«В жизни единственно значимыми событиями являются разрывы. Именно они последними стираются из нашей памяти.»
Эмиль Чоран «Признания и проклятия»
«Она, она была этим идолом, который сковывал в нем всякую волю сердца, подрывал в нём все силы ума, замыкал в нем все наиболее сокровенные пути к иной любви, к иной боли, к иной мечте, навсегда, навсегда»
Габриэле Д'Аннунцио «Наслаждение»
Мы редко пересекались с Андреем, преступно редко для сотрудников, работающих в одной фирме. Отчасти прискорбный антисоциальный феномен объяснялся тем, что базировались мы на разных этажах и прямых контактов друг с другом не имели. Нас роднила внутренняя неуверенность, когда речь заходила о вопросах, далёких от нашей непосредственной деятельности. Мы оба были не то чтобы блестящими собеседниками и лёгкими в общении людьми. И, надо отметить, подобное сходство не заставляло нас искать общества друг друга.
В какой-то момент я потерял его из виду: отчасти сознательно, отчасти случайно. При чисто внешнем сходстве — мы оба были высокими и худыми относительно нелюдимыми специалистами, не старавшимися чрезмерно утруждать коллег историями своей жизни, текущими проблемами и случайными мыслями и спорадическими наблюдениями, Андрей около полугода назад занял более активную жизненную позицию, начал регулярно щеголять в пиджачке, частенько появлялся с напомаженными волосами и удивлял соседей экзотическими ароматами из гранёных флаконов заморских парфюмеров. Тогда как я честно и прозаически остановил раз и навсегда свой выбор на рубашках.
Последние несколько месяцев Андрей будто бы находился в состоянии радостного и вместе с тем лихорадочного, нетерпеливого возбуждения. Он излучал непонятную и неясную приветливость, изумляя всех в том числе и меня. С год назад, наверное, мой давний коллега стал совершенно непохож на себя прежнего, и только странными и редкими порывами отчаяния его прежняя нелюдимая натура вырывалась наружу. Я не собирался приставать к нему с расспросами, надеясь, что тайна со временем разъяснится сама собой. Я, стоит отметить, был из тех друзей, что уходят в тень, как только их прежние приятели набирают популярность и широкой улыбкой начинают излучать обаяние во все стороны равномерно. Я не искал его компании только по причинам наших прошлых отношений и моего умеренного любопытства к подробностям переменчивой жизни Андрея.
Но в один прекрасный ноябрьский день (пусть Андрей таковым бы его и не назвал), всё неожиданно переменилось. Не желая терять солнечный день, я вышел на прогулку по набережной Москва-реки. Я разглядывал отражение зеленовато-лазурного неба в лужах вчерашнего дождя и дробью рассыпал неровный шаг по гулким объёмам высокого гранитного берега, как неожиданно наткнулся на моего незадачливого друга, подставившего своё унылое лицо светилу. Прежде подвижный, деятельный, неугомонный, вечно в поисках редкого, невозможного и заповедного, он ныне оставлял впечатление тучного водного организма, выброшенного на берег и таким бесславным образом заканчивающим свой век, не способным ни вздохнуть, ни пошевелиться.
В ту памятную встречу я не решил обратиться к нему: то ли из-за робости, то ли из-за неприятия нарушения границ чужой интимности. Опять же неловко было будить приятеля посреди сладкого момента одиночества. И в этом отношении я был на редкость труслив, порой точно по той же самой причине я стеснялся окликнуть на улице даже самых близких друзей, которые, правда, весело проводили время внутри некой своей компании. А однажды, и подобный случай в итоге стал апогеем моей стеснительности, я не подошёл к своей сестре, зимним вечером, так же, как и я, возвращавшейся с занятий в институте. Она была окружена группой университетских приятелей, и каким-то образом их тёплый разговор ввёл меня в ступор стеснения. Я понял, что стал бы лишним в этом обществе, и, возможно, она хотела бы избежать моего общества в данном случае. И именно такие мысли остановили меня от навязывания своего сомнительной компании Андрею, бледным мраморным изваянием сидевшим на лавочке той самой весной.
***
— Октав, скажи, как много ты знаешь о сглазе, порче, проклятиях? Размышлял ли ты над таинственными законами тонких материй или, быть может, обращался к помощи магов или колдунов, способных общаться с миром духов?
Я отрицательно покачал головой, всеми силами выражая скептическое сомнение в его словах.
— Дело в том, мне кажется, я не лишён подобных способностей, переданных мне по семейной линии, как представителю смешанной расы. Соединённый опыт, сплав поверий малых народов, бросаемых по свету, наделили меня способностями, превосходящими моё понимание.
Не раз и не два то матушка, то сестра развлекали меня рассказами о том, как неожиданно их недругов настигала якобы небесная кара, о том, как тех, кто строил им козни настигало ответное проклятие. Подозрительно часто для того, чтобы продолжать считаться случайностью, провидение опережало их вынужденные и, стало быть, неблаговидные поступки, высшими решениями. В концентрированном виде наше фамильная ненависть принимала ужасающие формы сбывающихся угроз. Но, стоит признать, мои родственники по женской линии впустую расходовали свой мистический талант. И как тут не поддаться очарованию губительных теорий о неравенстве полов, но мой рассказ совсем не об этом. Быть может, силу их самопроизвольной еттатуры активировали мелкие и незаслуженные обиды повседневности, ловушки и препоны, встречающиеся на карьерной лестнице. Мне же, позабытый мой друг, встречалось в жизни кое-что похуже. И в тот момент, когда интриги моего соперника на любовном фронте оттеснили меня на задний план, я и не задумывался о нашем своеобразном семейном даре. В тот момент моё робкое и несмелое чувство только расцветало, я только-только набирался смелости, чтобы признаться в нём хотя бы себе самому. Но тут на мою голову обрушились кадровые перестановки, и мы были изгнаны из Рая верхних этажей чуть ниже. Процесс переезда в другую комнату противник использовал на сто процентов. Меня огорчала не смена панорам на менее величественные и не увеличившееся расстояние до кофейного аппарата. Соперник, словно ловкий шулер, успел поменять размещение нас в новой комнате. И я оказался вдали от возлюбленной, единственным её соседом стал искушённый интриган, выживший меня из Земли Обетованной.
И отныне огромных усилий стоило просто наладить с нею прежний диалог и донести силу моего обожания сквозь бездушные стеклянные перегородки, где она была практически наедине с ловким прохвостом, моментально становившимся свидетелем моих с нею разговоров.
Но подспудная ярость, отравлявшая будни обездоленного влюблённого, обрушилась и на его противника. — Разочарование и ненависть, клокотавшие в Андрее последние месяцы, нанесли ему самый минимальный ущерб. Его организм оказался как раз-таки достаточно прочным, чтобы пережить яд ревности, но соперник, превосходивший его в возрасте, стал таять на глазах. Волна мелких невезений обрушилась на него первым валом казней египетских, благодаря им он растерял значительную часть своего состояния. Внезапный паралич поражал его поочерёдно в обе ноги, словно играя с ним в кошки-мышки, стреноживая и не давая убегать далеко. В особенно неприятные дни у него шла глазами кровь, и он подолгу пропадал в уборной. Расплата за офисные интриги обрушилась на него с неожиданной силой и становилась угрозой поистине неотвратимой, настолько, что никакое принесение в жертву священного оленя, не могло бы теперь повернуть всё вспять.
Единственное, ничего из этого Андрея тогда не утешало. При виде, в общем-то, незаслуженных страданий противника, смысла и целей которых интриган, скорее всего, не мог осознать, он с отчаянной ясностью понимал: мучения Андрея превосходят многократно муки наказанного сластолюбца, и отличие в обрушившихся на них испытаниях только то, что испытаниям моего приятеля не будет конца, до тех пор, пока память полна сил. Неурядицы поддаются лечению, болезнь же очарованного женщиной может окончиться лишь с жизнью его или же чувства.
БОЛЕЗНЬ.
В ту пору над третьим Римом кружило чёрное поветрие, выкашивавшее жителей одного за другим. Зараза, передавшееся при близких контактах между людьми: дыхание и прикосновения стали, без преувеличения, смертельными. Каждый новый день приобретал характер лотереи, где на кону стояли жизнь и здоровье.
Мы так часто иронизировали и упоминали всуе словосочетание "Чума XXI века", что не заметили, как и, в самом деле, покрылись бубонными язвами и принялись харкать кровью. Общество, слишком уверовав во всемогущество медицины, располагая таким количеств кандидатов на роль панацеи, расслабилось и проявило чудовищную беспечность.
Особенно причудливо тогда перевернулась судьба Андрея. Будучи одним из немногих подписчиков его электронного дневника, я порой читал отрывки сладких грёз, в коих он исповедовался всему интернету. Он задолго до Чёрного Поветрия представлял себе, как Женя, разъезжая на велосипеде, падает с него и не просто разбивает коленку, а ломает ногу. Перелом долго не заживает, и он отбрасывает смущение и стыд, навещает её, чтобы выйти с ней прогуляться в парк. Слепяще-солнечным днём он бережно везёт её на инвалидной коляске. Пешеходный переход у дома с кирпичной стеной. К кирпичной кладке прислоняется молодой человек с измождённым лицом, смотрит на них и отворачивается, точно ему страшно неприятно увиденное. Коляска с уродливыми колёсами на тонких ободах поскрипывает и прыгает по выпуклым полоскам зебры. Они медленно гуляют по парку и практически ни о чём не говорят.
Блаженное молчание царит в золотистом воздухе над рукотворным прудом в парке.
Обычно чересчур многословный и даже надоедливый в моменты счастливых встреч с нею, на этой прогулке Андрей, как будто воды в рот набрал. Точно само его тут нахождение было красноречивее любых изъявлений почтительной страсти, и оно становилось немым и вместе с тем немолчным стягом, беспощадно громко кричащем о его стремлении быть рядом.
На обратном пути они должны одолеть лестницу, чтобы он мог завести ценнейший груз в лифт. Тогда, не примеряясь, он поднимает коляску вместе с Женей и с трудом одолевает четыре заветные ступеньки. Что-то не позволяет ему завести Женечку прямо в квартиру. Гремучая смесь упоения нежностью и благоговения перед нею заставляет его попросить, чтобы кто-нибудь из родственником вышел её встретить.
Само будущее становилось зыбким и неопределённым, словно результат броска костей. Но сама по себе случайность на тот момент представлялась ему не худшим вариантом из возможных. Напротив, в случайности он видел возможность. Или не так, неопределённость возможного будущего сулила Андрею то, что решающий ответ возлюбленной вполне может быть не только отрицательным. Эта неопределённость прищуренных глаз чрезвычайно грела душу и оставляла призрачную надежду, без которой он бы слишком быстро потерял волю к жизни. В то время Андрей пытался сблизиться с очаровательной своей коллегой всеми правдами и неправдами, пытался статься нужным ей, пытался выдумать дело, которое бы их с нею объединяло, а в ещё большей степени отделило бы их от прочих, и сделало его кем-то важным и особенным для Евгении. И однажды хмурым днём зимнего ренессанса в марте провидение удостоило меня награды: более часа Андрей ходил подле неё, как привязанный, помогая развешивать по стенам красочные плакаты сложных схем и редких, забытых типографских шрифтов. Он праздновал этот день и возможность провести время рядом с нею. Каждое случайное и краткое прикосновение его руки к её нежным кистям, бывшие далеко не случайными со стороны Андрея, наполняли его чувством сладкого изумления. Всё пело в робком возлюбленном и отдавалось сладкой волне праздничного и сладостного безумия, порождая одновременно ещё более властное и нежное, безотчётное желание прильнуть к ней со всей возможной мягкостью и страстью. Но и того, что происходило со ним в реальности, было более, чем достаточно. Вот тогда был подлинный момент его внутреннего триумфа. Но после каждого подъёма неминуемо следует спуск, падение.
Какая зловещая ирония скрывалась за тем фактом, что те самые краткие прикосновения, что даровали ему такое блаженство, одновременно поставили на грань жизни и смерти. Он всегда знал, что та, о ком он мечтал,— совершенно необычное создание, но видимо, силы её организма, огненная душа и ангельская природа, позволяли ей игнорировать заразу, витавшую в воздухе и пропитавшую сами стены многогрешной столицы. Но куда девалось хвалёное здоровье её робкого слуги, когда он оказался рядом с нею?
Глядя на происходящее в те дни, я приходил к выводу, что даже если бы никакого нового вируса не существовало, а так бушевал бы самый обычный грипп, если бы все ужасы звонящих колоколов были выдумкой, то всё равно очень многие были бы готовы поверить в ужасную. И особенно рады были уйти в самоизоляцию, карантин или даже провести время в больнице за окраинами города! И тут было дело в том, что современное общество задало слишком высокий темп жизни, и многие подустали от него. Те, кому приходилось бежать с одной работы на другую, те, кому не особенно удавалось отдохнуть даже в выходные — они и отпуск старались проводить так, чтобы отдохнуть максимально интенсивно. В итоге хроническая усталость современного общества стала благодатной почвой для любых сомнений. И человечество очень охотно приняло необходимость такого внеочередного экстренного отпуска, когда можно просто провести время дома, ничего особенно не делая. Немного отдышаться, привести в порядок мысли и чувства, настолько перегруженные новостями: тут было не только вирусное возмездие, но и торговые войны, финансовый кризис, укрепление хунты, странная ни на что не похожая погода.
А в России после уроков ОБЖ в школе и их апокалиптического продолжения в институте, перебоев с поставками товаров в магазины в 90-ые мы уже на генном уровне были готовы к началу мировых катаклизмов, вроде атомной войны или применения химического оружия, и многих грядущий апокалипсис только подбадривал.
Встревоженный впечатлениями последних дней перед болезнью и находящийся в приподнятом настроении, полных призрачных, но таких отрадных надежд, Андрей слёг практически моментально. И пусть лихорадочное страстное забытие было в чём-то даже приятным, оно совершенно лишало сил и воли к жизни. Зыбкие картины сменяли друг друга с калейдоскопической непосредственностью. В течение практически трёх недель мастер каллиграфии был слаб и уязвим, словно дитя. На него напала поразительная мнительность и плаксивость: Андрей вспоминал давно ушедших и давно покинувших забывших о нём друзей, вспоминал места, в которых отдых десятилетие назад,— всё это возносило его на небывалые высоты духовного напряжения, которые, однако, оказывались чрезмерными для истощённого организма. Значительные промежутки времени оказывались погружёнными в омуты бессознательных и нутряных впечатлений, и само время лишалось очевидного смыла и выразительности маятника, отстукивающего уходящие секунды. Преходящая длительность часов стала слишком относительной для того, чтобы не потерять свою значимость, весомость. Время то пребывало в тупо уставившейся в потолок неподвижности, то, наверстывая упущенное, хлестало потоком впечатлений, будто бушующая стихия в пробоины плотины. И какие-то моменты тех дней навсегда были упущены памятью в красной лихорадке жара.
Какая ирония проявилась в болезненной беспомощности того, кто сам любой ценой жаждал стать заступником и покровителем своей возлюбленной! Но модернизированный и разборчивый аналог чумы сошёл на нет так же быстро, как и появился в наших краях. Андрей же, надолго вдобавок потерявший вкус к жизни, пропустил всё, чем полны были наши мысли в то время: госпитали, переполненные отчаявшихся призраков, бесноватых, до последних отрицавших очевидное и становившихся жертвами, как и те впрочем, кто трясся в подземных бункерах и дезинфицировал всё, вплоть до собственных причиндалов. Он не застал стремительного обогащения купцов, торговавших вразвес бинтами и слезливо вторящих им народных избранников, что брызгали слюной вперемешку с возмущением от несмелых просьб врачей поделиться с ними перевязочным материалом. Да, тогда торговали всем, что давало хотя бы призрачный шанс прожить дольше соседа, торговали фикциями; в ход шли народные средства, бредни целителей, ненавязчивая реклама от первых лиц государства помогала встать на ноги целым отраслям по производству лекарств неплохих, но совершенно бесполезных против Чёрного Поветрия. Торговали всем, что приходило на ум непосвящённому зрителю и, прежде всего совестью. Политики соревновались в человеколюбии. Юмористы — да, даже они не остались без работы в это странное время.
ПОРТРЕТ ЖЕНЩИНЫ
«Она всегда стояла прямо, подобравшись, и вам казалось, что ее изящество и мягкость подчинены строгой идее, которой вам не разгадать.»
Роберт Пенн Уоррен «Вся королевская рать»
Некоторое время после лукавые и нарочито нечёткие воспоминания медитативно нашёптывали о случайных гостях и неожиданных посетителях, что справлялись о здоровье находящегося в бреду. Андрей страстно хотел верить, но поверить не мог, что то приходила она и долго сидела возле его кровати и скрылась после первых признаков пробуждения. Андрей поверить не мог, поскольку она была главной причиной его болезни во всех смыслах и всех ипостасях. И она представлялась ему властным и величественным созданием, от которого буквально зависело его будущее, берег Стикса, который он в итоге облюбует — будь то берег Жизни или холодного звёздно-безжизненного и безлюбого Небытия. Ему представлялось немыслимым и невозможным её посещение. Он мог поддерживать с нею более-менее сносный диалог, находясь как будто под анестезией восторга и возбуждения, но он не верил в её персональное и заботливое внимание.
Тогда как она была вполне способна на любую внимательность и самоотверженность. Мне было порою непонятно, как Андрей мог так долго и упорно не отдавать ей должного и видеть в ней кого-то совсем-совсем другого притом, что он был единственным в нашей коллективе, кто поистине боготворил её. Видимо, как раз его восхищение, то насколько он превозносил её и мешало различать простые человеческие качестве, которыми была полна душа девушки.
Мне нечасто доводилось пересекаться с Женей по работе, но она никогда не производила на меня сколько-нибудь яркого впечатления. С другой стороны, быть может, я сознательно уклонялся от более разговоров и общения с нею из нежелания портить жизнь приятелю, вносить смуту и играть на струнах его слабой души и, что самое главное, делая всё это из алчного и праздного любопытства. Но то был я, а я с ещё с юности, с институтских времён избегал попадаться на глаза красивым женщинам. Опасался поднимать на них глаза и слишком пристально разглядывать. И более всего меня пугал сценарий стать игрушкой в праздных и жестоких руках.
Но Женя производила совершенно иное впечатление, скорее друга, приветливого товарища, нежели роковой красотки. Всё поведение девушки, её привычки, манера вести себя дышали простотой и раскованностью, и располагали к себе буквально с первых минут. Она могла разговорить самого нелюдимого и замкнутого анахорета лучше любого шпиона, старающегося пробуравиться до сокровенных тайн ума или сердца. В ней подкупало то, что она никогда не стеснялась говорить о себе самой. Её рассказ был таким органичным и простым, ему нельзя было не верить, и тебе поневоле хотелось ответить рассказчице откровенностью на откровенность. Единственное, что было в Евгении необычного, так это её дивная улыбка, в которой раскрывалось и участвовало всё её существо. Она имела обыкновение, говоря с вами или даже при вас — с кем-то третьим, периодически оборачиваться на вас, словно обращаясь к общим между вами воспоминаниям. И в эти моменты она была неотразима! В моменты, когда улыбка только расцветала, только зарождалась в ней, вспыхивала нежным и лучистым светом в её глазах, обрамлённых длинными ресницами.
В подобные моменты гипнотических откровений и светозарных водопадов нежности и дружеского участия, даже я, закоренелый женоненавистник и язвительный скептик, отравленный с самой юности, сын века порочного и развращённого, не удивляющийся ничему и не давно уже не испытывающий никаких тёплых чувств по отношению к существам переменчивым и непостоянным, даже я замирал в удивлении и пытался улыбнуться ей в ответ улыбкой искривлённых уст, когда-то давно опалённых безумной и бесплодной страстью.
Что уж говорить о моём неопытном приятеле, который не уступал мне возрастом, но был куда как более подвержен секретным чарам женского обаяния, нежели ваш покорный слуга, совершенно осознанно и намеренно их сторонящийся. Тем более, мне было достаточно одного краткого взгляда вскользь на Женю (очень быстро мы стали называть её именно такой ласковым и сокращённой формой благородного имени), чтобы понять к какому классу женщин она относится. Как бы вам определить его покороче и пояснее?
Внутри себя я моментально и безошибочно определяю только что встреченную женскую особь к одному из существующих классов, но обрисовать его будет чуть сложнее. Представьте себе, вертлявую дамочку с симпатичной мордашкой, но не красавицу, фотогеничную, не божественную, но чрезвычайно говорливую и располагающую к себе именно стилем своего общения. Они обычно слегка полненькие, и именно эта нежная полнота мягких ручек и сводит с ума пожилых ловеласов. Они общительны, они раскованны, они не недоступны, и именно эта их смешливая приветливость делает их такими соблазнительными. Их вертлявая улыбчивость, тайна лукавых глаз словно манит и понукает к тому, чтобы кто-то, наконец, разгадал их загадку, разрешил её, пусть даже и силой. И в случае легковесных красавиц, полных жизни и любви к самой что ни на есть сладкой жизни, фраза "разрубить Гордиев узел" приобретала иное, гораздо более буквальное значение попытки усмирить строптивую сущность непоседливых девиц, пусть и сделав это силой.
Евгения производила двойственное впечатление в зависимости от того, кто перед нею в данный момент находился. Многие остряки и кутилы нашей студии до странного быстро находили с нею общий язык, и общие темы для разговора. И мне всегда было до ужаса интересно, как в каждой отдельной истории реализуется эта потребность людей противоположного пола в тактильном изучении и общении друг с другом. Насколько интенсивен кинестетический обмен настроениями, насколько готовы люди сразу и без раскачки к подобного рода активности...
Порой даже такого отщепенца и невидимку, как я, люди трогали во время своих монологов и делали это, очевидно, намеренно.
Так вот, в случае с Евгенией эта мания прикосновений просыпалась у окружающих дизайнеров и иллюстраторов с удвоенной силой. И она не имела ничего против. Напротив, всё поведение девушки как будто бы располагало к подобным проявлениями радушия и приветливости. Однажды я легонько приобнял её за плечи с теми, чтобы немного сдвинуть и открыть себе путь на кухню, располагавшуюся в глубине офиса.
И все мои коллеги охотно пользовались её расположенностью к объятиям и прикосновениям, её бесконфликтностью — все, кроме Андрея. Оказываясь в поле её видимости, рядом с нею, он превращался в истукана, в немого, беспомощного, стесняющегося своего поведения, своих движений недоумка. В обществе Евгении его буквально парализовал страх, смущение собственного несовершенства, от которых ему было никак не избавиться. Ситуацию не выправляла даже та внимательность, с которой прислушивалась к его репликам Евгения: с трогательной внимательностью, она каждый раз выжидала, пока он окончит мысль, прежде чем ответить что-то самой. И периодически наблюдая, эти сценки, эти пантомимы, за которыми я наблюдал издалека, только при входе на этаж, я недоумевал: чего же в её поведении больше — приятельской вежливости, как нежелания ссориться с соседом по комнате, или же всё-таки затаённой робости ответного обожания. Я бы не решился поставить ни на один из вариантов. Быть может, и Женя и сама не знала ответа на данный вопрос.
Тогда как совершенно точно ответ был у Андрея, изнемогавшего от почтительной страсти, в которой он не мог открыться, опасаясь обидеть, задеть, или, напротив, быть осмеянным Женей.
Хриплым от волнения голосом он говорил мне:
— Послушай, Октав, я тебя совершенно серьёзно попрошу: никогда больше не прикасайся к Жене, особенно, так запанибратски, игриво, иначе... иначе мы не сможем остаться друзьями. Не знаю, насколько важным это является для тебя, но она крайне важна для меня. И каждый раз, когда кто-то фамильярничает по отношению к ней или ведёт неуважительно, внутри меня как будто бы умирает способность любить и доверять другим людям.
Как посторонний и в высшей степени равнодушный свидетель перемен чужого настроения и развития привязанностей, я, скорее, испытывал сострадание к вероломному соседу Евгении и Андрея по комнате, поскольку его побуждения были абсолютно прозрачны и, по сути, ничем не отличались от намерений моего друга. Разве что Андрей, этот углублённый в себя специалист по каллиграфии и знаток старинных славянских шрифтов, предпочитал играть по правилам и ждал знака от Жени, хоть самого маленького, а до тех пор он предпочитал пребывать в бездействии, не имея сил и решимости на большее.
Тогда опытный интриган действовал решительнее. Круги, вычерчиваемые им вокруг обаятельной жертвы, постепенно сужались. Он брался постоянно сопровождать Евгению в столовую, вечером сопровождал её до метро. Волны обольстительных речей хриплым полушёпотом, сопровождаемые мечтательным блеском алчных глаз, казалось, шли без остановок. Настолько, что Женя порой слушала их без должного внимания, вовсе не оборачиваясь к нему, только односложно отвечая назойливому соседу. И если Андрей, хмурый и явно недовольный активностью соперника замечал, такое невнимание в его сторону, морщины его разглаживались, и он вздыхал с облегчением. Как мало было надо ему для хорошего настроения!
Андрей, очевидно, избегал быть назойливым и бесцеремонным по отношению к Жене. Лишь иногда он мечтательно задерживал взгляд на её гармоничном профиле. Пожалуй, в профиль она была самой красивой женщиной из всех, что я встречал до сих пор. Её очарование не было вычурным или крикливым, но великие художники останавливали бы на ней взгляд, машинально прикидывая, можно ли изобразить её в одно касание, не отрывая кисти от холста.
Но только Женя отрывала взгляд от монитора или графического планшета, как Андрей моментально отворачивался и сосредоточенно изображал, будто выверяет миллиметры зазора между символами нового шрифта.
Тогда как стареющий сатир ждал моментов без свидетелей, когда мог бы запустить жадный взгляд в декольте её пуловера. Он пробуждался и отрывался от экрана, когда она подходила к доске учёта заданий и вставала на стремянку, чтобы переклеить стикер, и тогда он не мог оторваться от её прелестей, плотно очерчиваемых красными брючками или классически-синими джинсами. Бёдер не слишком полных, но таких, которые не отвергали бы любого чувственного удовольствия с порога и, одновременно, были бы соблазнительными на более современный, нежели рубенсовский лад. Она была более мобильна и компактна, но вместе с тем мягка и нежна, в полной мере не принимая мускулистых идеалов спортсменок-амазонок. В Евгении чувствовалась грация и достоинство, которые одинаково уживались, как с платьями, так и джинсами.
Многие барышни, что некогда доставляли мне простую радость своими искренними посланиями и нежными взглядами, всерьёз беспокоились, о том, как бы им, забывшись на званом ужине, не растолстеть, налегая на пирожные и иные кулинарные шедевры, но как редко я утешал печальных прелестниц в их страхах, но и то, лишь потому, насколько надуманными казались мне эти страхи и абсурдными! Ведь будучи увлечённым их своеобразием, очарованием их умных молодых лиц, я совершенно не обращал внимания на детали их фигуры. Быть может, я и обратил бы внимание на пару лишних килограммов, но будь я проклят, если бы такие мелочи хотя бы на толику уменьшили силу моего обожания. Ведь, в самом деле, я никогда не любил женского тела самого по себе — для меня оно всегда было озарено светом внутреннего обаяния. Всегда, всегда атлетизм, излишняя худоба или, напротив, мягкость приятной полноты были особенностями, чертами, но никак не недостатками. Но то был я, а это история не обо мне и моих надеждах и разочарованиях.
Но Андрей в ещё большей степени был очарован приветливым простым характером Жени, но никак не её фигурой, настолько, что едва ли не отворачивался, отводил взгляд при иных рискованных ракурсах, чтобы в нём никто не заподозрил сластолюбивых мотивов. По-хорошему говоря, я даже опасался заикнуться при нём, об аппетитной фигуре Женечки. О её милой манере ходить немного, ссутулившись и шаркая ногами в стоптанных кедах.
Но, право слово, мой взгляд словно намагниченный, повинуясь воле извне, скользил в продолжение спины, по нежным изгибам, заранее по-детски радуясь симметрии таза, двойственной простоте прелести полного, округлого женского тела, обещающие неземные наслаждения так просто и ясно, что пропадала потребность в иных ухищрениях Эроса.
Женя хорошо смотрелась в платьях, настолько, что захватывало дух, при этом ей самой было немного неудобно того пышного великолепия, которое она приобретала в новых, непривычных для себя нарядах, почему она и выглядела в такие моменты, скорее, скованной, чем торжествующей.
И в те моменты, когда она всё-таки была в своей тарелке, она была великолепна в своей простоте. И её томительно-нежная внешность, то изысканно-экзотическая, полная восточной страсти, то по-европейски сдержанная, лаконичная и какая-то маняще-строгая. И внутренний контраст её дивного великолепия, манящего и вместе с тем сдержанного, останавливал время, приводил к слому восприятия, к метафорическим и мистическим иллюзиям нежно плачущей скрипки откуда-то из глубин щемяще-далёкого прошлого.
УЛИЦА ВОСЬМОГО МАРТА
Никогда Андреас не выглядел таким возбуждённым, как за месяц до всемирного женского дня, к которому он начал готовиться загодя. Праздник для него был лишь благопристойным поводом показать, сколь много значит для него Женя, каким внимательным он может быть, только бы она заметила его, хоть раз бросила неравнодушный взгляд. Не раз и не два он с сомнением вопрошал, насколько уместным будет подобный знак внимания с его стороны. Он постоянно терзался по этому поводу, боясь с одной стороны того, чтобы его презент не показался ей безделушкой, не стоящей внимания, а с другой — не выдал бы его с потрохами, не стал бы сразу иллюстрацией всех глубин его страсти, которая, безусловно могла бы напугать девушку. Он признавался, что боится показаться чересчур серьёзным, и прикладывал слишком много усилий, дабы казаться легкомысленным и шутливым. Но надолго ему не удавалось сохранять подобного беззаботного настроения.
Он задумал подарить Евгении нечто вроде самолично расписанного свитера или толстовки, нужно разбираться в нюансах, чтобы в точности назвать этот современный предмет гардероба, одинаково подходящий, как парням, так и девушкам. Сомнений его не облегчало и то, что он точно знал размер одежды повелительницы своих грёз и её предпочтения в цветах; он боялся того, насколько это будет выглядеть надуманным и несдержанным, как на пёстрый подарок взглянут случайные свидетели его поздравления, и, прежде всего, как реакция коллег повлияет на саму Женечку, не смутит ли её чрезмерное внимание со стороны Андрея, сумеет ли выправить всё это событие в более праздничное и юмористическое русло?
Художник перепробовал с десяток разных тканей и с пяток различных способов зафиксировать изображение на мягком подобии холста. Ему не сразу давались цветы: их лепестки слишком в его глазах напоминали то запятые, то хвостики старославянских начертаний. В конце концов, он перешёл к стилю свободному, но самобытному, сочетая в нём как смелость, так и сдержанность, налагаемую постоянством стиля, присущему каллиграфии.
Он пришёл в студию раньше всех, чтобы подготовиться морально и попытаться застать Женю раньше прочих: всё-таки он испытывал неудобство в обществе случайных свидетелей его чувства. Андрею не удалось встретить Женю и вручить ей подарок без свидетелей, но никто, кроме незаметного соглядатая и по совместительству вашего говорливого рассказчика, не придал происходящему ровно никакого внимания. Сильно робея, он протянул ей свёрток и, стараясь не забыть заученную речь, пробормотал, запинаясь:
— Чтобы тебе было не в тягость наше замкнутое мужское сообщество дизайнеров, я решил разукрасить его немного, ровно так же, как разукрасил узорами и цветами этот свитшот!
Часть из сказанного Андреем не добралось до антресолей, где я замер со стаканом сваренного кофе. Но впервые я наблюдал такие краски в лице Евгении! Нет, она часто смеялась над общими шутками, часто улыбалась нелепым требованиям заказчика. Но тут, она ощущала не только неловкую напряжённость момента и улыбалась не для того, чтобы смягчить неловкость.
Лёгкий румянец окрасил её щёчки, и вместе с тем она была довольна и польщена. Но чувства на стыке смущения и радости выглядели настолько по-женски, настолько кокетливо... На короткое мгновение в ней проступило редкое и совершенно новое выражение, которого я никогда в ней раньше не наблюдал. Она как будто бы понимала, что нравится, что любима и была взволнована неожиданным фактом, бессловесным признанием. Но момент неравнодушной красоты, расцвеченной стыдливым румянцем, длился недолго.
В качестве отвлекающего манёвра и хитроумного оправдания Андрей проделал немалую работу и подготовил похожие толстовки для всех остальных представительниц прекрасного пола Студии. Они были выполнены гораздо более бездушным механическим способом, и им он посвятил на порядок меньше времени, что, однако, не бросалось в глаза. И ему удалось сохранить лицо, вместе с тем, сделав подарок Жене.
Через несколько лет предметы гардероба, разукрашенные его причудливыми символами и калейдоскопическими видениями, продавались многотысячными тиражами и пользовались огромной популярностью, хотя с тех пор он перешёл на полностью промышленный процесс и ничего не расписывал вручную. Опыт восьмого марта пошёл ему на пользу.
Через несколько месяцев после описываемых событий его словно ветром сдуло с насиженных мест, и он отправился в продолжительный вояж по арабским странам, где был желанным гостем шейхов и эмиров, так тяготеющих к роскоши, загадочной и уникальной. Все они боготворили его манеру письма, быстро адаптировавшейся к традиционной арабской вязи. Он расписывал длинные и бесценные шарфы, его кистью дорогие иномарки становились сказочно дорогими.
Не раз и не два восточные деспоты с живым интересом в чёрных глазах допытывались у Андрея, откуда появился в его работах повторяющийся образ восточной красавицы, чьё лицо было наполовину закрыто непроницаемым шарфом, а глаза сверкали звёздами тёмного неба над пустыней. Они восхищались его работами, особенно огромной картиной на высочайшем небоскрёбе планеты — Бурдж-Халифа со всё тем же женским портретом, и неумело льстили ему на свой лад, говоря, что никто лучше художника из северной страны не смог понять душу арабской женщины, чем он. Андрей скупо улыбался и вежливо кивал, делал вид, будто бы не до конца понимает всё адресуемое ему, и с тоской взирал на свои портреты.
8-ого же марта, каждый год, вне зависимости от того, где находился Андрей в студию приходил один и тот же изысканный букет на имя Жени. Без карточек, надписей и поздравлений. Но сходство его с тем самым первоначальным, нарисованным на свитшоте, говорило само за себя. Разгадала ли загадку Женечка, и хотела ли она знать имя анонимного дарителя, я не смогу ответить наверняка: мне было неловко наблюдать за нею, за её реакцией, когда ей доставляли подарок, мне было немного совестно влезать в эту историю и ворошить угли потушенного костра. Надеюсь, Жене воскрешение тех дней давалось проще, чем Андрею. И только одного я не могу понять, отчего он с таким маниакальным упорством возвращался к тем печальным дням, когда имя его было никому не известно, когда поклонников у него не было вовсе?
Очень путанно, не очень складно он пытался донести до меня мысль, что так устроен, а, быть может, только так устроенным и имеет смысл, что боготворить он может только минувшие дни, только прошлое, разраставшееся в его памяти до титанических размеров эпохи, когда он мог любить так сильно, словно от чувств, от их разделённости, от внимания к нему Жени зависела сама жизнь. И всё, что он делает теперь, чего он мало-помалу добивается — всего лишь скромная дань тем временам. Попытка доказать себе, что те страдания, мучения были не совсем напрасны, и после них останется некоторое наследие.
Ведь, по большому счёту, несмотря на все иллюзии и самообольщения, настоящее всегда ничтожно, незначимо, это всё суета, все текущие события — их значимость невелика, тогда как значимость прошлого и в ещё большей степени прошлого горестного с годами только возрастает.
Ровно так Андреас и относился к своим новым знакомствам и к своему статусу, с удивительным хладнокровием и едва ли не показным равнодушием. После его краткого и весьма неожиданного сотрудничества с Павлом Дуровым, когда совместными усилиями они создали беглому российскому кумиру несколько надуманный, но чрезвычайно привлекательный статус стильного метросексуала-шифропанка. Затем последовала серия уникальных стикеров для популярного детища русского Цукерберга, всегда, впрочем, состоящего в перманентной оппозиции, как властям, так и самому себе прежнему, и оттого не теряющего актуальности, не жиреющего и не почивающего на лаврах. Они настолько удачно выбрали момент (совпавший с объявлением о запуске собственной криптовалюты и мудрёной разновидности даркнета) и точку на отрезке между Марком Цукербергом и Эллиотом Алдерсоном, что Андреас моментально приобрёл культовый статус без, однако, репутационных издержек, обрушившихся всем своим весом на Дурова после краха его последнего детища.
В нём видели нового Гошу Рубчинского, единственное, проникнутого мистическими настроениями, так вяжущимися с загадочной русской, но не советской душой. Его новый статус и желание модных домов заручиться его поддержкой сделали его целью, практически недосягаемой для стрел бывшего руководителя — острого на язык директора Студии. Но в словах последнего слишком уж явно сквозила досада на самого себя за то, что он вовремя не сумел распознать талант бывшего подчинённого и, по сути, собственного воспитанника, однако многократно превзошедшего его, если и не талантом, то способностью этот талант монетизировать, так естественно и непринуждённо, сохраняя некое иррациональное достоинство. Но ещё более арт-директор досадовал на того, кто, по его мнению, выжил Андрея из коллектива — на опытного интригана Рябушинского, столь падкого на нежные девичьи прелести.
Но вот тут-то Арт-директор, в своей бессильной злобе атаковавший всех подряд, ошибался как никогда. Едва ли причиной той экзистенциальной катастрофы, произошедшей с Андреем, был кто-то один. Он столкнулся с ситуацией, я был свидетелем тех эпизодов, что один за другим уничтожали тогда его реальность. Всё неизбежно сходилось к тому, что в сотом номере этой масштабной и печальной истории крокодил неизбежно умрёт.
АВТАРКИЯ
С тех пор мы совсем редко разговаривали с Андреем, тем более, не затрагивали в разговорах обстоятельств его ухода из Студии. Впрочем, не казалось, что беглецу особенно тяжело даются эти воспоминания. Он словно возвёл прочную стену между собой прежним и теперешним, успешным и независимым представителем уличной культуры, получившего признание на всех уровнях, диковинного сплава молодёжной моды и старославянской духовности и, прежде всего, художником-каллиграфом, одержимым гигантоманией и циклическими повторениями тёмных, неясных символов, идущих из глубины веков. И когда Андрей говорил о себе прежнем, он начинал говорить с паузами, чуть-чуть медленнее, без надрыва, но голосом не живого человека, но скрипучего механизма, захватившего человека, которого мы все знали.
— Видишь ли, Октав, в какой-то момент я понял, что не располагаю никакими преимуществами над остальными даже не поклонниками Евгении, но всеми теми, кто её окружал. Кто ею восторгался!
Как-то случайно став свидетелем её улыбки в адрес того грека, что с нами тогда работал над софтовыми проблемами, я вдруг с болью осознал, словно прозрел, она никогда не поворачивалась с такой радостной и одухотворённой улыбкой, когда я показывался на горизонте. И я понял, она никогда и улыбнётся мне так радостно и беззаботно в будущем. А без её улыбки имело ли всё остальное смысл? Я бы мог бороться за неё, за её сердце, как говорили в благословенные прежние века, как будто бы любовь можно завоевать, но не мог же я себя навязывать! Чтобы продолжать движение в направлении Женечки я должен был получить знак свыше. Я страстно нуждался хотя в микроскопических знаках внимания, жаждал быть выделенным ею и продолжать путь дальше с верой в сердце и песнью на устах. Но несколько событий и все мои бесконечные противники ввергли меня в пучину отчаяния, я перестал понимать, где друзья, где враги. Я понял, что в пылу битв и соревнований за её сердце, я позабуду о красоте возлюбленной. Я уподобился черепахе, пытающейся догнать Ахиллеса, с каждым шагом убегающего всё дальше и дальше. И потому я предпочёл остановиться, зафиксировав всё в памяти в неизменном состоянии.
Борьба за любовь унизительна. Я не боялся приложить сил, меня не пугала перспектива замарать рук. Но я не мог, попросту не мог делать вид, будто меня не волнует воля самой Евгении. И если она не чувствует ко мне никакой склонности, то какой смысл в рыцарских турнирах? Нет никакого торжества обрядов, я не мыслил никакого иного триумфа помимо случайного брошенного в мою сторону взгляда.
Как можно грубо навязывать свою волю тому, кого боготворишь? Как можно вожделеть того, кого обожаешь, кого боишься обидеть даже намёком? Октав, как же губительна любовь, что не знает границ и не находящая своего разрешения в ответном чувстве! Словно реакция организма, перешедшая границы нормы и обратившаяся во зло. Я напоминал себе цепного пса, что желает куснуть прохожего и, вместе с тем, боящегося лязгнуть челюстями по-настоящему. Либо сдерживаемого поводком. Так вот этим поводком для меня было моё чувство, которое не давало мне совершить решительного шага навстречу, не давало предпринять ничего серьёзного. Я был парализован всей нежностью, распространявшейся тогда по телу, словно яд.
Ничто, ничто не могло бы остановить моего бескорыстного служения Евгении, кроме её равнодушия. Самое ужасное, что может пережить мужчина в общении с женщиной, которую он боготворит,— это осознание того, что он наскучил ей. Столько раз, Октав, зевота тех, что были смыслом моей жизни, становилась негласным знаком отставки. И я понимал, как недалёк от момента, когда наскучу ей, и буду вынужден покориться её решению и не смогу ему ничего противопоставить. Попытки приободрить Женечку, как-то развеселить её уже во время Чёрного Поветрия, бушевавшего тогда в наших краях, разбивались о холод ответных сообщений. Односложных и скупых на эмоции. И я не понимал, терялся, недоумевал: я ли тому причиной или же мелкие затруднения, временные печали, которые предназначены ей одной? По нескольку раз за день одно решение сменялось противоположным, и всегда с болью и отчаянием расставания навек. Невероятно трудно было сосредоточиться на одном решении: меня лихорадило, словно пионера, держащего путь сквозь джунгли, заросли папоротников, во много раз выше его собственного роста, и лиан с ядовитыми шипами.
Раз за разом всплывал вопрос, вопрос не простой и не праздный, вопрос без ответа и подсказок со стороны той, кто была мне дороже жизни: можно ли быть по-настоящему любимым (объективную реальность моей собственной влюблённости было трудно подвергать сомнениям), познакомившись с человеком так поздно? Могут ли чувства быть подлинными, если ты вошёл в жизнь другого человека не в пору юности или расцвета молодых сил, а когда ты уже являешься не самой приятной версией самого себя? Если ты познакомился с объектом страсти не случайно и по наитию, и благодаря вмешательству высших сил, а на работе, как довелось мне с нашей Студией?
Я имею в виду, способно ли чувство, зародившееся недавно, к человеку, с которым вас не связывают романтические воспоминания и общее счастливое прошлое, быть столь же полнокровным и убедительным, полным такого же безоблачного и безоглядного счастья, как и влюблённости, расцветшие в пору юности обеих сердец? Выйдет ли оно на ту же высоту? Будет ли амплитуда трепетного счастья столь же велика, или же я буду обречён остаться незамеченным среди пиков случайных влюблённостей, курортных романов, флиртов на конференциях и флуктуаций взаимных и кратковременных привязанностей? — вот, что за мысли меня терзали в ту пору.
А признаться было противоестественным и невозможным при всей моей скрытности и том, что я был не готов ни с кем делиться своим счастьем. Об этом даже и подумать было немыслимо. В определённый момент времени, когда я ещё не начал терять в себя веру, веру, в то, что всё ещё может сложиться удачно, я подумывал сыграть в открытую. Но меня спугнул безобразный фарс Мафусаила нашей Студии, стоявшего у самых истоков Рунета, который на новогоднем корпоративе решил произнести тост — шутливый, разумеется. В котором разнузданно размышляя о том, сколько нынче дизайнеров и программистов находится в его подчинении, запланировал в предстоящем году каждый месяц крутить роман с новой девушкой из числа коллег. И мнимый намёк так больно резанул меня по сердцу, так кольнул моё самолюбие, что с бокалом в руке, лицом я стал похож на свежий помидор сорта "Бычье сердце". Чужое вмешательство было невыносимым, чужие насмешки — убийственными в своей бестактности, торопящей события и ровняющих всех под одну гребёнку. Ладно бы мне и в самом деле улыбалось счастье взаимной любви, тогда бы я мог простить, что угодно. Но не в момент сомнений и неуверенности, когда всё висело на волоске, когда признание было готово вырваться из моих уст и пасть, быть может, на благодатную почву. Только не в такой момент!
***
— Октав, конечно, ты не знал: никто не знал, но в то время я постоянно помышлял о самоубийстве. Жизнь без Евгении не имела для меня никакой ценности. Ничто более не удерживало меня здесь. Но я решил сохранить себе жизнь, исключительно из любопытства. Ну, и, наверное, потому что всегда испытывал огромный страх, отвращение перед болью и насильственным вторжением в работу организма. И с тех пор, действительно, в некотором смысле моя прежняя жизнь окончилась, и я проживаю некую компьютерную симуляцию. Где можно творить, что угодно, нет причин переживать и беспокоиться по пустякам. Но вместе с тем, это довольно занятный опыт.
От самоубийства меня отвращала необходимость брать нить событий в свои руки. С каким бы пиететом я не относился к людям, окончившим свою жизнь подобным волевым решением, сам бы я не смог сотворить насилие над собой, вторгнуться в чудесный по своей сложности механизм Жизни. Ничто так не было далеко от моих стремлений, убеждений и образа жизни, как пуля в лоб или таблетка цианистого калия. Я не мог отказаться от Евгении, уверяя всех и самого себя, прежде всего, что она мне никогда и не подходила. Гнусной и какой-то даже богохульственной ложью были бы заверения в духе: события пошли наилучшим образом, как бы я сейчас жил с нею, когда её истинное лицо я узнал только сейчас, и оно меня ужаснуло. Я не мог бы сказать ни слова дурного о ней ни тогда, ни сейчас, ни когда-нибудь после.
Чувство к Женечке былой той любовью, что даётся раз в жизни, и то – далеко не каждому. Оно произрастало, как ни странно, из дружбы, но никогда бы не согласилось вновь вернуться в состояние вегетативной и шамкающей приязни бесполых объятий и дружеских подколов. Меня влекло к ней сродство душ и то, что я создан был с представлениями о красоте, точь-в-точь соответствующими её облику. Либо мои понятия женской прелести впервые проснулись при взгляде на неё. Порядок не так важен в случае обожания такой силы.
Я бы мог бежать, но разве тоска не возвращала бы меня назад раз за разом, покорённым, сломленным и безвольным. Ведь это было бы бегство, как хорошо и заезжено бы прозвучало, "от самого себя"! Бегство стало бы самым что ни на есть самообманом, ведь и вера в возможность побега была бы совсем не искренней. Я бы чувствовал буквально физическое натяжение тех пут, что натягивались бы по мере удаления от неё!
Как никому другому, мне было известно: любовь либо угасает, либо вытесняется другой любовью, ибо редко кому даётся силы чувства, хватающего на двух возлюбленных одновременно. Несмотря на вихри влюблённостей, перехватывавших меня друг у друга, несмотря на поразительной длины последовательные цепи девушек, составлявших безусловное счастье моей жизни, я всегда был строго моногамен. И во время одной любовной истории никогда не мог думать о ком бы то ни было ещё, и в этом не было никакого позирования или же высоких моральных качеств, как некоторые могли бы великодушно заподозрить.
Но то ли с гордостью, то ли с печалью я мог констатировать: очарование Женечки не имеет срока годности; безо всяких дополнительных усилий или магии самоубеждения я стал верным слугой, привыкшим жить лишь одной надеждой. Разница состояла лишь в том, что и надежда в моём случае была совершенно призрачной.
Мне оставалось недрогнувшей рукой отсечь путы тяжкого и сладостного груза надежды на взаимность и понимание и устремиться в свободное плавание, рассчитывая, что тоска по Евгении, словно тоска по Родине, пройдёт сама собой. Этого не произошло. Но соблюдение внешних обрядов и служение призракам памяти постепенно примирило меня с недостижимостью сладких уст и ласковой улыбки милого дизайнера. Боль затихала, а инстинкт самосохранения заставлял меня держаться подальше от зелёных набережных Москвы, от её душистых весенних парков, тенистых волнительных аллей, так пленительно-загадочных весенними вечерами. Я понимал, я сам себя обрёк на то, чтобы быть им чужим, и постепенно смирился с такой ситуацией; синхронно с заведённым порядком угасало и распадалось моё к ней чувство.
Вечно актуальное, неумаляющее своей напряжённости, животрепещущее и будоражащее, пробегающее по конечностям пузырьками льдистого газа чувство к Евгении надёжно оберегало ото всех прочих ловушек любви, в которые я мог бы случайно угодить. Это немолчное, властное тяготение стало для меня путеводной звездой, горящей вдалеке, ставшей символом нереализованного будущего, не в пример более радостного и гармоничного, чем то, которое я в итоге обрёл, но меня утешает одно: выбор в пользу искусства, в пользу странствий и мечтаний был сделан совершенно осознанно. И осознание простого факта до сих пор награждает меня небывалым покоем. Я принёс в жертву своё возможное счастье, но взамен получил цель, согласен, подобие цели! И ровный путь, уходящий в бесконечность.
Пойми же, я лишился столь многого, что теперь мне нечего страшиться. Ни одна из мыслимых потерь не заставит меня и бровью повести. И ты не представляешь, Октав, какое упоительное блаженство — стать хозяином себе и своим переживаниям! Просыпаться в выходные в кристальном одиночестве раннего утра, неспеша, царственно собираться и уезжать в далёкую поездку, никому не давая отчёта.
Переживания любви — по молодости они казались увлекательными, заслуживающими внимания, чем-то чрезвычайно важным, самой сутью любой человеческой жизни, тем, что непременно надо ухватить и испробовать... Как видишь, все мы тогда горько ошибались!
И не было, на самом деле, ничего важнее нас самих и нашего покоя, нашей состоятельности перед лицом времени. А так приевшееся, приторное слово оказалось фикцией, эфемерным и лукавым измышлением поэтов и философов-схоластов. И губительная абстракция, отравлявшая разум, проявила себя популярным, но опасным наркотиком, оставляющим от нашей жизни руины. И как счастливы стали те, кому на тогдашние забавы просто не хватало средств!
Потому как через несколько лет никто и не вспомнит, были ли мы счастливы в тот период жизни? Не вспомним даже мы сами. Так и стоила ли в итоге игра свеч?
Подобно великим пустынникам прошлого, я совершил обряд эмоционального самооскопления и пережил страшную боль расставания, сам себя разлучив с надеждой. И одновременно с утратой, одновременно с тоской и подавленностью, ощутил удивительный подъём духа, но окрыление то было полно пустоты. Мне не забыть то ощущение полого предмета, от которого было не избавиться. Я будто бы обратился бестолковым воздушным шариком, и порыв ветра устремил его в бесконечную высь. Но вот беда, хотя и беда относительная — воодушевление было чересчур рациональным, шедшим от головы, я походил на робота-гуманоида, искрящегося механическим возбуждением электричества. Ты не замечал, что мои работы так походят на иконы, и особенно на работы Дионисия? Я полностью потерял ощущение жизни, как плоти, плоти смолистой и терпкой. Плащи, кресты, образы и символы — но чего-то в них не достаёт? В них нет гулкого биения крови, нет трепета и нет румянца волнения. В чём смысл волнения, если смыслы настолько отточены, если символы идеально подогнаны друг к другу, и ты даже слышишь механический скрежет шестерёнок? И пусть нет места среди людей механическому искусству без боли, основанному только на расчёте, у меня просто не было выбора. На дуализм не хватило бы сил. Волнения, которыми отзывалось сердце на имя Евгении, оставляли без сил и, увы, не давали никаких обещаний, лишь убивая и калеча.
***
При всей той нежности, что захватывала его, когда речь заходила о Женечке, это же чувство становилось и камнем преткновения, обращаясь робостью, онемением и неспособностью двигаться дальше, как-то заходить чуть-чуть дальше своего платонического восхищения девушкой из соседней комнаты.
Все мы, да и я в том числе, относились к Жене, как к совершенно рядовой девочке, единственное, довольно общительной и умеющей поддержать беседу. Время с такой пролетает незаметно.
И только Андрей настолько боготворил её, что мне становилось как-то неловко стоять у него на пути. Казалось, он видит в ней совершенное иное, нежели все вокруг. Как странно, что Женя не ощущала силовых линий его обожания! Как странно, что она по этим линиям не желала двигаться ему навстречу.
Эх, если бы не печальные глаза Андрея и не его назойливое поклонение, я бы нашёлся, что сделать в той ситуации: ущипнуть, приласкать, обнять аппетитную девочку, разве ж кому может навредить такое обоюдное утешение? Как были прекрасны те вечера в пивном баре около офиса на улице 1905 года, когда мы сидели там шумной компанией, понимающих шутки друг друга с полуслова, и, одновременно, словно разговаривающих на языке, недоступном для понимания всех прочих. И Андрей иногда был вместе с нами, больше молчал, обычно не притрагиваясь к выпивке. Сидел бледной тенью себя самого трёхлетней давности в сравнении с теми временами, когда он только присоединился к нам, взятым буквально с задворок, с флакончиком краски из-за гаражей, с больною душою; он вздрагивал после каждого громкого слова и после особенно взрывов смеха. Иногда он особенным нервным взглядом поглядывал в сторону Евгении — взглядом, более похожим на рану или фотоаппарат, работающий на вечность. Он смотрел так, будто пытался сделать нелёгкий выбор, будто пытался на что-то решиться, но вместе с тем не мог окончательно собраться с силами.
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Нас бы неминуемо ожидал с ним серьёзный и неприятный в своей мучительной тяжести разговор, если бы, по счастью, меня в ту пору не занимали совсем иные переживания. Ах, мы были тогда пленниками инстаграма, социальные сети опутывали нас с головы до ног и заставляли по своему велению наши сердца биться то реже, то чаще в соответствии с невидимыми ритмами бездушных алгоритмов, потчующих нас новостями про всех обездоленных нашим вниманием.
В ту пору я возобновил ничего не значащие разговоры с одной милашкой, которая очень приветливо встретила моё возвращение в самую динамично развивающуюся социальную сеть, как будто бы и не было того непонятного, необъяснимого разрыва. Я был тому виной или её демонстративной невнимание к моему приглашению, когда она, вопреки всем договорённостям, ничего не ответив, оказалась в закате на берегу реки с очередным непонятным, но чрезвычайно вроде как обаятельным с её точки зрения субъектом.
Странное дело, но всегда-всегда, когда я поступал порывисто, по наитию, я совершал ошибки. Всегда, когда речь заходила речь о тех, кого я, как мне казалось, любил. Ну, или находился в зачаточном состоянии Я мог долго и осторожно возводить здание осторожного обожания и привычки видеть кого-то, а потом одним махом это сооружение разрушить. После долгого воздержания от социальной активности я набрал предостаточно фотографий, на которых бы смотрелся более-менее пристойно, и попутно набрался смелости выложить свои фотографии в пиджачке и с наигранной улыбкой на всеобщее обозрение.
Я снискал одобрение от нескольких давних друзей, и от общительной красотки в том числе. Её реплика дала начало добродушной словесной дуэли, растянутой во времени, но, полной взаимного и подлинного интереса. Беседы, касавшейся в том числе, довольно рискованных материй, не избегавшей в том числе и рискованных шуток. Я двигался наощупь, ведомый смутным и непонятным инстинктом, ощущая смутный и неопределённый восторг мурашек в темноте. Но приключение привело меня к краху. Впрочем, краху лишь виртуальному, но это, на самом деле, может значить в наше время очень немало.
Без предупреждений, без волнующей барабанной дроби, она выстрелила в инстаграм подборкой фотографий с очередным кавалером, который, подозреваю, пришёл в её жизнь на более длительное время, нежели все предыдущие. И их неслучайная, демонстративная близость была вполне очевидна даже через экран монитора. Её нынешний избранник был аккуратным инженером, обучавшимся где-то за рубежом, приличным, фотогеничным и внушающим доверие своей положительной надёжностью – одним словом тем, кем мне никогда было не стать, кем я никогда не был и не мог стать в силу хаотичного и импульсивного характера. Или не так? Или в силу моей робости, неуверенности? Потому что я никогда не мог идти на пролом в направлении моей цели, даже, когда от меня именно подобного и ждали.
Опечаленный, разочарованный я пытался утешиться, разглядывая страницы друзей прежних лет. Долгое время от изнуряющих перепадов настроения меня выручала, словно залогом некоего постоянства, неприкосновенного золотого запаса юной красоты — страница Ариадны, случайно встреченной мною несколько лет назад на конференции. Она вежливо отвечала на мои настойчивые расспросы уже после мероприятия, но ни на дюйм я не стал ближе к ней за несколько лет. Она была холодна как лёд. И причиной её холодности была только моя персона. Поскольку последнее моё посещение её страницы ознаменовалось ужасным открытием — Ариадна вдруг сменила фамилию, ничего не объясняя, не выкладывая кокетливо дополнительных фотографий. Я пытаюсь протолкнуть вам сомнительную идею, будто она должна была меня о чём-то извещать, конечно, нет. Но удар этот был, по меньшей мере, бесчеловечным. Он меня уничтожил, огорошил. На мгновение ваш неуклюжий рассказчик ощутил себя велосипедистом, выброшенным из седла при столкновении с автомобилем, и долго пытающимся собраться с мыслями, ползая посреди перекрёстка в поиске очков. Всё тело накрыла волна анестезии, ворохом маленьких иголочек заплясавших по рукам и ногам. И совершенно нелепым образом сидя на асфальте, в сомнениях ощупывать колени, рёбра, конечности, недоумевая как всё могло уцелеть, ведь злосчастный удар, жестокое столкновение произошли аж с каким-то звоном, и оно должно было камня на камне не оставить ото всего прошлого, разом его растоптав.
Я смотрел на её фотографию, юной и девственной Дианы, не поменявшейся с прошлого раза, и не мог понять, как всё этого могло произойти…
И последний факт как-то особенно больно резанул меня по сердцу притом, что, говоря по совести, Ариадна ничего не была должна мне говорить или как-то уведомлять о переменах в её жизни. Но сей факт лишь усугублял моё печальное состояние, особенно явно демонстрируя, как мало я для неё значил. Притом, что я нёс память об удивительно яркой девочке, запомнившейся мне в том числе и внушительным ростом, сквозь года, старался постоянно напоминать о себе дежурными поздравлениями, неумелыми шутками, знаками одобрения фотографиям её страницы в полвторого ночи. Но всё тщетно, никакими силами я не мог показаться на горизонте Ариадны, она не воспринимала меня как нечто значащее, я был для милой и случайно встреченной красавицы лишь персонажем дурной реальности, которому не суждено пробиться через стены равнодушия и невнимания. Никак не комментируя смену своего статуса, будь то правдой или шуткой, она взяла заместо своей чудесно странной и краткой фамилии, фамилию пустоватую, злую и уродливую, и от того мне становилось особенно тоскливо, как будто бы я терял её не как объект свободного вожделения, а как конкретного человека, которого некогда знал.
Дальнейшее мне достаточно долго представлялось незначимым, но потом, оказалось, я должен упомянуть об одном приятном событии. Объятии, которым меня удостоила Женечка.
В те дни чувство потери чего-то будничного, самого обычного, но всё равно чрезвычайно важного, настолько, что это можно было бы назвать сюрпризом, становилось чрезвычайно сильным, возможно, из-за воцарившейся дождливой погоды. И важным становилось не обладание одной из тех, кого я потерял, но знание, что она не принадлежит никому другому, то есть знание того, что она существует, что с нею всё в порядке, что она такая же жизнерадостная и светлая, как и два года назад, но не благодаря кому-то третьему, властному и оказывающему на неё значительное влияние. И вот этим-то я как раз похвастаться не мог: моя мнительность и моё безволие были попраны и сметены нордической предприимчивостью безымянного соперника, который, подозреваю, просто и ясно обосновал ей необходимость взаимоутешительного союза.
Откровение, растоптавшее меня, со всей болезненной очевидностью показавшее мне, чего я лишился по причине нескольких ничего не значащих своевольных фраз, ввергло меня в состояние беспросветного уныния. И, видимо, сила разочарования слишком красноречиво обозначилась в складках нахмуренного чела, так, что проходившая мимо Женя не могла не заметить моего состояния.
— Держитесь, Октав, у всех в жизни бывают чёрные полосы! — пыталась подбодрить меня соседка взволнованным и немного дрожащим голосом, сообщая ему силу сочувствия.
— Вы правы, но порой они идут, одна за другой, и конца им не видно, когда так хочется передышки.
Я говорил спиной к ней, и под конец фразы решил развернуться, чтобы показать: я и не думал пускаться в слёзы. Но синхронно с неубедительной демонстрацией сама Женя подходила, чтобы похлопать меня по плечу. И, так получилось, мой резкий разворот застал нас врасплох и, дабы избежать смущения двусмысленности, мы решили по-дружески обняться. Как странно, в том объятии не было ничего плотского, в смысле, ни толики стремления к пульсирующему взаимообладанию, но вместе с тем именно его сладкая телесность, именно теплота и мягкость её мягкого плеча даровала мне покой посреди бурь виртуальных и жестоких разочарований, тянущихся из прошлого. И где-то рядом была её горячая щека, и что-то нежно приговаривал по-матерински ласковый голос, настолько что я попытался продлить объятие, насколько позволяли приличия и изначальный замысел. От неловкости я слегка усмехнулся: у всех бывают моменты слабостей, и попытался незаметно смахнуть слезу облегчения.
Магия сплетённых рук и женское очарование Жени заставили меня забыть огорчения предыдущих дней, как будто смысла было в них не больше, чем завываниях и хрипах говорливого, отжившего своё пропагандиста, на которого смотрят только для того, чтобы посмеяться. Наверное, я не видел в ней того, что разглядел и так ценил в ней Андрей, который мог не покидать её часами, если его разговорам не мешали свидетели. И если бы она не была такой "красивенькой" и манящей, едва ли бы объятия её нежных рук привлекали меня.
Для меня очарование Жени выдерживало сравнение с красотой Ариадны и Вилены, но и только, она была сравнимой с ними, но у Вилены был ещё более огненный, непоседливый характер, и, в своё время, она совершенно покорила меня стремлением быть на связи, знать, что со мною, не пропускать ни единой новости обо мне. Ох, она была настоящим солнечным духом радости и веселья.
Тогда как Ариадна поражала воображение с первого взгляда, в ней не было ничего обычного или рядового. Она могла играть роль дамы-рыцаря из поэмы Ариосто, ведь она была едва ли не выше меня ростом. И её томный, безразличный взгляд. Слегка восточное равнодушие, карие, томные глаза, скрытые стёклами очков в лаконичной оправе. Её серьёзность и то, насколько она была далека ото всех обычных проблем, занимающих нас, обычных офисных крыс, уже отошедших и от науки, и от подлинного искусства.
Женя обладала своеобразной магией, которой я, однако не ощущал, и лишь наблюдал эффект магии на прочих.
Определённо, я ощущал мягкость её женского очарования, своеобразную пассивную податливость, которую она излучала, определённую готовность идти ради вас на жертву. Она умела слушать и всегда была рада прийти на помощь и, вообще, идти навстречу вам. Этого было у неё не отнять.
Но трудно было не различать той силы, проявления которой так красноречивы были в отношении прочих мужчин. Если бы мне довелось получить физико-математическое образование, то на примере Евгении, я бы непременно затеял построить теорию тяготения и взаимовлияния людей противоположного пола. Конечно, за основу была бы взята теория электростатического взаимодействия и благоглупости притяжения противоположных зарядов, что давно уже стали общим местом морализаторов и балаболов. Но эффект её неяркой прелести был невероятно силён и на расстоянии, что открывало интересные перспективы для развития теории в сторону дальнодействия. Она как-то призналась Андрею, что после конференции по каллиграфии и оформительскому делу, после которой она и присоединилась к нашей студии, ей не раз отправлял послания другой участник конференции, который также пробовался на роль дизайнера, но не прошёл испытаний. Сколько продолжалась та переписка, я не имел представления, но представляю, как эти подробности изводили бедного Андрея.
Она обладала удивительной властью над мужчинами. Ей покорялись миллионеры, предприниматели, уголовники, блестящие умы своей эпохи. Но если Марианна — девушка, пять лето тому назад разрушившая мою жизнь до основания, привлекала в огромных количествах всякий сброд, пусть и не обделённый материальными благами, и сброд этот в её обществе терял всяческий контроль над собой, обращаясь толпой вожделеющих скотов, то с Женечкой обстояло всё совсем иначе. Все, все, кто попадал в область её притяжения — борцы, атлеты, аристократы, уголовники, чемпионы, писатели, проповедники и мыслители чудесным образом превращались в домашних животных, послушно кладущих свои головы на её колени, боясь проронить лишнего слова, грубого и необдуманного. Одним из тех, кто попал в сети её мягкого и вместе с тем властного очарования был как раз Андрей.
Как странно, что объятие (даже в тот сладкий и волнительный момент я терзался поступком Ариадны, раз за разом представляя, как развивались отношения между нею и благоверным и по совместительству научным руководителем, как год за годом он старался обольстить Ариадну, как старался заставить прелестную студентку свыкнуться с мыслью о совместном будущем), столь мало значив для меня, сыграло такую огромную роль в жизни другого человека.
Свидетелем малозначительного для одних и рокового для других происшествия стал Андрей, в тот момент, входивший в комнату. Зависимость слишком проста, но парадоксальным образом правдива: события оказывают на нас влияние, пропорциональное тому значению, которое мы сами им придаём, какое они имеют в наших глазах.
Зачем он собирался нас навестить, уже никто не вспомнит. Он застыл как вкопанный, с трудом переваривая свою мнимую излишнесть. Ему всегда казалось, какие бы люди его на тот момент ни окружали, что он стал третьим лишним, и кто бы там ни был, но все они желают от Андрея отделаться, у всех есть от него секреты, общие для них, но поделиться которыми — немыслимо.
Сколько раз такое было, что мы втроём: я, Женя и Андрей были гостями и участниками некоего крупного мероприятия. И никаких иных знакомых лиц не было и не предвиделось. И он не мог поддерживать беседы с нами на равных, вдруг тушевался и пропадал, хотя все были настроены по отношению к нему весьма радушно.
Особенно комично он терялся и терзался, когда Женя собиралась отойти в уборную, а воздыхатель её не знал, что делать, и мне тогда приходилось брать сумочку и пальто, надеясь, что к следующему разу он поумнеет. А как нелепо он начинал суетиться к моменту прощания, когда мы покидали то мероприятие! Андрей то торопился, то вновь старался затянуть разговор, то вдруг ему казалось с чего-то, будто я стараюсь остаться наедине с Женей, тогда как я о подобном и не помышлял.
Наверное, Андрей забывал о своих страхах и огромном смущении перед столь убедительно загорающемся в нём чувстве, когда оказывался случайно или по воле Евгении наедине с нею. Но свидетели его чувства, невольные или о чём-то догадывающиеся, заставляли вести себя суетливо и порывисто. Та сцена была слишком двусмысленной и слишком чувственной, чтобы он мог остаться спокойным при виде злосчастных объятий. Всему было своё объяснение. Но он считал немыслимым требовать объяснений. Собственно, необходимость в них намекала на что-то большее, чем он мог бы признать перед лицом коллег. А без подоплёки и предыстории всё выступало совершенно в ошибочном и, более того, губительном свете. Эту историю я должен был рассказать, как свою версию событий. Мнимое предательство не давало покоя мне слишком долго, чтобы кануть бесследно в Лету. И именно потому, что оно было безвинным, оно ещё больше жалило и уязвляло меня.
Мы бываем обижены другими людьми, их поразительным невниманием, чёрствостью. Злой умысел редко становится причиной наших бед. Чаще состояние тех, наносит своим ближним душевные увечья напоминает паралич всех добрых намерений, смерть сочувствия, внимательности и способности переживать. Залечивая раны, мы сосредотачиваемся на самих себе, варимся в наших бедах, разочарованиях. И инстинктивно, наощупь пытаемся нашарить на тёмной полочке за зеркалом средство, что могло бы ослабить безумную, ноющую боль. Мы ищем лекарство бездумно, сосредоточившись на собственной боли и диком разочаровании от произошедшего с нами. В моменты слепоты и бесчувственности мы и наносим самые страшные и непоправимые, неизлечимые увечья тем, кто окружает нас. И, снимая с себя боль, словно тяжелые вериги, мы перекладываем их на наших близких и родных. Мы перекладываем нашу боль на тех, кто в нас тайно влюблён, на тех, сопереживает нашим бедам. Губительная и бесконечная цепь разочарований, эстафета глухой боли и душевных ран. Вероятность, что принесённая нами боль к нам же вернётся — невелика. Но Андрей принял другое решение, пожелав разбить порочную цепь обмана, предательств и разочарований, остановить на самом себе. Замкнуться в коконе страданий, наедине со своими разочарованиями и попытаться тихо пережить злополучное происшествие.
И единственным путём пережить крушение всех надежд, сладких и в чём наивных, оторванных от жизни, которые совершенно не брали в расчёт планы и чувства людей, его окружавших, было отказаться ото всех притязаний на счастье, закрыться в себе и присягнуть на верность одному искусству. Он понимал, единственным конструктивным выходом будет, в переносном смысле потупив взор, ударить на опережение сознательно отвернуться ото всех соблазнов, признать своё поражение. Ведь обрести покой, можно только смирившись с поражением. Бороться же за переменчивое счастье значило бы перманентное сражение с неравным противником.
-КОНЕЦ-