Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
А вот скажите мне, если страна достигла космических высот в освоении космоса, избавляет это её от обязанности построить кухонный комбайн для жителей страны? И если космические аппараты страны придумали сажать уже на Луну, то уже не надо придумывать картофелечистку?
Понимаю, там цели высокие, там престиж на кону и отвлекаться на мелочёвку нету времени. Тогда озадачьте разведчиков наших нелегальных; наших Абелей и Штирлицев славных. Пусть они, воруя военные секреты, заглянут попутно на кухни вражеские. Посмотрят как они там картошку на всю их ораву военную чистят. Могу поспорить: не руками морских пехотинцев.
Наверняка какой-нибудь хитромудрый аппарат есть, который они стырили в смутное время у одного русского Самоделкина. Самоделкин так и остался на бобах, а американцы себе патент на картофелечистку выбили и в рамочку повесили. Да хрен бы с ним, с патентом, за державу обидно: в космос летаем, а картошку на камбузах чистим по старинке примитивными движениями ножа. Вот каждый клубень одинаково - а их тысячи - до отупления и себя и ножей.
Потом примитивно шутим, что это один из секретов нашей постоянной непобедимости. Американские разведчики, думаю, на наши военные кухни тоже не заглядывали. И хорошо, а то бы им стало плохо. От увиденного. От того, как кухонный наряд "незаточенными" под картошку незрелыми мужскими руками снимает с картошки кожуру плохо наточенными ножами. За один присест часов на пять, полторы тонны картошки, включая гнилую. Американским морпехам сдохнуть не справиться.
"Небось картошку все мы любим...". Пятьсот человек 2-й школы 51-го учебного отряда картошку любили. Поскольку не любили пшёнку, овсянку и перловку. Поскольку было это всё безнадёжно невкусным, вопреки утверждениям, что повсеместно съедобным. Есть-то картошку любили, чистить, понятное дело, нет.
По этой причине была установлена на территории части локальная справедливость: неотвратимая очерёдность. И в очередной день настигла мою славную 83-ю смену эта самая неотвратимая очерёдность. После ужина, когда честной личный состав предаётся думам о возвышенном и вечном, потопали мы на камбуз, не ожидая, от всеми любимого овоща, ничего плохого.
Картошка лежала на полу полуторатонной неприглядной кучей, словно неопрятная нетрезвая шалава. И пахла также. Казённый режим хранения отразился на её внешности скорее, как режим заключения. Неблагоприятно. Кожура у неё вся сморщилась, а глазки от такого режима впали. Я с грустью вспомнил нашу домашнюю ухоженную, с холёной кожей на клубнях и весёлыми глазками.
Наше, ещё нерабочее настроение, непроизвольно сморщилось до мёртворождённого. Инструктор смены Матлахов выдал для остроты ощущений плохо режущие (тупые) ножи и благословил: "Приступайте". И обнадёжил: " Ночь длинная, справитесь". Тонкий флотский юмор, который не для того, чтобы смеяться. И никого в подлунном мире не интересовало в тот момент истории, а умеем ли мы вообще картошку чистить.
Так ведь картошки много, ночь длинная, отступать некуда - вот и научимся. Господи, да мы так и плавать учились и китайскому языку. Через два часа работы умолкли самые жизнерадостные среди нас, ещё через два часа мы отупели вместе с ножами, ещё через два мы картошку уже не любили всеми фибрами своей души. И кожуру ей срезали уж вовсе злостно: толстой, толстой.
Чистить практически научились, потому как мы сделали это к трём часам утра; потащились в роту уставшие, как осенняя ботва поникшие. Тихо пробрались в тёплую, благоухающую всеми запахами цветущих молодых тел, казарму и упали, не раздеваясь спать, подобно картошке в мундире.
Мне снилась картошка - я продолжал её чистить. Причём это был какой-то кошмар: гора шелухи росла, а гора картошки не уменьшалась.
По подъёму встали раздавленными, точно картофельное пюре и весь день пребывали в состоянии морёных колорадских жуков. На занятиях стоило опуститься на стул, как тут же закрывались глаза и голова падала на стол. Странная взаимосвязь.
Правда, и при стоянии на одном месте глаза тоже закрывались. Наших, обычно адекватных, преподавателей это ужасно провоцировало и они испробовали на нас в тот день все жёсткие способы приведения в чувство; но способы помогали недолго. Удивляла непонятливость этих людей: ведь даже ежу понятно, что лучшая борьба со сном, это сон.
В другую очерёдность на чистке картошки уже работала, до этого неработающая, картофелечистка. Но явно не американская. Своя доморощенная из серии "ДиП". "Догоним и Перегоним" называлось, подразумевалось подколодную Америку. Был во времена Гонки, такой ура - патриотический брэнд в советском производстве обгоняющих машин, станков и инвалидных колясок.
Но этот аппарат был пока ещё из "Догоняющих". Внутри его железного нутра вращался брутальный наждак, каковой безжалостно обдирал картошку до мяса. И если её там подольше покрутить, то превращал её в кашу. То есть Америку ещё не перегнать, но удивить запросто. Для шлифовки бильярдных шаров этот аппарат был бы в самый раз.
А картошка из его нутра выходила красивой, одинаково круглой, правда конопатой: все глазки были на своём месте. И от брутальной обработки уходили очень глубоко. Отходов было много, выхода мало ; глазки ковыряли вручную, а их у картошки, как теперь известно, совсем не два. Уложились по времени быстрее, но на обед в тарелках получилось меньше. Таков закон сохранения веществ: выиграешь в одном потеряешь в другом.
Мало кто знает, что заповедей на самом деле не десять, а одиннадцать. Десять ушли в народ, а одиннадцатая во флот. И звучит она так: " Подальше от начальства, поближе к котлу"; что надо меркантильно понимать так: " Не попадайся на глаза начальству, води дружбу с коком". Дружба с коком это прямой путь к сердцу желудка.
Кок - он на камбузе бог, над котлами он начальник и помкоков бригадир. Помкоки это не родственники стрептококов. Помкоки, это несчастные из числа камбузного наряда, которые приговорены помогать коку. В действительности: из которых он выжимает соки.
И вот наступил окаянный день и послал начальственный бог мою славную 83-ю смену в наряд на камбуз. Это кухня на гражданской земле. Камбуз кормил три раза в день пятьсот вечно голодных человек. Работы было много и чтобы она всем досталась, каждый обречённый в наряд получает свою роль.
Только это не те роли, что надо репетировать, а те, что надо играть сразу и сразу талантливо. И когда инструктор Матлахов распределял роли, определил он меня и длиннотощего Жалгаспаева в помощники кока. Обосновал тем, что мы с ним самые худые в смене и нам надо отъедаться. В интересах Тихоокеанского флота.
Надо заметить: как-то так на флоте нередко получалось, что самую тяжёлую работу выполняли самые слабые; наказывали невиновных, а награждали непричастных. Но это были, конечно, только досадные совпадения.
Меня с Жалгаспаевым такая забота неправильно сориентировала; мы подумали, что основное наше занятие в наряде будет неутомительным и мы будем есть много и вкусно. Всё оказалось ровно наоборот.
Не знаю откуда и когда это повелось, но на флоте новая команда начинает свою деятельность всегда не с утра, а с вечера. То есть никак не со свежими силами.
Вот и мы в составе нового камбузного наряда явились на камбуз принять у пережившего наряда всё движимое и недвижимое хозяйство со всеми потрохами. Ритуал такой: один сдаёт, другой принимает.
Принять надо с пристрастием, а значит с придрастием. То есть придраться к каждой мелочи так, чтобы всё перемыли и передраили ещё пару раз. Чтоб жизнь мёдом не казалась. Так все делали.
Я уже заряженный лютовать, перетряхнул всю камбузную утварь; плиты, котлы, полы и стены пронюхал; нашёл, конечно, нечистые места. Ну, как нечистые: подозрительные. Указал всё передраить.
Парнишка, мой "сдающий" из 9-й роты, правила игры знал, артачиться не стал, покорно взял в руки моющие причиндалы и пошёл драить. Я заглянул к Жалгаспаеву; тот тоже "накопал" замечаний и вгонял в грусть своего сдавальщика. Остальные наши из смены также "лютовали" замечаниями на своих фронтах : в посудомойке, в огромном зале приёма пищи. Царило всеобщее остервенение.
Где-то через час мой сдающий парнишка был готов. Глядел на меня будто Муму на Герасима и покорно ждал окончательный приговор. Жалко мне его стало - такой же мытарь как и я - и отпустил я его с миром.
Он стянул со своего неприкаянного тела, бывшую ещё вчера чистой и белой, помкоковскую куртку и вышел амнистированный. А я, добрейший, автоматически влез в принятую шкуру помощника кока.
Кок незамедлительно загрузил нас с Жалгаспаевым работой на весь вечер и ушёл домой, наказав в 4 утра быть на камбузе. Был он человек гражданский, дома его ждала семья и он, заботливый, нёс ей тяжёлый портфель. Несун. Да, господи, жалкие остатки с наших столов.
Закончили мы в тот вечер поздно, поднялись наутро рано. Разбитые, вялые притащились на камбуз и там сразу в бой. Этот вольнонаёмный кок варил так себе (в смысле: не себе же), но гонять, зараза, умел. Своим детям он был нежным отцом, к нам мягкодушным однако не был.
Оно и правильно: чего баловать-то. Чем больше будешь баловать, тем больше будешь делать сам. Ни минуты не давал сидеть. Нарезать, почистить, перемешать, принести, отнести, приготовить. И всё бегом. И без конца мыть, мыть. И попал я, везучий, к нему на тефтели; на обед в меню были тефтели.
Тефтели, это такие котлеты, в которых мясо можно заменять другими ингридиентами. Поэтому было бы правильно называть их туфтелями, потому как - туфта. Пятьсот штук таких туфтелей надо было к обеду пожарить.
Этот фокусник - кок брал клубень фарша, килограмм эдак на десять; держал, прижимая его левой рукой к клубню живота своего, а ладонью правой руки отжмакивал клубни тефтелин.
Чётко, быстро, одинаково и шлёпал их тесно друг к другу на противень. Противные противни, стояли на огромной плите размером с теннисный стол и тефтели шкворчали в них избытком сала и хлеба.
Кок показал мне продолжение фокуса. Лопаткой поддевал он сразу три тефтелины и подбрасывал; те сами в полёте переворачивались и ложились снова на своё место. Куда китайцам до нашего кока. Лопатку он передал мне и приказал повторить тоже самое со всеми тефтелями. И чтоб на пол не упали и не подгорели.
Вы когда нибудь переходили пути перед несущимся поездом? На костылях? Ну очень похожие эмоции. Тефтели мои не хотели переворачиваться, летали и падали как попало и куда попало. И зло брызгали жиром во все стороны. Лопатка плохо мне помогала.
Обжигаясь, я хватал и поправлял туфтели руками. Куртка моя, белая помкоковская, имела рукава короткие и горяченький жир брызгал мне на белы рученьки до самых локтей. Горела кожа, горел жир на плите, на дворе лето - жара у плиты адская. А поезд несётся, а я на рельсах.
Я был на грани паники: всё бросить и бежать куда глаза глядят. Да куда ты от поезда убежишь. Не убежал - как-то справился. Тут следующий поезд подоспел: раздача пищи.
Кок своим черпалом на длинной ручке доставал из котла еду и бухал её в бачок, толстостенную кастрюлю литров на восемь. Говорили она из стратегического сплава с магнием, но нам от этого было не легче. Я и длиннотощий Жалгаспаев хватали бачок за два плоских его "уха" и тащили "ушастых" к амбразуре выдачи. Там его хватали наши в зале и разносили дальше по столам.
Бачок от еды был обжигающе горячим, его полумагниевые уши тоже, а изоляции на них никакой. Не догнали ещё поганую Америку. А что вы удивляетесь: тогда и у электриков пассатижи были без изоляции и зубы без наркоза рвали. У нас в деревне. Электрика било током, дантиста пациенты не били, но очень хотели.
Бачок мы держали за уши с двумя тряпками в руках, а чтобы руки не успели обжечься летели к амбразуре бегом. Еда плескалась на штаны и на пол; бежишь враскоряку и молишь бога, чтоб не ошпарило "хозяйство". Пар из бачка бьёт в лицо; пот льёт ручьём с кончика носа прямиком в бачок; ничего лишняя соль не помешает. Вот откуда эта соль в поговорке: "Съесть пуд соли..."
Очень скоро каменный пол под ногами начинал скользить и, подлетая к амбразуре, мы с Жалгаспаевым ехали "лыжами" и тормозили лбом в стену над амбразурой. Это было уже не хождение по путям, а бегА по минному полю. Так ведь тело моё казённое и что его жалеть.
Но коку мы нужны были ещё живыми и он велел нам "идиотам" сыпать соль под ноги. Ну не розами же, в самом деле, себе путь усыпать. И соль, в данном случае, была полезней чем солома.
А все пятьсот голодных человек, как назло, за один раз на камбузе никак не вмещались и посему кормили их в две очереди. А это три раза на день, а это шесть пробежек по минному полю.
В бешеном темпе, в ужасной суете, как если бы шесть свадеб в одной столовой друг за другом гуляли. Стресс, который могут понять только тонувшие на "Титанике".
После четвёртой "свадьбы" в короткую паузу сидели мои мокрые от пота товарищи и молотили за обе щёки усиленное количество еды. Наелись до отвала, до отрыжки: хоть какая-то радость. Кроме меня и Жалгаспаева. Наши души еле держались в наших смертельно усталых телах без всякого желания есть.
Было одно желание - упасть и не встать. Мы припасли себе чернослив от компота, такого же чёрного, как наша доля; и это единственное, что мы с ним просто глотали. Кажется с косточками. Но точно уже не помню. Сил жевать не было.
Была свободная минутка и я заглянул к камерадам в посудомойку. Если у нас в варочном стояла адская жара, то у них к жаре и пару прилагался ещё адский грохот аллюминия. Камерады стояли на полу в воде, что не успевала убегать в стёки, и метали из ванны в ванну аллюминиевые чашки и тарелки.
Добротной штамповки чашки и тарелки были мятыми-перемятыми, битыми-перебитыми, но ужасно жизнестойкими. Они стойко переносили тысечекратную мойку в агрессивной среде хозяйственного мыла и порошка, и не хотели уходить на металлолом. И продолжали служить десяткам поколений скребущих их ложками. Думаю они вполне заслужили себе место в музее раритетов.
Особую должность на камбузе занимал хлеборез; он резал специальным станком куски белый хлеб; и делил огромным ножом на порции жёлтое масло. Суть его действа заключалась в том, чтобы и куски и порции были равными.
Был он вне наряда и имел определённую независимость. Человек сидел на золотой жиле, был хозяином ключей и это возводило его в статус "властителя". К нему шли поклонится и просить. Даже писарь части не имел такого статуса.
Как туда попадали, за какие способности было тайной. Но должность эта была "пожизненной" и богоизбранный матрос "сидел" на ней всю службу. Возвращался домой с круглой рожей, весь в регалиях; и врал всем про свои подвиги на морях.
Он нас не то, чтобы обвешивал с маслом; скажем корректно: экономно делил. И все считали это его законным правом: он же не сам его жрал. Он другим давал: любой на его месте делал бы то же самое. Побочные явления дефицитной экономики, но очень такие удобные.
С хлеборезом искали дружбы. За шоколад, сигареты и другой дефицит выменивали у него масло и хлеб. Своим ключом он отпирал, "святая святых" - хлеборезку и делал одолжение. Не имей сто друзей, а имей одного друга - завскладом .
А впереди нас ждали ещё две "свадьбы" и в завершение помывка всего и вся. Потом явление нового наряда, ритуал приёма с пристрастием и придрастием. И надежда на то, что "приёмщик" попадётся добрейший; долго мытарить не будет - амнистирует.
Но нам с Жалгаспаевым не повезло: принимать у нас взялся сам дежурный по камбузу, старшина из 11-й роты. Здоровый как Герасим и жалобить его глазами Муму было бесполезно. Всё равно бы утопил.
Он один затмевал всю санэпидемслужбу: снова и снова он находил что-нибудь перемыть. Я до самого костного мозга почувствовал, что такое быть закабалённым и бесправным. И главное без надежды на освобождение. Как же хреново было рабам в древнем Риме.
Наконец и Герасим понял, что рабам было хреново и отпустил меня на волю, как российских крепостных - позже всех. Из последних сил, одним из последних я притащился в казарму. Если на том свете мне будут выбирать наказание, что угодно - только не помкока.