На днях умер мой отец. В череде пасмурных дней выдался вдруг солнечный, тёплый, по-настоящему весенний. Ярко алели в палисаднике тюльпаны и весь двор был усыпан белыми лепестками – цвела вишня. За обедом отец, против обыкновения, налил себе рюмку водки, молча выпил, плотно, со вкусом, поел и ушёл в свою комнату. А потом позвал маму и сказал ей, что умирает.
Осенью тридцать девятого, когда в институтах Ленинграда был объявлен набор добровольцев в лыжные батальоны, он, третьекурсник, пришёл в райвоенкомат. На Финскую не попал – нужны были грамотные ребята и, мобилизовав, его направили в училище штурманов бомбардировочной авиации. Почти сразу подорвал сердце, что при предвоенных ураганных методиках подготовки представляло собой дело вполне обычное, был списан с лётной работы, но от настойчивых предложений о переводе в военное училище иного профиля отказался. Своенравного и несговорчивого курсанта отправили дослуживать в строевую часть, в приграничные с Румынией районы. Служба, учёба, участие в Бессарабской операции, старая граница, новая граница… Там, под Бельцами, в составе взвода разведки нёсшего боевое дежурство полка противотанковой артиллерии, он и встретил большую войну.
Пока был смысл, они держали границу, потом, получив приказ, стали отходить, прикрывая отступление наших войск. Где-то в районе Николаева их колонна попала под кинжальный огонь немецкой артиллерии – кто не знает, это не художественный образ, а точный термин, которым обозначают внезапное огневое нападение на заранее пристрелянной местности , на самой выгодной нападающему дистанции прямого выстрела. Всё-таки они сумели развернуться в боевые порядки, сходу захватить одну вражескую батарею, а потом подавить и остальные. Отец рисовал планы боя, но я всё не понимал, как в том огневом мешке мог уцелеть хоть кто-нибудь, и тогда он отодвинул схемы и сказал: -
«Просто мы были готовы ко всему и готовы на всё».
В отцовских бумагах нет упоминания о полученной тогда контузии и о ранениях, а участие в боевых действиях ограничено 1943 – 1944-м годами – остальные подтверждающие документы погибли в одном из котлов. Отец не обижался – слишком мало оставалось их, встретивших врага на границе, чтобы уцелевшему стоило огорчаться из-за таких пустяков, как бумажки…
В середине шестидесятых война настигла его. Было несколько операций, инвалидность, и однажды врачи сказали, что остаётся ему совсем немного, а если хочет ещё пожить, надо срочно менять наш питерский климат на более тёплый и сухой. Так они оказались под Одессой, на родине мамы, где он ещё прожил почти двадцать лет.
Закончив обряд, священник сказал от себя, что дата особая и все души, представшие пред Господом в этот день, прямиком и сразу попадают в рай. Возможно, сегодняшнему запредельному пацифисту такие слова показались бы неуместными над гробом старого солдата, рядового из полковой разведки, чернорабочего войны, которому пришлось во славу Отечества поработать стволом, штыком и ножом, но я уверен, что всё правильно, всё справедливо и ТАМ многое списывают за такие «грехи».
Новое кладбище было переполнено и нам предоставили место на старом – степь, сухой, пологий склон холма, непривычного вида вековые кресты, вытесанные из цельных плит известняка, стёршиеся от времени надписи надгробий… Наверное, он и сам не подобрал бы себе напоследок лучшей позиции… А в сотне метров, за вросшей в землю оградой кладбища, лежит шоссе Тирасполь – Одесса, по которому с боями отходил их полк.
Когда затихнет гул КамАЗов и вкрадчивое шелестение иномарок, там брякнет вдруг в сгустившейся тьме солдатский котелок, заржёт лошадь, прогромыхают над водостоком орудийные передки. А впереди, совсем уже неслышно, движется боевое охранение и сам он, с тяжёлым трофейным автоматом, идёт где-то там, каждое мгновение готовый резануть по вспышкам внезапной чужой очереди. Для него там навечно лето сорок первого. Страшное, кровавое время, когда он, молодой и сильный, был ещё очень нужен своей стране. Когда рядом шли такие же молодые друзья, и командиры знали, что надо делать, и никто из них не сомневался, что ещё не вечер.
Что они обязательно вернутся.
P.S. Однажды я спросил отца, что на фронте страшнее всего. Он ответил сразу, как человек давно и основательно всё продумавший:
- Команда «Примкнуть штыки!».
И всё-таки бывают обстоятельства, когда человек – если он Человек – всё отдаст, чтобы услышать, наконец, эту команду. Чтобы хоть под занавес, в крови, ужасе и предсмертной тоске осознать - это твой решительный бой. Бой. А не расстрел. И, значит, ещё не вечер!
Май 1999 года.