Тревога куда более неприятна, более существенна, нежели страх. Мы боимся быстро, скоротечно, страх является катализатором, ускоряющим действия, например страх человека перед гонящейся за ним собакой заставляет его бежать быстрее, чем когда-либо в жизни, заставляет думать, ища кратчайший путь к спасительной двери или забору. Тревога же подобна дёгтю, она обволакивает всю твою душу чёрной и тягучей массой, она давит на тебя действительностью и еще более – потенциальным будущим. Страх моментально сбивает с ног, тревога терзает и мучает несравненно дольше.
Такие слова я слышал в маленьком, неуютном кафе от своего уже ушедшего собеседника ровно десять минут назад. К слову, кафе это больше походило на бар своей теснотой, заполненностью, запахом дешёвого алкоголя и, что странно, неплохой закуски. В заведении стоял шум, собранный из общего говора, отчаянного скрипа старых стульев со спинкой, звона видавшей виды посуды и одинокой песни, исполняемой настолько неумело и таким дребезжащим голосом, что слов разобрать нельзя было никак. Да и не хотелось, ведь я всё пытался понять, что заставило меня выбрать именно это местечко для позднего перекуса. И он бы завершился примерно на час раньше, если бы не состоялось моё знакомство с… незнакомцем. Что ж, для краткости назовём его Ильёй.
Облачённая в короткую стёганку высокая фигура с узкими плечами и стриженной головой восседала за столом с единственным свободным местом. В общем, я заприметил своего будущего собеседника сразу, с порога. Отсутствие свободных столов несколько огорчило меня, поскольку меланхолия, вызванная дождливой ночью, выливалась в стойкое желание трапезничать в одиночестве, однако обстоятельства есть обстоятельства, и я подсел к Илье.
Было видно, что он совершенно не против. Тонкие, даже хрупкие черты лица несколько озарились, но эта радость была ощутимо разбавлена то ли грустью, то ли задумчивостью. Чёрные, будто подёрнутые туманом глаза мельком осмотрели меня и тут же уставились в окно, по которому хлестал дождь. Они будто за секунду прочитали, что я не особо-то и желал вступать в диалог. Они будто за секунду прочитали меня всего, и тем самым заинтересовали, заставили начать разговор.
- Любите дождь? – задал я внезапный и неуместный вопрос наперекор всем нормам приличия и этикета.
- Более чем. - задумчиво и еле слышно промолвил Илья, помолчал и продолжил – Пожалуй, нет более полезного и нужного явления для… всего.
- Поясните. – мною был отложен прибор, а тепло от взятой чашки чая разлилось по пальцам.
- Забавно, что вы спросили именно об этом. Не так давно, буквально пару часов назад такой же вопрос мне задали друзья. Они не понимают моих «бессмысленных» прогулок под дождём, говорят мне, что я простужусь и они волнуются за меня, что мой взгляд нездоров и мысли такие же...
Тут два чёрных глаза вновь вцепились мне в лицо, и про себя я согласился с друзьями Ильи. Туман в этих глазах будто ожил, наводя стойкий, ощутимый сердцем холод. Я прижал пальцы к чашке с чаем плотнее. Он продолжил:
«Знаете, я терпеть не могу пещеры. Полость, брешь в здоровом теле земли, влажная, с воющим ветром внутри. Слабое место, определённо слабое место. Так вот, чтобы вы совсем уж не считали меня безумцем, я скажу, что это лишь сравнение. Вы…- тут он замялся, нервно потёр нос и начал говорить чуть спокойнее – вы, наверное, и представить себе не можете, как хочется порой выговориться и при этом увидеть понимание в глазах собеседника.»
Мне было крайне неловко, даже тревожно. Я пытался смотреть на Илью более-менее дружелюбно, скрывая то самое печальное сострадание, которое выказывают к смертельно больным. Признаться, среди моих мыслей пару раз проносилось желание просто встать и уйти. И странно, ведь сострадание моё было искренне, а такой поступок идёт вразрез с ним. Ко всему прочему не покидало осознание того, что, по сути, разговор был начат мною… Потому я просто устроился поудобнее (насколько возможно) на скрипучем стуле, доброжелательно улыбнулся и ответил:
«Быть может, вы нашли такого собеседника. Просто говорите…»
Чёрные глаза выразили удивление, а узкие губы уже шевелились. Хорошо подвешенный язык затрагивал философские темы, рассказывал многое, но с ощутимым привкусом горечи. От его слов веяло полынью. Я слушал, помнится, даже отвечал, но как-то со стороны. Однако ж эпилог нашего неспешного диалога останется в памяти надолго:
«…ах этот дождь, любимый всем моим сердцем. Не так давно я стал чувствовать некую полость в своей душе, как бы высокопарно это не звучало. Везде, в компании друзей, в кругу семьи, с подругой детства… В любом тёплом окружении я чувствую эту полость, в любой бочке мёда нахожу ложку дёгтя. Вот и время той дурацкой аналогии с пещерой. Слабое место. Но более того меня тревожит не сама… полость, а то, что я стал к ней привыкать. А дождь, как и вы, молча слушает, никуда не уходит, понимает мои «бессмысленные» прогулки, не волнуется за меня, и не заглядывает в глаза. Он просто просачивается в душу, в эту полость, заполняя её, смывая тревогу. Тревога куда более неприятна, более существенна, нежели страх…»
Илья окончил сравнение тревоги и страха и резко замолчал. Его щеки, глаза, всё лицо загорелось, он судорожно встал, пожал мою руку, лежащую на столе, а на удивлённый взгляд ответил:
«Прощайте, спасибо вам… Да, я люблю дождь.»
Так звучали его последние слова, прежде, чем он покинул заведение, почти что выбежал. Давно остывший ужин не будет мною съеден, рой спутанных мыслей быстро прогнал аппетит. Просидев так пару минут, я взял шляпу и медленно вышел под ливень. А тот заплутавшей птицей бился в окна, о крыши и дорогу, напевая слова преданного ему безумца. Безумца ли?