Трамвай подплывал к остановке. Единственный вид общественного транспорта – неторопливый, неисправный и незаменимый в городской час-пик. На остановке трое собравшихся на вход, ожидали собравшихся на выход. Манский торопливо курил начатую сигарету, когда столкнулся взглядом с молодой женщиной в окне трамвая. Неловко переступая с ноги на ногу, он затянулся последний раз, выкинул окурок, невольно улыбнулся, зашел и застыл у дверей. Незнакомка смотрела: и доброта ее улыбки завораживала. Манский сел с другой стороны на пустое место, не решившись рядом. Ему давно так не улыбались, и в душе сами по себе стали расцветать надежды обретенного счастья понимания. Ерзая на сиденье, обернулся. Незнакомка по-прежнему смотрела на него. Манскому показалось, что она угадала его мысли, отчего он виновато улыбнулся, втянул голову в плечи и застыл. Женщина беззвучно засмеялась, но он уже не видел её легкой улыбки, прикованный холодным и властным взглядом. Отчаянно улыбнувшись, еле заметно пожал плечами, извиняясь неизвестно за что. Незнакомка согласно кивнула и отвела взгляд.
Манский отвернулся и стал смотреть в окно, но сидящая за ним женщина не давала покоя. Стало особенно досадливо стыдно за старый поношенный пиджак, перешитые брюки и разваливающуюся обувь. Радовало, что накануне подстригся и подравнял бороду. Пусть он смешон, но по крайне мере, умыт и чист. Перехваченные с утра полста у шурина улетучивались с каждым мерным стуком колес о железо рельс. Отчетливо и ясно в голове сам собой проигрывался марш Мендельсона. Хмель уходил, и подступала пустота. Пустота неудавшейся жизни вновь наваливалась непосильным грузом. Он, Манский, заслуженный дирижер города был предан забвению и всеми забыт. Впрочем, и теперь он был при театре, где сменил оркестровую яму на свежий воздух, работая дворником. Каждый день он давал себе обещание бросить пить, но стыд был сильнее, а забытье находилось лишь в горькой. Бывшие коллеги старались избегать встреч, сталкиваясь же, натянуто улыбались, опускали глаза, спешили распрощаться. Им кололо глаза их благополучие, а ему уже нет…
Манский украдкой обернулся к незнакомке. Она тут же повернулась и, поймав убегающий взгляд, заглянула в глаза. Бывшего дирижера бросило в холодный пот, когда понял, что ей угадывается его внутренняя пустота, отчаяние и мольба. Мольба не дать потерять окончательно человеческий облик, когда стоишь на границе жизни с бесплатными супермаркетами и квартирами под открытым небом. Незнакомка покачала головой, и ее властный холодный взгляд сменился пониманием, подарил надежду.
Неожиданно для себя Манский успокоился. Повернулся. Увидел за окном лето. Оживленный город и людей, которым не было до него никакого дела. «В такую погоду умирать хорошо, – вдруг безотчетно подумалось. – Могилку легко копать. И земля теплая. Не простыну». Подумалось и забылось. Оставшуюся дорогу до дома, наблюдал смены картинок и, кажется, впервые в жизни ни о чем не думал, так хорошо и спокойно было на душе.
Выходя, не решился посмотреть на понравившуюся женщину. Но, выйдя, не удержался. Переходя дорогу, обернулся. Она смотрела вслед и улыбалась, как мать ребенку. Улыбка успокаивала и убаюкивала. Манский помахал рукой на прощание. Трамвай тронулся. Незнакомка кивнула, помахала, закрыла глаза. Манский тоже закрыл глаза, продолжая махать и пятится назад.
Раздался визг. Женский ах. Мужской ох. Старческие растерянные причитания. Трамвай резко остановился. Открылись двери. Из них толпой высыпали люди.
Женщина открыла глаза. Огляделась. В трамвае никого не осталось, а под окнами быстро собиралась толпа зевак. Все были оживлены: ругались, охали, плакали, причитали, спешно звонили. На дороге с открытыми и стеклянными глазами лежал забавный мужичонка, с которым она перемигивалась всю дорогу и только что помахала рукой. Печально улыбнулась. Поднялась. Вышла. Пошла прочь.
2007