Как сгорбленный старик, с пустыми глазницами окон стоит на перекрестке Партизанского переулка и улицы Фефелова старый дом. Когда-то большой и добротный, с крытой железом крышей и беленой трубой, он гордо смотрел на проезжающие мимо повозки высокими светлыми окнами, украшенными белоснежными занавесками, раздуваемыми в приоткрытых форточках. Резные ставни, такие же ажурные фронтоны и даже углы с накладной резьбой украшали его. Дом гордился своими хозяевами, согревая их своими толстыми стенами. Ведь сколько он мог видеть вокруг, таким нарядным и ухоженным был только он один, и от этого его переполняла гордость.
Родился дом быстро, купцы - братья Федор и Михаил Лапшины присмотрели для него место в центре города, вблизи от мужского монастыря и недалеко от речки Мельничной, чтобы коней поить было сподручно и лодки спускать рядом. Федор сам затесывал сосну в бору для строительства нового дома, возили лес в марте - начале апреля в самые оттепели по насту на лошадях, так, чтобы не испортить камбий. Работники по старинным технологиям шкурили и клали в «лапу» на высокий каменный фундамент зрелый вековой кругляк, прорубали широкие высокие окна, обрамляя ажурной резьбой ставни, новые стекла особо бережно везли из Красноярска – пусть свет радует растущее семейство. Во дворе были построены добротные амбары, бревна брали на них ровные, один к одному, сараи для хозяйственных нужд и инвентаря, а пакгауз из красного кирпича отстроен так, чтобы в самую жару можно было хранить в нем рыбу и мясо, во дворе были проложены новые дорожки из листвяка. При строительстве дома купец по старому русскому обычаю положил под углы первого венца по медному пятаку, чтоб жизнь в доме была сытой да счастливой. Старые семейные иконы защищали дом и его жильцов от разных напастей.
Хозяйство у Лапшиных было большое, работников человек сто с лишним, торговые дела ширились, развоз товара был аж от Ярцево до Красноярска. Рядом поставили большую добротную торговую лавку. Строительство усадьбы растянулось на годы, но хозяйство росло, крепло и все шло в гору. Дом богател, расстраивался, окружённый хозяйственными постройками, братья пристроили флигель для торговых дел, где сидели приказчики. Жизнь в самом доме и торговля кипели, время шло. Шумным весельем встретили двадцатый век и решили братья Лапшины пристройку сделать, уже дети подрастали, а соберутся жениться? Было решено к весне готовить лес и начинать строительство новой части дома.
Революцию дом встретил в полной своей красе - большой, добротный, крепкий, похожий на своих хозяев, все сделано по-купечески, с размахом. Но заметил дом, что обеспокоены его хозяева, мужчины засиживались за столом далеко за полночь, да все вели разговоры, но негромко, вполголоса. Чувствовал дом, что беспокойны их думы, и принимают они решение, важное и сложное для них решение. Через несколько дней ранним утром женщины стали собирать вещи, брали самое необходимое, складывали в сундуки да короба, а как стемнело, запрягли хозяева двух лошадей, погрузили весь скарб в повозки и уехали в неизвестном направлении.
Напоследок только Федор Лапшин обошел дом, постоял у огромной русской печи, приложив к ней свои сильные, огрубевшие от физической работы, руки.
«Спасибо тебе, родной дом, за все. За тепло, что ты нам дал, за защиту, за жизнь нашу сытую и радостную. Другие времена настают, приходится нам уезжать. Ты прости нас. И прощай», - с такими словами обратился глава семьи Лапшиных к дому, и хоть голос его был тверд, две блестящие влажные дорожки протянулись на его морщинистом лице. Немного постояв, Федор вышел, запер дом на замок, не оборачиваясь, сел в повозку и дал команду трогаться. А дом смотрел им вслед, пока повозки не скрылись из виду, всю ночь таращил глазницы окон в ту сторону, в которую уехали хозяева, да днем все ждал, вдруг появится из-за поворота хозяйская лошадь. Но не вернулись братья Лапшины, ни на следующий день, ни через неделю. Больше их в городе никто не видел.
Дом так и не понял, почему хозяева его бросили. А потом пришли какие-то чужие люди, настроили перегородок, сложили еще печи и заселили много жильцов – мужиков, баб, ребятишек. Все были чем-то заняты - варят, стирают, моют, тут же дымят дешёвым табаком, ругаются. Но дом принял всех с радостью, лишь бы кто жил, самое страшное для него - это быть брошенным. А тут такое счастье, столько людей и не важно, что не стали так хорошо за ним ухаживать, он еще молод и крепок, справится и с морозом, и с осенними холодными дождями. Дом согревал всех своими стенами, становясь маленьким человеческим муравейником вечно орущим, кричащим и ругающимся.
Так и стоял он на перекрестке улицы Фефелова и переулка Партизанского. Годы шли, одни семьи сменялись другими, приезжали новые люди, дом был общий, а значит ничей. Крыша давно не ремонтировалась, печи и трубы прохудились и дымили, дорожки во дворе гнили от смены времен года. Одна семья старалась - ремонтировала свою квартиру, клеили новые обои, белили потолки, перекладывали печь, а две соседские то ли от лени, а то ли с финансами было не очень, но они так и жили, надеясь на авось да на крепость дома.
Еще перед войной дом почувствовал, что заболел, наводнение тридцать седьмого года не прошло без последствий, холодная паводковая вода доходила до середины окон, после этого северная сторона стала проседать, нижние венцы от сырости покрылись мхом. Он скрипел от лютых морозов, но крепился, надеясь, что придут мужики с фронта и подлатают прохудившуюся крышу, обновят вывалившуюся паклю меж бревен и вообще будут больше любить свой дом, а пока он изо всех сил старался согреть баб и ребятишек. Его промёрзшие стены еще сильнее сжимались от голоса в репродукторе и бабьего воя после ухода почтальона. А потом он уливался холодными дождевыми струями слез вместе с жильцами, встречая победу. Но мужики вернулись не все, и в первые мирные годы им было не до благоустройства, а дом терпел и надеялся.
Так и случилось, в пятидесятые за лето сделали ремонт, переложили печи, покрасили крышу, проконопатили стены. Как же радостно было на душе у дома! Кошки грелись на завалинке, осенью во дворе гуляли две свадьбы. Обновлённый, счастливый он гордо выставлял напоказ цветущие георгины в резном палисаднике и раскидистые кусты герани с шапками ярких цветов на подоконниках. Зимой двор дома украшали ровно сложенные поленницы березовых дров, покрытые изморозью от лютых сибирских морозов, во дворе стоял снеговик с морковкой вместо носа, очищенные от снега дорожки, на заборе домотканые половички, забытые хозяйкой или специально оставленные для вымораживания на ночь. И особая гордость дома – это дымящиеся трубы, плотный столб бело-серого дыма ровной струйкой тянулся в морозное небо, цепляя тусклые звезды. Все в доме стало хорошо, живут четыре семьи, ладно живут, дружно и так от этого ему радостно, что кажется, улыбается он ночами, охраняя своих домочадцев. Если топится печь, то в доме продолжается жизнь, светятся окна долгими зимними вечерами, шумят ребятишки, играя в прятки, хозяйка на кухне хлопочет у печки, в доме пахнет борщом и пирогами. Хозяин на маленькой скамеечке протягивает гудроном дратву, режет старый валенок на подошву, готовится подшивать детям пимочки-самокатки, тут же у его ног дремлет полосатый кот.
- Ой, неслухи, все как на огне, только в октябре купили валенки, а уже все стерли, не напасёшься, - ругается мать, наблюдая за работой мужа.
- Не бранись, себя вспомни! Небось, тоже все лужи собирала, пока со школы домой шла.
- Куда там, батя бы поддал, если увидел, у нас с сестрой одни валенки на двоих были! Хорошо, что в разные смены учились, прибегу со школы, скину, а сестра уж в дверях ждет.
- Ну, сейчас и время другое, семидесятые годы двадцатого века, чего мы, ребятам валенок не купим?
- Твоя правда, шей уж и ужинать пора.
Дом вспомнил картинку своего прошлого, и деревянная душа сжалась тяжелым скрипом старых бревен.
Дети вырастали и уезжали из старого дома, заводя свои семьи, привозили внуков и дом радовался вновь. Все помнил дом - веселые свадьбы и застолья до утра с песнями и танцами на новый год, проводы в армию и рождение детей, а еще он помнил горе, смерти и слезы. Хозяин ушел рано, упал на пороге и умер, а дом предупреждал стуком и скрипом за печкой, тяжёлыми вздохами по углам:
- Смотри, хозяйка, болеет он, устает, приласкай вовремя, пожалей.
А работа, жизнь крутит человека, вертит и некогда остановиться, сказать лишний раз, что любишь, а как не станет родного человека, так и мочи нет дальше жить. Но сам не пойдешь и рядом не ляжешь, сожмешь душу в кулак, съёжишься, как от лютой стужи и живешь, каждую минуту помня прошлое. А того страшнее другое, когда сам жив, а дите твое жизнь у другого отобрало, вроде и не воспитывал ты его так, и рос хорошим парнем, а жизнь его в зверя превратила, что забрал он душу чужую. А мать день и ночь причитает о сыне-злодее, попавшем в заключение. Она вздрагивает всем телом, уткнувшись в подушку, не издавая ни звука, только вцепившиеся до синевы руки в края наволочки. Хотелось выть, стонать как раненый зверь, но было нельзя. «Нельзя, нельзя», - повторяла она себе. «Мальчик мой, да как же это? Я не верю, ты не мог, не мог», - шептала она, а тело било новой судорогой вновь и вновь. Потом она затихла, словно умерла, а дом все чувствовал и сопереживал, он боялся остаться один без хозяйки, согревал ее, старался успокоить легким прикосновением кошачьих лап. Ведь, как известно, в кошках живет душа дома, поэтому только определенной масти живут коты в жилище. В этом доме жили все больше серые полосатые, толстомордые. Васька прижался к притихшей хозяйке и урчал, напевая свою песню. Утром приехала дочь, потом сын, вечером долго сидели за столом о чем-то беседовали, спорили, а утром молодая женщина написала от руки много объявлений и ушла. Через месяц подъехала машина, люди погрузили в нее нехитрые старушечьи пожитки, замкнули часть дома на огромный замок и уехали.
Лето, тепло, комар и жужжа летит в незакрытую форточку и мух набилось - не порядок это, а дом стоял пустой, одинокий. Поблекла краска на ставнях, засохли в палисаднике цветы без полива. Легкая обветшалость обволокла дом, он грустил немытыми стеклами окон и огромным амбарным замком на облезших дверях. Беспризорник, еще крепкий, красивый, но совсем одинокий, как брошенный мужик - сильный, рукастый, но неухоженный, так стоял он на оживленном перекрестке, встречая и провожая машины.
Бывало, остановится какая соседка, посмотрит, поохает и пройдет мимо: «Сирота! Дом-то без хозяина как быстро старится». А дом ждет и надеется, что найдется человек и поселится в нем, придет опять семья, он согреет их своими толстыми деревянными стенами, и все будет как прежде. А тем временем мальчишки сломали несколько штакетин в заборе, лазали в сарай, увели старый ржавый велосипед, вернее, то, что от него осталось. Огород сплошь зарос травой, дорожка, что вела от калитки к крыльцу, деревянная, почти новая, уже потеряла три доски, они сопрели и обвалились от сильного июльского дождя. От вечернего ветра открытая форточка билась об край наличника и постукивала ритмично и очень пронзительно. Старый дом горевал, он иногда даже плакал ровными струями летнего дождя, стекавшими по ржавым водостокам.
В первых сентябрьских днях к дому подъехала машина, молодая симпатичная женщина бойко командовала рабочими, они таскали мебель, узлы с вещами, дом радовался, казалось, он даже распрямился и стал чуть выше. Опять топилась печь, сверкали чистотой стекла, на окнах появились новые шторы в пол, нарядные, в ярких цветочках и белоснежный тюль, играла музыка и молодая женщина что-то готовила на электрической печи, а потом говорила по телефону, прижимая к себе серого в полоску кота.
Жизнь началась заново, зимой - посиделки с песнями и репетиции за полночь, хозяйка оказалась творческим человеком.
Так и жили, народ менялся, а дом старел. Опять требовал ремонта, прогнил потолок из-за прохудившейся крыши, половицы покрылись грибком от сырости и кое-где уже провалились, иные квартиры требовали капитального ремонта. Дом покосился и стонал, как старый столетний дед, а ему и было уже сто лет. Ночами он вспоминал своих первых хозяев, то, с какой любовью они ухаживали за ним, Михаил, проверяя работу, приговаривал; «На века строим, пусть мои правнуки в нем живут и плодятся, а род Лапшиных продолжается», - а не вышло так. Наводнение тридцать седьмого года сильно подкосило его, залило водой аж до середины окон, вода холодная болотистая, вот тогда первая сырость и проникла вглубь бревна, хороший-то хозяин просушил бы, как надо, обработал, заменил вовремя порченое бревно, а когда хозяев много, то, считай, дом ничей. Так дом почувствовал в себе первые ростки грибка. А что он сам сделает? Только терпит, да может показать человеку, где что не так: «А ты уж, хозяин, помоги, я ведь для тебя стою, согреваю и крышу над головой даю», - но никто его не слушал, только бегали жильцы по кабинетам, собирая бумажки с прошениями, чтобы дали им другое жилье.
В начале двадцать первого века всех жильцов расселили, признав дом аварийным, остался он совсем один. Бросили все старика, стоит он на перекрестке и ждет, что придет хозяин, добрый, крепкий и приложит к нему свою хозяйскую руку, отремонтирует, покрасит, побелит и будет опять жить в доме семья, а, может, две или три, он большой и вместительный, места всем хватит. Но никто не идет… А рядом, прямо напротив, строятся новые дома, старым меняют крышу, обивают красивым материалом. И даже старинный монастырь, что после революции превратили в пивзавод, воскрес из руин, стал еще краше, в нем восстановили привратный храм, колокола в праздники и выходные звонят по всей округе, радуя слух. И только о нем никто не помнит.
Машины, машины мчатся мимо его окон, но он их не видит, кто-то выдавил и разбил стекла, и теперь только пустые черные глазницы устрашающими дырами глядят на мир, зловонный запах окутал дом изнутри, люди с близлежащих улиц устроили в нем отхожее место и свалку. «До какого срама я дожил», - стонал столетний дом, ежась от тоски и безысходности.
Но вот в один день все поменялось - пришли люди, что-то долго обсуждали, мерили, стучали топорами о нижние бревна, спорили. Дом почувствовал, что он еще нужен, значит, он не совсем пропащий, и в нем затеплилась надежда: «Я нужен, меня не забыли». И правда, через некоторое время рабочие разобрали нижние венцы дома, гнилые бревна выбросили и поставили дом на сваи из кирпича, обсуждали подливку фундамента, вычистили внутри помойку, увезли все на большой машине. Дом ликовал, даже соседские коты начали вновь посещать его крышу, почуяв жизнь. Ветер гулял в пустых окнах, продувая голый фундамент, солнце припекало, выбеливая старые бревна.
А дом ждал, день, два, неделю, месяц, а потом пришла зима, засыпая подходы к дому белыми сугробами. Люди протоптали собачью тропку к ближайшей двери и справляли нужду прямо тут, у входа. Дом стонал, трещал, завывал развалившимися печными колодцами, стараясь напугать бесстыдников, но все было напрасно. Коты вновь перестали забегать на его крышу, ведь трубы оставались холодными и не могли согреть усатых путешественников. Только бродячие собаки, облезлые и хромые шныряли по пустым комнатам в надежде чем-либо поживиться, разрывали и растаскивали пакеты с мусором, брошенные в пустые окна человеком. Дом опять постепенно превращался в свалку. Но маленькая надежда еле тлела в душе векового старика, что весной придут люди и продолжат начатое дело, ремонт продолжится. Но ни весной, ни летом, ни осенью про дом не вспомнили, покосившись на одну сторону, с протекающей в дырах крышей, похожей на старый ржавый дуршлаг, с пустыми глазницами окон умирает он на оживленном перекрестке.
Кругом идет обновление, старым домам возвращают былой вид, и даже лоск, напротив пилят постаревшие тополя, стараясь омолодить парк, кладут новый асфальт на дорогах. А дом чувствует, что хозяйского амбара рядом не стало, ветер с запада стал еще холодней, и защита его бесследно пропала, кирпичный ледник разрушают молодые поросли березняка, резьба ссохлась и упала, резные наличники давно жестоко оторвали и унесли. Надежда медленно угасает, остатки былого великолепия дома купцов Лапшиных уходят в историю. Как старый безногий сгорбленный старик, готовый в любую минуту покинуть бесследно этот мир и остаться только на старых тусклых фотографиях, еще стоит на пересечении переулка Партизанский и улицы Фефелова, закрытый новым высоким забором дом. Он еще тихо плачет струями осеннего дождя по ржавым стокам гнилой крыши и стонет на морозе, скрипя промёрзшими вековыми бревнами, зовя хозяина.