена войной. Вся надежда на Сибирь, на Алтай…
Этот детский труд был большим вкладом в Победу.
…
Зима. Алтайское стало как-будто другим селом: домишки совсем почти скрылись за сугробами, горы слились с белым небом, говорливая и шумная речка Каменка закована толстым слоем льда. Улицы неприютны и пусты – редко когда увидишь лошадь, запряженную в сани, да, осторожно обходящих сугробы, женщин с коромыслами на плечах. Воду носили из колодца в ведрах на коромысле, и боялись расплескать, оступившись на скользкой тропинке.
Ниёля и Данголя зиму не любят. Холодно. И не согреешься нигде: дома холодно, в школе – холодно…
Сегодня очередь Данголи идти в школу. У них с Ниёлей одни старенькие валенки на двоих (и те подарила учительница, спасибо ей), одно коротенькое не греющее пальтишко, и в школу они с сестрой так и ходят по очереди.
Мама уже ушла на работу. Ей идти далеко - до Пищепрома, поэтому она уходит, когда девочки ещё спят.
Как только тяжелая дверь захлопнулась за спиной, резкий холодный ветер перехватил дыхание. Данголя, забыв про осторожность, помчалась по обледенелой тропинке на улицу: «Быстрее в школу! Там, если повезет, и печка топится, можно прижаться спиной к её теплому боку и чуть-чуть согреться». На улице ледяной ветер чуть не сбил с ног. Поднимая колючий снег, он нес его по улице и забивал лицо, волосы. Реденький платочек у Данголи сбился на макушку, руки окостенели, и она не могла даже пошевелить пальцами, не то, что поправить платок. Прижала сумку локтем и шла, согнувшись, пытаясь как-то передвигаться вперед наперекор бурану. От жгучего холодного ветра лицо болело, льющиеся слезы замерзали на щеках.
Вдруг что-то теплое накрыло девочку с головой. Это Валя Лукьянова шла тоже в школу и увидела Данголю. Валя была укутана поверх пальто большой коричневой шерстяной шалью. Шаль была колючей, но в тот момент она оказалась спасительной от ледяного бурана. Вот так под этой шалью, тесно прижавшись друг к другу, девочки и добрались до школы.
…
В первые минуты Данголе показалось, что в классе тепло.
За партами, продрогшие до синевы, съёжившись и присмирев, сидели, как нахохлившиеся воробушки на ветках, одноклассники. Несмотря на буран, ребятишек в классе было много.
Данголя подошла к печке, прижалась к её белому боку – печка была холодной. А где-то внутри неё свистело, ухало и стонало - это буран уносил остатки тепла. Поленьев рядом с печкой не было – сегодня уже топили…
Руки согреть было негде…
Данголя, плотно сжав зубы, чтобы не стучали от холода, поглубже засунув руки в узкие рукава пальтишка, отрешенно пошла к своей парте.
…
В тот день на первом уроке Ирина Владимировна сама читала ребятам захватывающую историю про отважного Мальчиша-Кибальчиша.
А потом она предложила поиграть в «Третий лишний».
Добрая и заботливая учительница видела, что её ученики так замерзли, что не в состоянии ни говорить, ни держать ручку. Но помочь им ничем не могла. Разве что согреть теплотой души своей…
…
Обычно после уроков Данголя и Ниёля помогали Ирине Владимировне разлиновывать серую оберточную бумагу, на которой писали вместо тетрадей её ученики. Девочки, аккуратные и старательные, отлично справлялись с этой работой. Но сегодня она отпустила всех домой, как только буран стих.
…
Детство никакая война не отменит: в солнечные зимние дни ребятишки с улицы домой заходили в потемках: играли в снежки, катались на деревянных санках. А ещё по льду речки Каменки – кто на самодельных коньках, туго привязанных веревочками к стареньким валенкам, а кто и просто на валенках: разбегутся и скользят по зеркальной поверхности, только щеки краснеют от щипучего мороза!
Ниёлю с улицы трудно было загнать домой: с ватагой друзей все сугробы облазают.
Данголя – мамина дочка, домоседка, но и она любила с горки кататься. Горку сами ребятишки из снега сооружали. Сани большущие, настоящие, в которые когда-то лошадь запрягали, а теперь за ненадобностью и изношенностью отдали детям, тянут всей толпой на горку. А потом валятся кучей все на них – и с горки! Жаль, что горка невысокая - дольше сани громоздили на неё, чем ехали вниз.
Вечером домой придут – одежонка колом застынет, сушить негде. Матери ворчат: завтра как в школу идти? Не просохнет за ночь.
Когда в школу шла Ниёля, и уходили все дети из их комнаты, учившиеся в школе, Данголя оставалась с Бирутей. Бируте всего четыре года, и она в школу не ходит. Это маленькая, худенькая, болезненная девочка с испуганными глазами. Как все дети, в то голодное военное время, она все время хочет есть. Её мама страшно злится на Бирутю, когда та плачет, бьёт девочку. Женщины стыдили Домантеню Ону, да все бестолку.
Данголя жалеет Бирутю, играет с ней днем, читает книжки. У Данголи есть кукла. Она сшила её сама из тряпочек, нарисовала ей глазки, ротик, носик. Сшила платьице. С куклой Данголя не расстается, даже в школу её берет с собой. Но Бируте дает подержать свою любимицу.
Еще Данголя обязательно выполняет все, что задает учительница. И, конечно же, прибирается в комнате: подметает пол, аккуратно расставляет немудрящую посуду на столе.
Когда все сделано, Данголя забирается на кровать вместе с Бирутей, они укрываются стареньким одеялком и ждут, когда все соберутся дома, когда придут мамы.
…
Весной Каменка, и без того быстрая и холодная речушка, разлилась, грозно забурлила, запенилась и понеслась ещё торопливее, унося с собой ветки, листву, и все, что попадалось на пути.
Данголя сидела на берегу, смотрела на воду и думала: «Вот если бы сейчас сказали, что война закончилась, и они поедут домой в Литву, она бы пересилила свой страх и, не раздумывая, нырнула бы в воду…».
Ниёля и Данголя скучают по папе, но мама молчит, ничего не говорит, и им запрещает рассказывать о папе новым друзьям. Писем от папы нет… По вечерам женщины в их комнате, и мама тоже, молятся. Мама научила Данголю и Ниёлю читать одну молитву, и они читают её шепотом на ночь. За папу… За бабушек и дедушек, оставшихся в Литве…
…
В Литву Она написала письма родственникам в надежде, что они дойдут до адресатов.
Рассказала, куда их увезли, как они живут. Жаловаться не стала – понимала, что и родным очень трудно: война никого не щадит.
Написала о дочках. Как они выросли: Ниёля помощница по дому, Данголя научилась хорошо вязать.
Она в первую же зиму на Алтае стала брать заказы от местных женщин: связать кофточку, воротничок, платье, платок. Подрабатывала, как могла и умела. А вязать она была мастерица. Данголя в неё пошла: помогала матери. И получалось у неё не хуже, чем у Оны. Да и себе одежду вязали (рассчитывались за работу местные женщины пряжей, продуктами): теплые кофточки, рукавицы, платки, и даже нарядные воротнички к старым платьицам.
Как-то познакомили Ону однажды с эвакуированной из Ленинграда швеёй. Теперь Она научилась шить, как заправская портниха! Да ещё и модели придумывает сама! И выкройки сделала ей новая знакомая отличные. Машинку швейную Оне дала соседка по дому. Первые платьица сшила «из чего придется» своим дочкам. Украсила вязаными белыми воротничками, маленькими брошечками из цветных ниток. Понравилось. Стали заказы приносить. Немного, конечно. Но больше Она и не может брать – устает на работе. Да и люди за войну не только обносились, но и обеднели: шить-то не из чего стало. Чаще всего детям - растут, надо, куда денешься - перешивают из своего, да надставляют…
Девочки учатся хорошо. Данголя занимается в Доме юннатов. Этим летом у них вокруг дома цветы радуют яркими красками жильцов и прохожих – и все благодаря стараниям Данголи.
И девочки, и Она сильно скучают по родным, мечтают о встрече…
И стала ждать ответы. Может быть, кто-нибудь отзовется?..
…
Летом Бирутя вдруг исчезла.
Её мать ничего никому не хотела объяснять: «Пропала и пропала, ни больно-то она нужна. Заблудилась где-нибудь».
Через день слухи поползли: мужчина в лесу нашел маленькую девочку. Это была Бирутя. Она рассказала, как её зовут, кто её мама. И сказала, что мама оставила её одну в лесу. И Бирутя потерялась.
Данголя помнит, как ругали Домантеню Ону женщины, стыдили. Но та отказалась от дочери.
Нашедший Бирутю мужчина и его жена взяли девочку в свою семью. Для Бирути наступили счастливые дни, которых в её маленькой жизни было так немного, что она о них и не помнила. Теперь её любили, кормили, заботились о ней. У неё появились родители.
Став взрослой, Бирутя не смогла простить свою родную мать…
…
В пятом классе Данголя на линейку первого сентября пошла в маминых туфлях. Правда, туфли были тесны, но это уже не важно, главное – такие красивые!
Вот только возвращаться домой пришлось… босой. Туфли мамины так ноги сдавили и натерли, что без слез и ступить нельзя было. И несла их Данголя в руках…
Дангутя, маленькая мамина дочка, вдруг неожиданно за одно лето выросла, догнала Ниёлю. И на маму уже не смотрела снизу вверх…
…
Данголина работа – вязаная кофточка для куклы – на выставке детского творчества в Доме пионеров заняла первое место! Данголя её вязала, как настоящую: и воротничок, и рукавчики, и пуговички – все, как мама вяжет для взрослых.
Данголя - девочка домашняя. Ей не интересно бегать по улице просто так. Она либо маме помогает (вяжет вместе с мамой вещи на заказ), либо читает. Не забывает и про свою любимицу – единственную тряпичную куколку. А Ниёлю дома не удержишь – у неё подруг много, и рукоделием она не увлекается.
…
Сколько помнит себя Данголя, в Алтайске они с сестрой очень часто пели. Даже тетрадочка была, куда они песни переписывали - песенник. И маме нравилось, как дочери поют. Только однажды (это было уже после войны) мама запретила петь девочкам на целый месяц. А сама она была очень грустной, часто плакала.
В их семью пришла черная весть. Она задыхалась от горя… Девочек не хотела тревожить.
Ведь они по вечерам часто мечтали: вот откроется дверь и войдет папа… улыбающийся, счастливый, протянет к ним руки, обнимет всех сразу…
В темноте, лежа на холодной постели, прижимаясь друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, они радостно тихонечко смеялись, представляя эти мгновения. Данголя с Ниёлей даже спорили: кто из них первой увидит папу и бросится к нему навстречу. А потом они все вместе поедут домой…
Детское сознание не вмещало в себя то, что дома больше нет. Девчонки начинали возиться, забывая о холоде, спорить: кто какими игрушками будет играть, кто из них первой возьмет сладости, лежащие на столе в гостиной в большой хрустальной вазе, кто первой вбежит в дом бабушки, когда они приеду на хутор…
Она торопливо смахивала слезы, заливающие ей лицо, глушила всхлипы, стискивая до боли зубы. Девочки еще так малы, а мир так жесток. Зачем отнимать эту светлую мечту у детей? Пусть как можно дольше живут надеждой на несбыточное счастье – возвращение любимого папы, такого, каким он остался в памяти дочек – сильного, красивого, умного и все могущего, который мог осуществить все их мечты…
Много позже Она расскажет дочерям: Доментеня Она получила от мужа письмо. Её мужа арестовали вместе с Пятрасом Чернюсом. Осудили их на 10 лет. Лагерь, где их содержали, находился где-то под Красноярском. Из письма стало известно, что 12 января 1943 года Пятрас Чернюс, отец Ниёли и Данголи, в возрасте 35 лет умер от сердечного приступа (по официальной версии, а как было на самом деле – теперь уже никто никогда не узнает…). Его закопали в общей могиле: ров длинной около километра. Без каких-либо указаний.
…
Из официальных источников:
Краслаг - типичный лесоповальный лагерь. Он возник одновременно с другими подобными лесозаготовительными лагерями в начале 1938 года. Летом 1941 года в Краслаг пришёл очень большой этап из Литвы, в нем были в основном литовцы, арестованные накануне войны, 13-19 июня 1941 года. Лишь в конце 1942 и начале 1943 года их нахождение в лагере было «оформлено» решением Особого совещания, так смертность в этот период в Краслаге была очень высокой, многие литовцы оказались осужденными уже после смерти. Большинству из них ОСО назначило сроки от 5 до 10 лет, некоторые были приговорены к «Высшей мере наказания» и расстреляны в Канской тюрьме. Вплоть до 1949—1950 годов в Краслаге преобладали по¬литзаключённые.
Работали заключенные на износ. Работа зеков летом и зимой заключалась в лесоповале и в „трепевке“— обрубке сучьев. В основном валили лес ручными пилами: скатывали бревна в реку и сплавляли. Сутками по колено в холодной воде. Летом гнус и комары съедали заживо. Зимой же было до -50, портянки примерзали к валенкам.
Есть было нечего: приходилось невзначай скатывать бревна, чтобы ломать ноги лошадям. Травмированных животных разрешали пускать на мясо. В самые голодные периоды ели объедки из корыт для свиней
За любую провинность можно было угодить в БУР (барак усиленного режима), где на сутки выдавалась кружка воды и 200 гр. хлеба. Под полом там ставили частокол из лиственниц, чтобы убежать было невозможно.
Здесь была распространена, например, изуверская казнь с веселым названием «комарики»: раздетого человека привязывали к столбу и оставляли на съедение комарам.
Из воспоминаний местных жителей:
Был яркий солнечный день, девчонки углубились в тайгу и незаметно вышли на открытое место, где виднелись свежие следы костров, пни от спиленных деревьев, видны были следы на песке — видать, тянули бревна. И вдруг видит 12-летняя девчушка дерево на опушке и... привязанного к нему руками назад обнаженного человека. Все тело его было покрыто струпьями из засохшей крови. Тучей взлетали и садились на него комары, мухи, весь таежный гнус... Человек был еще живой: он приподнял висевшую безвольно на груди голову — должно быть, уловил на слух присутствие людей... Но говорить не мог — только пошевелил плечами, видимо, просил развязать ему руки. Но что могли поделать испуганные девчонки?
Из воспоминаний бывшего заключенного:
В охране лагеря работал собаководом Медведев Иван Васильевич. Если кто совершил побег, он догонял его с собакой и сам лично расстреливал. Если голодный заключенный, у которого терялись силы, не мог работать, то конвой ставил его на пенек в сильный мороз, и он стоял, пока не замерзнет. А пайка хлеба давалась 400 гр. Сожмешь ее, а из нее течет вода, работа была тяжелая — лесоповал и др. Клопы, комары, сплошная тайга.
Хоронили заключённых в пойме реки среди разлапистого ельника. Могилы копали неглубокие, поэтому местные мальчишки уже в наши дни то и дело находят кости несчастных жертв. Старожилы рассказывают, что зимой, чтобы не долбить стылую землю, умерших складывали штабелями, а весной хоронили всех в одной братской могиле. Наверное, это правда, поскольку площадь кладбища невелика, а умерших было много. Место захоронения определяется до ужаса просто: если в земле провал или большая яма - значит, здесь находится могила.
…
Архивы бывшего ГУЛАГа засекречены до сих пор.
…
Она подробностей последних лет жизни своего мужа так и не узнала. Могла лишь догадываться. Муж Доментени рассказал, что Пятрас даже мертвый сжимал в руке фотографию жены и детей – дорогих ему людей, по которым болела душа из-за неизвестности: где они, живы ли? Думаю, он не захотел бы в то время рассказать о себе, слишком он любил и берег своих близких…
…
Письмо, написанное Оной, долго блуждало, но до адресата дошло.
Уже после войны неожиданно пришла посылка из Литвы. От бабушки Марионы. Посылка, собранная с любовью бабушкиными руками. Данголя помнит, что в ней было розовое соленое сало, домашняя колбаса, какие-то сладости. Да все, что могла собрать бабушка самого лучшего, что осталось у неё после войны: домотканые полотенца, платочки. И одно платье. Сшитое из домотканого полотна, в клеточку и с розовой вышивкой. Это платье Данголя и Ниёля долго носили по очереди.
Главное - они получили весточку с родины.
…
Данголя увидит бабушку Мариону в 1965году. Единственный раз она побывает на родине. Язык литовский Данголя почти забудет. Разговаривали они при помощи переводчика.
Её старенькая бабушка не могла насмотреться на внучку, так похожую на её сына… Угощала внучку самым лучшим, что было в доме, собирала подарки, суетилась, и всё время гладила и целовала её.
А ночью даже на минуточку не прилегла. Уложив Данголю, она села рядышком, и всю ночь что-то шептала, плакала, и гладила, гладила свою внучку. Стараясь всю свою многолетнюю душевную боль, всю свою любовь высказать и наглядеться, запомнить эту встречу. И… проститься. Бабушка понимала, что эта встреча со взрослой внучкой была единственной и последней в её жизни.
Она и Ниёля никогда не были больше на родине…
…
После окончания войны, летом 1945 года несколько семей из репрессированных литовцев (соседи Оны по дому) решили тайно выехать на родину. Она отказалась.
В течение нескольких лет женщина слышала угрозы, что за любое неповиновение её сгноят в тюрьме, а детей отправят в спецдетдом врагов народа. Над всеми репрессированными была неограниченная власть комендантов, которые действительно могли сделать все. Она не могла рисковать самым дорогим - детьми! Лучше потерпеть до того времени, когда их отпустят домой. Война закончилась. Появилась робкая надежда: должны же им дать свободу, ведь женщины и дети ни в чем не виноваты?!
Соседки на Ону обиделись, и в планы побега её не посвящали. Хотя свое немудрящее имущество, которое не могли взять с собой (которое Она для них сберегла), оставили перед побегом ей. Она сильно переживала, но своё решение не поменяла.
Сбежавших женщин с детьми задержала милиция у парома через Катунь, где проверяли документы каждого, кто стремился в город. Документов на право выезда из села ни у кого из них не было. И паспортов тоже не было. Всех вернули по месту проживания.
…
Она была права: побег мог дорого обойтись. В то время не только у репрессированных, но и у всех жителей села никаких документов «на руках» не было.
За репрессированными велся жёсткий контроль: передвижение из села в село, смена места работы без разрешения коменданта были невозможны. И ежедневная отметка в милиции обязательна для всех с 16 лет.
Местные жители, в основном колхозники, тоже жили без паспортов. Выехать из села они могли только по разрешению председателя сельсовета или председателя колхоза, имея на руках справку, в больницу в город Бийск. Вся политика того времени по отношению к сельским жителям была метко сформулирована народом в горькую поговорку: «Где родился – там и пригодился!». Люди должны были постоянно жить и работать в селе. Никто не считался с их желаниями.
Что говорили сбежавшие комендатну, как объяснили несанкционированный выезд из села, теперь не узнаешь. Но никого из них не посадили. Может быть, комендант Полежаев сумел «замять» дело? Он всегда с сочувствием относился к репрессированным.
Может быть, после Победы стало меняться отношение к репрессированным семьям врагов народа в стране? В чем вина была женщин и малолетних детей? Они оказались без вины виноватые, и все тяготы войны, как и весь народ, без жалоб несли на своих плечах, их труд тоже был большим вкладом в Победу.
…
Когда надежда на возвращение в Литву у Оны иссякла: девять лет ссылки, смерть мужа, родителей, кто её ждет дома? – стала думать и о своем счастье. Дети подросли: Ниёле 14 лет, а Данголе – 13 – не за горами время, когда выпорхнут из гнезда, останется одна. Она ещё не старая, привлекательная женщина. Конечно, такого, как Пятрас, уже не будет… Боль этой утраты из сердца не выбросишь… Но так хочется опереться на сильное плечо, хочется побыть слабой, хочется не думать о том, как прожить завтрашний день… Мужчин после войны мало осталось Кругом живут вдовы с детьми. А тут предложение. Конечно, он не красавец, старше её намного, и здоровье подорвано в трудлагере на севере. Есть взрослые дети, жена, на которой женился без любви, а теперь, после долгой разлуки, стали с ней совсем чужие… Но надежный, добрый, любит её…
Она решилась. Её второй муж Морланг Вениамин Яковлевич, бухгалтер по профессии, ушел от жены, забрав с собой младшую несовершеннолетнюю Эльзу. Трое детей его были взрослые, у них были свои семьи, и они жили самостоятельно.
Даже женившись на другой, отец не перестал им помогать: всем помог построить дома, обзавестись хозяйством. Отношения между ними и отцом до самой его смерти были теплые: они часто приезжали семьями в гости в семью отца, хорошо относились и к мачехе.
…
Ниёля с трудом, но согласилась, а вот Данголю решение матери повергло в шок. Она забилась за печку, где кишмя кишели полчища клопов, и плакала навзрыд. Никакие уговоры не помогали. Данголя знала одно: маму у неё отбирают навсегда.
Новая семья вскоре переедет жить в Баранчу. Там Вениамин Яковлевич устроится работать на сырзавод бухгалтером.
…
В Баранчу сестры не поехали. Отчим снял им угол у одинокой женщины - Филоненко Ариши, где девочки и жили, продолжая учиться в школе. За квартиру рассчитывался отчим дровами.
С большой теплотой всю жизнь будет вспоминать Данголя свою хозяйку. Она им заменила мать: учила пол натирать дресвой, стирать, готовить, утешала и ободряла, когда нужно было, кормила, когда им есть было нечего. Делилась с ними всем, что у неё было. И доверяла девочкам больше, чем родственникам.
В маленькой избушке тети Ариши и мебели-то было: стол, скамейка, кровать, да сундук. Сундук был заперт на замочек. Девочки спали на русской печке.
Как-то раз тетя Ариша сильно простыла и слегла с температурой. Она подозвала к себе девочек и наказала: «Вот вам ключ от сундука, никому его не давайте. Приедет моя дочь – вот ей и отдадите, если я вдруг умру».
А в полупустом сундуке и было-то всего ценного – новенькая жакетка плюшевая, да цветастый кашемировый платок.
Однажды Тетя Ариша попросила Данголю «проветрить» жакетку и платок, бережно хранимые для дочери. Надев на себя такую красоту, Данголя себя не узнала – никогда у неё не было таких вещей. И у неё мечта появилась: заработать денег и купить себе тоже плюшевую жакетку и кашемировый платок.
…
Зима. Мороз под сорок. Данголя с Ниёлей разругались чуть ли не до драки. Тети Ариши дома не было. Данголя схватила платок, накинула одежонку – и к маме! Зимой по морозу бежать 20 километров – не летом. Пока до лесхоза добралась – замерзла так, что не чувствовала коленей совсем. Но не остановилась, побежала дальше. Совсем одна в горах, на перевале такой мороз к ночи, что аж дыханье перехватило. До пасеки добралась, не помнит как. Там старики жили. Старушка запричитала, стала ноги и руки оттирать. В ночь никуда Данголю не отпустили.
А утром, еще не рассвело, она снова побежала. Коленей своих Данголя не чувствовала, казалось, мясо от костей отделяется. Прибежала. Напугала маму.
Обратно отвез ее отчим. Целый месяц лечила Данголя ноги в больнице.
А Ниёля, одумалась когда, что натворила, бросилась следом, но не догнала. Сидела и ревела, пока тетя Ариша не пришла. А что они могли поделать? Где и кто искать будет? Только молиться, чтобы не замерзла дорогой…
…
Тетя Ариша заняла деньги у отчима Ниёли и Данголи. Отчим приезжал каждый месяц с отчетом в Алтайское, заодно и продукты дочерям Оны привозил: молоко, хлеб, картошку.
Ариша видела, что жизнь падчериц мало интересна Вениамину Яковлевичу: никогда не спрашивал, в чем девочки нуждались, как у них здоровье, как учатся. Вот и решила хозяйка купить Данголе и Ниёле ткань на платья – совсем уж они обносились…
Когда приехал Вениамин Яковлевич, Ариша призналась ему, сказала про деньги, и на что она их потратила. Он выслушал и промолчал.
Зато к лету у Ниёли и Данголи платья новые появились, из коричневого ситца в горошек – мама сшила.
…
23 августа1950 года Она родила дочку Аллочку. Приданое для ребенка готовили сестры: выстежили одеяльце, нашили марлевых пеленок.
Аллочка росла свеобщей любимицей, хоть и была крикливая, да капризная.
…
Ниёля через год уйдет из дома навсегда. С отчимом они так и не наладили добрых отношений.
…
Седьмой класс Данголя заканчивала в Баранче. Баранча – село большое: школа семилетка, сельсовет, магазин, молзавод. А рядом подступает тайга.
Поселили Вениамина Яковлевича с семьёй в большом, крепком крестовом доме. Завели хозяйство: корову Зою, поросят, засадили огород картошкой свеклой, морковкой, капустой - больше здесь ничего не росло. Заморозки бывают в горах, как в начале июня, так и в конце августа.
Но жить стали лучше. Она не работала. Шила, конечно, брала заказы у местных женщин. Вязала. Научилась доить корову, ухаживала за поросятами. И маленькая дочка на руках.
…
Через год Вениамин Яковлевич перешел работать на Куячинский молзавод. Весь нехитрый скарб погрузили на одну телегу. И сами сели тут же. Привязали к телеге верную корову Зою и поехали. Данголя шла пешком – Зою подгоняла хворостинкой.
Зима на новом месте была тяжелой. Из-за летней непогоды кормов скотине в колхозе заготовлено было мало. К весне начался падёж. И своя корова всю зиму видела лишь солому, и ту не всласть, так что еле на ногах держалась – не до молока было, лишь бы выжила.
А как снег сошел, кинулись коровенки за изгороди: через разлившуюся речку плыли. Много коров утонуло – сил не было у них через бурливую, стремительно мчавшуюся мутную воду к чуть зазеленевшей траве перебраться. Те, какие перебрались через речку, траву хватали вместе с землей, так оголодали за зиму.
Вениамина Яковлевича на работе ценили. Документация всегда была у него в порядке, и всегда он первым месячные отчеты сдавал в молпром с. Алтайского, где был головной молзавод.
…
Данголя и Ниёля после окончания семилетки пошли работать в молзавод. В Куячонке отделение было Куячинского молзавода. Вот там и началась трудовая деятельность Данголи и Ниёли. Работа тяжелая, но они не жаловались. Приходилось и ручку огромного сепаратора раскручивать, и десятикилограммовые головки сыра поднимать на преса, и фляги с молоком сгружать с телег и машин. Работали и в дневную, и в ночную смены, наравне со взрослыми, хотя Данголе было пятнадцать лет, а Ниёле – шестнадцать.
На первую свою зарплату купили маме швейную машинку.
В свои пятнадцать и шестнадцать лет они, как и мама, должны были о каждом шаге сообщать коменданту.
Комендант Сазонов придирчиво оглядывал девушек, шипел: «Отъелись тут на казённых харчах, смотрите мне, не то сгною на лесоповале». Запугивал девушек, грозился отправить в лагерь. Они молча слушали, опустив головы. Куда они сбегут? Литву они плохо помнили, да и кто их там ждал? И не представляли, как без мамы куда-то ехать. Их дом там, где мама…
А комендант Полежаев жалел девушек. Видел, что они умненькие, воспитанные, трудолюбивые. Помечая что-то в своих документах, вздыхал: «Эх, учиться бы вам надо, девчонки…»
Но об учебе и мечтать не приходилось с их клеймом репрессированных детей врага народа.
Было бы другое время, и если бы отец жив был, разве бы так сложились их судьбы?
…
Ниёля проработала вместе с Данголей всего год. Потом сбежала. И вскоре вышла замуж за Мазунина Анатолия. Вместе с ним она уехала в Чесноковку, под Барнаул.
А Данголе комендант Полежаев дал разрешение на учебу в Алтайской молшколе. Но учиться её не взяли, так как принимали только совершеннолетних, а Данголе было семнадцать. Зато на работу в Алтайский молзавод приняли сразу. Год проработала Данголя в солилке в подвале. В восемнадцать лет поступила учиться в молшколу на мастера сыродела.
…
Как сложились судьбы моей мамы Данголи, тети Ниёли, бабушки Оны – это отдельные рассказы. Могу сказать кратко:
Ниёля, романтичная и мечтательная, в браке родила трех сыновей, развелась с мужем, оставив ему детей, пыталась найти свое счастье с другими мужчинами. Да так и не нашла. Большую часть своей жизни работала в торговле. В старости дети – Владимир и Геннадий – перевезли её в свой город Усть- Илимск (недалеко от тех мест, где нашел свой последний приют Пятрас Чернюс), купили ей рядышком с собой квартиру и заботятся о ней. Средний её сын Сергей остался жить в отцовском доме в Новоалтайске, бывшей Чесноковке.
Данголя – сдержанная по характеру, воспринимающая жизнь со всеми ее реалиями, трудолюбивая - навсегда осталась в Алтайске. Вышла замуж за Муравьёва Михаила Максимовича, родила дочь и сына. Много лет работала в сырзаводе, а потом в торговле. Женское счастье было трудным. С мужем прожили больше пятидесяти лет. Один раз была на родине в Литве. Переписывалась долгие годы с родственниками. Сейчас Данголя живет в своём доме рядом с сыном. Дочь живет в том же селе.
Она вместе со вторым мужем и дочерью Аллой переехали в село Быстровка Искитимского района поближе к сыну Вениамина Яковлевича - Федору. Работала закройщией в магазине много лет. Там Алла закончила школу, там умер ее отец - Морланг В.Я. Выйдя замуж за Мацейко Валерия, Алла забрала мать к себе в Новосибирск. Она помогла Алле вырастить дочерей – Инночку и Анечку. Умерла 29 октября 1994 года. Похоронена в Новосибирске. Её дочь Алла умерла от рака в 2009году. Зять любимый Валера – в 2015году. Внучки живут в Новосибирске.
Страх от пережитых событий репрессии был так силен, что бабушка Она почти ничего не рассказывала. Может, и вспоминать было слишком больно. Мама рассказала, все что помнила, уже в старости. И то с оговоркой: я ничего не должна записывать! Боится, что меня посадят за такие откровенности.
А у меня всю жизнь, сколько себя помню, одно желание – найти портал, через который смогла бы поделиться с бабушкой Оной, когда их поселили в Алтайске, продуктами, вещами, лекарством. У меня все есть, и с избытком. Почему, почему не могу я облегчить самые тяжелые годы моих близких? Почему нет окошка во времени, через которое можно было бы передать многое, просто жизненно необходимое?
В реальной жизни могу только сделать все возможное, чтобы старость моей мамы Данголи была счастливой. Поговорить по телефону с тетей Ниёлей, приободрить и утешить её. Присмотреть за могилами литовцев, у которых никого из близких в Алтайске не осталось. И всё. Возможности мои ограничены обстоятельствами, самой природой жизни.
Думаю, сегодня многие бы захотели помочь своим предкам, не я одна. К сожалению, мир природы таков, что ничего не можем мы, сегодняшние, сделать для своих родственников в прошлом. Хотя, говорят, кое-кто может…
Очень хочется оказаться в числе избранных…
Детские мечты? А если нет? Буду мечтать!