Это было счастье! Мне было лет шесть. Помню, как мама везла меня на автобусе летом к бабе Марии
в город Кулунду. После нашей, затерянной в степях, деревни Алексеевки ( в три улицы) районный центр Кулунда и впрямь виделся городом. Там был железнодорожный вокзал, масло и хлебозавод, элеватор, авторота, несколько магазинов и рынок.
Наш автобус нырял среди ухабов пыльной степной дороги. В нём было весело – всегда многолюдно, многоголосо и нечем дышать от жары и пыли. Деревенский люд по – птичьи щебетал и иногда срывался в хоровое пение. У меня был слабый вестибуляторный аппарат, и меня сразу же укачивало. Не мудрено. Старый автобус, словно шлюпку в шторм, швыряло по волнам – колдобинам. Пыль в спайке с дымом и зноем висела смогом в салоне.
Время от времени подступала рвота, и мама просила остановить автобус. Остановка следовала не-замедлительно после того, как меня вырвало прямо на пассажирку. Мне, маленькой, было лестно такое предупредительное внимание. есь автобус из–за меня одной останавливался. И я, сделав своё дело, входила в него победительницей: озорно таращила огромные синие глаза и трепетала ресницами.
- Ишь! Королевной будет! Глаза – как озёра. И ресницы – мётла.
Часто в детстве я слышала подобные комплименты!
Всё было мне в диковинку в Кулунде. Зелёные парки и скверы с лавочками, и статуэтка писающего мальчугана перед железнодорожным вокзалом и тротуарчики с автобусными остановками, и киоски – павильончики рядом с ними, где продавалось мороженое в бумажных стаканчиках с деревянными палочками, и лимонад. Мама покупала мне угощение городское.
Бабушкина белая землянушка с глиняной плоской крышей и разросшимися кустами смородины и вишнями в палисаднике стояла на улице Юго – Западной, неподалёку от автороты и кладбища. Имелся небольшой огород с картошкой и посадками и туалетной будкой в конце его. Мама оставляла меня почти на всё лето у бабушки и возвращалась домой.
А я ныряла в небывалую восторженную городскую жизнь! Сразу же прибегали мои новые городские друзья. Сосед Мишка Таранов, которому я любила делать « уколы» гвоздиком, играя в больницу, и он стоически терпел и пара подружек, имена которых растворились во времени. С ними мы прыгали в « классики» за двором у лавочки, на которой обычно сидели бабушки – соседки и щелкали семечки. Ещё помню дружочка Лёньку Нохрина, вечно насупленного, похожего на бычка, готового боднуть, мальчугана.
В прохладные деньки баба Мария протапливала огромную русскую печь, подсаживала нас с Лёнькой на тёплую высокую лежанку за ситцевой занавеской, где обычно дремали две старые кошки и давала нам миску с прошлогодней « дичкой» - мелкими полусухими яблочками. И мы, лёжа на печке, выглядывали вниз из-за занавески и поедали кислющее до оскомины лакомство и хвалились друг перед другом –
- Это было сладко! –
- Нет! У меня вкусней! –
Любили играть у печки с дровами, делали из них колодец. Лёнька был вредным. Вначале слушался, а затем как бычок бодливый – упрямился! И я его била. Он басисто заходился в плаче и убегал жаловаться. Но он был отходчивым и вскоре снова появлялся. Среди своих друзей я была заводилой.
Ближе к вечеру к бабушке во двор собирались соседки – товарки, так она их называла. Они рассаживались на скамейку у входа в избушку со своими неизменными тыквяными семечками и смотрели « концерт», который мы для них устраивали. Шторина на дверях служила нам театральной занавесью, ширмой. Мы рядились в бабушкины и тётины юбки, платки и фартуки, мазали губы и щёки свекольным соком, сурмили глаза и брови сажей и «ставили концерт». Мы по очереди объявляли номера: пели песни, я читала стихи, которые заучивала с мамой дома, разыгрывали маленькие любовные сценки, привлекая самодельных кукол.
Творчеству нашему не было предела. Стеснительного Лёньку на косолапых, как у медвежонка, толстых ножках мы заставляли плясать « вприсядку». Он старался, но всегда в конце от усердия заваливался набок. Зрители до слёз смеялись, утирая уголком платка или фартука слёзы, и оглушительно хлопали и говорили бабушке:
- Мария, она у тебя артисткой, верно, станет!
И это было торжеством моего детского творчества. Почему эта волнующая стезя, которая так воспламеняла меня в детстве, позже куда – то ускользнула от меня. И всю жизнь во мне дремлет драматическая актриса! Я и во взрослой жизни всегда тяготела к ярким декорациям, необычным нарядам, неожиданным оборотам речи.
- Ты такая театральная! –
Говорили часто мне подруги.
Бабушка любила угощать меня окрошкой. Среди картофельных рядов у ней росли огурчики, помидорчики и зелень. Мы рвали с ней редиску, огурчик и зелень, мыли их прямо в бочке с дождевой водой и по протопанной среди картофельной ботвы тропке шли в избушку. Она сразу в тарелку крошила мне заранее отваренное яйцо и картошку, зелень, заливала домашним квасом и кефиром. И до сих пор нет вкуснее лакомства в летнюю знойную пору!
С бабушкой вместе проживала её старшая дочь, моя любимая тётя Вера. Она была незамужней, работала на хлебозаводе и, возвращаясь вечером домой, приносила мне гостинец – то посыпанную сахаром булочку, то песочник – и говаривала мне:
- Это от зайчика гостинчик, он для Зиночки передал. Выскочил из лесопосадки, а в лапках гостинчик!
Я восторгалась, не верила и выспрашивала подробности. И радовалась.
У тёти Веры перед зеркалом была полочка с кремом, помадой и духами, и она иногда меня подкрашивала. Вечером в пятницу и субботу тётушка надевала своё любимое платье в горошек с воланами, туфли на высоких каблуках, модную шляпку и, благоухающая, целуя меня напоследок, убегала на танцы. Я, восторженная, любовалась ею.
Бабушка ворчала:
-Опять от ейных кобелей покоя не будет! На кой они нужны?! До утра будут пятушиться под окнами.
Взрослая волнующая таинственная жизнь, благоухая и звеня, проплывала мимо, как праздничный лайнер, навевала непонятные мечтания и грёзы.
К бабушке присватывался сосед дядя Егор, усатый и весёлый вдовец. В молодости она была красавицей. И сейчас, в сорок с небольшим хвостиком, Мария оставалась привлекательной.
Небольшая росточком, худенькая и гибкая, в своём неизменном цветном фартуке и в белой косынке, повязанной треугольником, она была хороша! Хороши были её живые яркие голубые глаза, часто вспыхивающие огнём. И правильный овал лица с высокими скулами, и слегка впалый маленький рот, выкатывающий округлые уютные фразы жительницы средней полосы. Необычайной была бабушка сказительницей, говорок её был красочный рязанский. Она часто рассказывала мне истории из жизни святых, как являлся ей воочию в белом одеянии Николай Угодник.
Особенно интересным и страшным был её сказ о муже Павле, впавшем в летаргический сон, словно умершем, и затем воскресшим. Мария по истечении времени приравняла его к святым и ухаживания простого смертного соседа Егорки оскорбляли её верующую душу и память о Павле. Вот странность – при совместной жизни с ним она скорее не любила его, боялась, огромного, несуразно высокого, нескладного с тёмным лицом и властным нелюдимым нравом. Но овеянная легендами странная болезнь его и не менее таинственная смерть ( летаргический сон), с последующим воскрешением поднимали Павла, скорее память о нём на необычайную высоту, сродни святым.
Как наяву вижу живописную картину. Егор пришёл свататься к Марии, принаряженный, в новой косоворотке, оглаживающий дрожащей рукой свои молодецкие щегольские усы. На сгибе локтя его торжественно, словно петух, красовался яркий цветастый платок в дар Марии.
- Чаво, Мария,нам рассиропливаться?! Чай, не молодые ужо. Ты – вдовая, и я как перст. Может… энтого сподобимся вместе сожительствовать будем. Оно всё мягчЕй, нежели поврозь…
Ты как?! Тово- энтова?!
От волнения он прядал ногами как стреноженный рысак и пытался гарцевать фразами. Пот катил ручьём с его красного лица.
Надо было видеть, как вихрем сорвалась Мария! Как моментом схватила веник и кинулась на незадачливого ухажёра. Как тот мигом ретировался! Как она охаживала растрёпанным веником
Егорку по бокам и как тот скакал стреноженным конём по полю, оглядываясь и отбиваясь от Марии красочным платком!
- Да на кой такой-то ты мне нужОн?! Да и по младости не охоча я была до вас, кобелей! А тяпереча и подавно! Портки ваши сраные стирать?! Изыди, охальник!
Вот Павка- то мой был чуть ля ня ангел, токмо что ня лятал! Не вам чата- охломонам! Вот он ня токмо что мяня самоё любил, даже мой голос… Да на кой такой – то ты мне сдался?! Изыди, сатана!
И долго ещё остывала Мария от праведного гнева. И как осмелился охальник! Ведь не чета Пашке.
Ругалась она, позабыв совсем, как натерпелась лиху по молодости лет от болезного нелюбого мужа, которого так и не успела полюбить. Как из – за его таинственной кончины надела она на него посмертную корону святости . Как добровольно она надела на себя монашеский наряд и поставила крест на своей женской судьбе. Всё позабылось, всё мхом поросло…
В окрестностях знали о её неприязни к мужикам при красе такой – то и уважали за это, чуть ли не святой считали.
Перрон ж-д вокзала.
Вспоминается, как часто ходили мы с бабушкой Марией за околицу в поле, ограждённое от суховеев лесопосадками. Там спело много дикой смородины. Кусты её были разноцветными: иные сплошь жёлтые и сладкие, другие красные и смешанные чёрные с зеленоватыми, кислыми на вкус. Мы набирали полное ведёрко ягоды и шли продавать на перрон.
Собирали также и подсолнухи на полях, выбивали палкой семена со шляпок на простыню, просеивали их на ветру от шелухи и мелочи, поджаривали и тоже несли на продажу. Бабушка продавала, а я помогала ей, насыпала ягоды и семечки в стаканы.
Очень любили щелкать крупные и жирные семечки и в доме, и на лавочке перед домом, всё гуще и гуще покрывая землю и пол влажноватой щекочущей пятки шелухой. Кормили семечками надоедливых воробьёв и голубей. И даже ласточки – касатки, низко пронзая стрелами крыльев воздух, лакомились прямо на лету. Потом пол в избушке и землю перед лавочкой я чисто выметала веником.
Жили, как я понимаю сейчас, очень просто, даже бедно. Чтоб полакомить меня, внучку, продавала бабушка на перроне и семечки, и ягоды, и связанные варежки и носки.
Часто бабушка Мария приезжала к нам в гости в село Алексеевка Ключевского р-она. У нас было большое подсобное хозяйство- и корова, и кабанчик, овцы-не менее 20 штук,куры, утки.Помню, как бабушка помогала маме стричь овец.
Они отлавливали овцу за заднюю ногу, связывали ей ноги верёвкой, заваливали её на бок на стол и стригли огромными острыми ножницами. Вначале несчастное животное истерично блеяло, выкатывало пуговичные оловянные глаза с красными прожилками, билось, но, выбившись из сил, обречённо затихало. Я стояла поодаль, иногда гладила ему ножку, и тогда оно вопрошающе и бессмысленно смотрело на меня немигающим выпуклым взглядом и снова брыкалось. Остальная отара испуганно забивалась в угол выгона и блеяла – орала, словно из детской игрушки- « пугалки».
Иногда истеричной овце случайно резали бок, и тогда алая кровь пачкала белую шерсть, как папаху на голове раненого казакА. Мама смазывала ранку зелёнкой, и падающая на землю курчавая грязно- белая шевелюра становилась декоративно – красочной. Обычно стригла бабушка, а мы с мамой держали связанные копытца. А иногда мама с бабушкой стригли в двое ножниц. С утаёнными выпачканными красным и зелёным слипшимися локонами было интересно придумывать всякие сюжеты и играть.
Бабушка увозила шерсть в Кулунду или у нас прялА её на веретене. И особенно интересны и сладкИ были её волшебные сказы под жужжание веретена!
Ещё было очень увлекательное действо: мама и бабушка ткали домашние половички. Папа был сообразительным выдумщиком и смастерил им ткацкий станок. Смутно помню линии разноцветных лоскутков, которые схватывались петлями и ловко прихлопывались к полотну доской. И вот уже красочная дорожка, словно тропинка среди цветущего поля всё убегала и убегала, сужаясь, в волнительную даль...
Бабушка шила и круглые домашние половички. Делалось это просто. Рвала изношенные вещи ( ничего не выбрасывалось!) на длинные полоски, затем три лоскутка связывались в узел и плелись длинные предлинные косы. Я, фантазируя и нашёптывая, тоже вязала эти косы. После бабушка туго сшивала их нитками по кругу. Весь дом был украшен такими дерюжками и кругляшками. Много и продавалось на перроне. Сейчас такой самодельный раритет снова входит в моду.
С тех детских пор железнодорожный вокзал стал важной и всегда радостной вехой в моей жизни. Он изумил и ошарашил меня, деревенскую, привыкшую лишь к петушиным крикам и куриным кудахтаньем в полуденный зной да к рёву устремлённого к родным хлевам вечернему стаду. Он не мог не изумить. Своим сУетным муравьиным движением человеческих масс из поезда в поезд. Своим радостно встревоженным гулом человеческих голосов. Словно журчит и журчит по порогам неугомонная горная река. Вереницей запыленных чемоданов, узлов, авосек, мешков. Объятиями крест накрест на спине рук. Слезами радости встреч и горечи расставаний. Приглашающим подмигиванием тепловозных фар и светофоров. И вспарывающими воздух сигнальными гудками, словно боевыми кличами. Отплясывающие вагоны, приводящие в лёгкое сотрясение перрон. И перекличка диспетчеров – речетативная, скороговорная и такая волнующая!
Это была совсем иная жизнь – таинственная , неизведанная влекущая. И всегда праздничная. С тех пор началась моя любовь к поездам, вокзалам, дорожной суматохе, мелькающей бесконечной жизни и – как ни странно –дорожному покою и вдохновению!
Поезда дальнего следования не задерживались долго на нашей небольшой станции. И потому пассажиры поспешной стайкой спархивали с вагонных ступеней и устремлялись к перронным прилавкам, жадно склёвывая с них, как зёрна, товар.
Баба Мария озабоченно завязывала наторгованную мелочь в узелок на платке или на фартуке. И мы, счастливые, шли с ней через привокзальный сквер с сухим бассейном и обманно писающим в него каменным мальчиком. Я останавливалась и заинтересованно оглядывала его половое устройство, как у Лёнчика и у Мишки, и так отличающееся от девчоночьего.Кстати, это всегда было предметом острой зависти со стороны нас, девчонок, к ним, мальчишкам.
Мы заходили в аптеку с бабушкой, и она покупала мне моё любимое угощение – жидкий гематоген, тогда он продавался не плитками, а в стеклянных бутылочках тягучей терпкой жидкостью бурого цвета. Бабушка выдавала мне его по ложечке в день и называла « медвежьей кровью». Однажды я выкрала этот бутылёк и, смакуя, выпила его, спрятавшись за дровяником. Бабушка очень ругала меня тогда и сказала, что теперь я, верно, умру. Я весь день с любопытством ожидала наступление смерти, но всё, к моему тогдашнему сожалению, обошлось лишь чернющим калом.
Ещё моим любимым угощением детства было сухое молоко. Бабушка покупала мне его понемногу в бумажный кулёчек. Странно, что я, деревенская, не любила парное натуральное молоко, а пристрастилась к его фабричному аналогу. Пока доходили до дома, а избушка была через три улицы от железнодорожного вокзала, я языком слизывала всё содержимое кулёчка.
В то время существовал в магазине и натуральный обмен. Помню, продавались туго спрессованные брикетики ( кубики) какао с молоком и кофе с молоком и его можно было взять, обменяв на свежие домашние яйца. О! Как я их любила. Жаль, что теперь не продаётся такое лакомство. Если наша курочка Пеструшка приносила два или три яичка, бабушка укладывала мне их , обмотав тряпицей, в корзинку маленькую, и я гордо сама вышагивала в рядом стоящий у автороты небольшой магазинчик. У автороты всегда шагали строем в город или на учения солдаты, ездили военные машины, и я останавливалась и долго наблюдала за их чеканным, поднимающим дорожную пыль, военным шагом. Когда была без корзины и вместе с друзьями, мы пристраивались с боку шеренги и тоже старались браво шагать, но, увы, быстро отставали.
Продавщица в магазине толстая тётя Нюся меня любила и всегда подшучивала:
-Опять наша Зиночка с корзиночкой пришла!
И выдавала мне в придачу к брикетикам одну мятную конфетку. Ещё около автобусной остановке в киоске продавалось вкусное мороженой в бумажном стаканчике и специальной палочкой- ложечкой. Иногда мы с бабусей шли по деревянному тротуарчику к кинотеатру, чтоб попить шипучей газировки из автомата. Это было счастье моего детства!
декбрь 2019г. ЗОСЬКА.